Баллада о солдате (сборник)

– Видал я вашу работу.

– Это ведь там, в России, в городах… собьются в кучу людишки-то и рвут друг у друга, вот им не хватает… А у нас здесь – простор, воля… Мы ведь как любим: чтоб нам – никто и мы – никому.

– Это точно, – снова усмехнулся Родион.

Тепло и водка сморили его. Больше всего ему хотелось упасть и тут же заснуть. Но он держался. Держался из последних сил.

– Да-а-а… – погладил бороду Ерофей. – Однако ж смел ты, Родион… Ох и смел… Один… в тайге…

– Мне тайга не самый страх…

– Ну не скажи-и… Тайга – она у-у-у… И зверь задрать может, и в полынью провалишься, а ежели человек какой недобрый встретится… И найти некому… Зимой снежком заметет, летом в болото утянет… Наша сторона для пришлого – проклятая земля! Это мы обвыклись за двести лет…

Петр снова очутился за спиной Родиона… Василий посмотрел на Ерофея.

В это время во дворе вдруг кто-то запел. Могучий, но заметно осипший хриплый бас выводил:

Тебя я, вольный сын эфвра-а-а-а…

Хлопнула дверь в сенях.

Возьму в надзвездные кра-я-а-а…

В избу ввалился поп. От порога он пробасил:

– Мир вам, православные… Новопреставленные… младенцы…

Поп был пьяница, озорник и, по-видимому, расстрига. Сейчас его трепал сильный колотун, трясущимися руками он пытался развернуть бумагу.

– …новопреставленного… младенца… – Поп так и не смог развернуть бумагу, посмотрел на Ерофея и наугад ляпнул: – Егория?

– Нет, батюшка, – ответил Ерофей.

– Аграфену? – не задумываясь, выпалил поп.

– Нет.

Поп сдался. С ненавистью посмотрел на водку. Сквозь зубы сказал:

– Накропи влаги, православный! Страшусь, душа на небо отойдет!

Ерофей с готовностью налил полный стакан водки, подал попу:

– С Богом, батюшка.

Поп, забыв перекреститься, еле поймал ртом стакан в трясущейся руке, с жадным отвращением выцедил водку. Двумя пальцами поймал ягодку бруснички. Закусил.

– А новопреставленный младенец, батюшка… через двор.

Поп посмотрел на Ерофея и, подмигнув, склонил голову направо, как бы спрашивая – там?

Ерофей, тоже молча, утвердительно склонил голову.

Поп пошел к двери.

В сенях снова раздался его бас, теперь уже значительно окрепший:

И будешь ты ца-а-арицей ми-и-ира-а!
Подруга первая моя-а-а!

Ерофей склонился к окну, проследил за попом, пока тот не дошел до калитки, потом обернулся к сидевшим за столом.

Те курили. Молча. Напряженно. Только потрескивали сгоревшие до пальцев окурки.

Ерофей медленно выговорил:

– Ты, Родиоша, не робей, мы люди хорошие…

– Сейчас в Сибири все хорошие люди на каторге! – ответил Родион и привстал, не в силах бороться со сном. – Ладно, соснуть надобно!

Он снял с себя полушубок, свернул его, бросил на лавку под иконами.

Все трое уставились на его тюремную куртку с бубновыми тузами.

– Каторжник… – прошептал Василий.

– Вона что, Родион… – протянул Ерофей. – Значит, ты с тобольской ярмарки утек…

Родион укладывался на лавку.

– Может, и оттуда.

– Один?.. Аль еще кто с тобой?

– Может, один, а может, и еще кто со мной, – спокойно ответил Родион.

Он положил голову на полушубок, закрыл глаза. Но ему мешала бомба в кармане брюк. Он достал ее, приподнялся, посмотрел, куда бы положить, и наконец пристроил ее над собой, на полку, где стояла большая икона. Он еще раз посмотрел на Соломиных и сказал, подмигнув:

– Не трогать.

Снова откинул голову на полушубок, закрыл глаза и провалился в сон.

Прямая, как стрела, просека в тайге. Это Афонина дорога.

Дорога эта вела неизвестно куда, на звезду. Она тянулась уже версты на две. Большая часть ее была расчищена, дальше попадались пни, которые ждали лета. По этой дороге бежал Колька Устюжанин, шлепая по снегу подбитыми мехом короткими охотничьими лыжами.

Дорога кончилась, уперлась в тайгу. Здесь подрубал высокую ель отец Кольки – Афанасий, здоровенный, косматый, как таежный леший. От него валил пар. Он был в одной рубахе. Полушубок его валялся в стороне на снегу, а рядом с ним яростно урчала и извивалась огромная желтоглазая рысь. Она грызла, не отпуская, длинную жердину, которая была продета между ее связанных лап. Колька подбежал к отцу, коротко глянул на рысь, на отца, у которого из-под разодранной рубахи было видно голое плечо, исполосованное когтями зверя, на красные комья снега, которые, по-видимому, прикладывал к плечу отец.

– Поймал, однако ж, кошку-то? – кивнул Колька на урчащую рысь.