Был ли Герцен социалистом?

Был ли Герцен социалистом?
Вацлав Вацлавович Воровский

«В известном письме к Александру II от 10 марта 1855 года Герцен называет себя «неисправимым социалистом». Эта репутация социалиста довольно прочно укоренилась за ним в истории русской общественности, причем отдельные авторы расходятся только в характеристике герценовского социализма: Г.В. Плеханов считает его социалистом-утопистом, Иванов-Разумник и народническая группа – родоначальником народнического социализма, а Кирик Левин находит у Герцена-утописта определенный уклон к научному социализму…»

Вацлав Воровский

Был ли Герцен социалистом?

I

В известном письме к Александру II от 10 марта 1855 года Герцен называет себя «неисправимым социалистом». Эта репутация социалиста довольно прочно укоренилась за ним в истории русской общественности, причем отдельные авторы расходятся только в характеристике герценовского социализма: Г. В. Плеханов считает его социалистом-утопистом, Иванов-Разумник и народническая группа – родоначальником народнического социализма, а Кирик Левин находит у Герцена-утописта определенный уклон к научному социализму. Однако наряду с этими мнениями, сходными в существенном, высказываются и мнения прямо противоположные, – например, М. Н. Покровский. Очевидно, вопрос о социализме Герцена нельзя считать окончательно решенным.

Характеристика общественного деятеля не может основываться на его словах и мнениях, а должна определяться той общественной ролью, которую играло данное лицо, и тем общественным, то есть объективно-историческим значением, которое имела его деятельность. История учит нас, что даже крупнейшие из деятелей не всегда правильно понимают свою историческую роль и не всегда правильно характеризуют самих себя. Для того чтобы подойти с этой объективной меркой к Герцену, мы постараемся ответить на три вопроса:

а) как отражались социалистические учения на общественной деятельности Герцена, иначе говоря, в какой мере социалистическое «слово» становилось у него «делом»;

б) как относился Герцен к тем течениям, организациям и отдельным лицам, социалистичность которых ни в ком не возбуждает сомнений;

в) какие исторические события полнее всего и глубже всего захватили Герцена, то есть с какой полосой общественного движения он теснее всего связал свое имя.

Рассмотрим эти вопросы по порядку.

Еще на университетской скамье Герцен и его друзья увлекались сен-симонизмом. «Ты прав, – писал Герцен 19 июля 1833 года Огареву, – сен-симонизм имеет право нас занять. Мы чувствуем, что мир ждет обновления, что революция 1789 года ломала – и только, но надобно создать новое, полигенезическое время, надо новые основания положить обществам Европы: более права, более нравственности, более просвещения. Вот опыт – это Сен-Симон». Сен-симонизм, одна из утопических систем XIX века, возникшая в период спячки рабочего движения, представляла собою наиболее аристократическую и наиболее интеллигентскую из систем социализма. Она была вполне приемлема для друзей Герцена, отколовшихся духовно от своего класса, брезгливо отвергавших западноевропейскую буржуазию, не нашедших ни в каком другом классе пристанища для своего мятущегося духа, а потому легко набрасывавшихся на всякие заманчивые идеологические построения. Но уже из выделенных нами слов в письме к Огареву видно, как поверхностно и наивно понимал в то время Герцен суть сен-симонизма.

Как-никак Герцен считал себя последователем Сен-Симона, когда в январе 1847 года покинул Россию. За границей пережил он февральскую революцию, июньские дни, переворот Наполеона III. Что же делал он за это время и как отнесся к историческому движению, в котором крупную роль играли социалисты и пролетариат? Герцен остался здесь посторонним зрителем (в отличие от своего приятеля М. Бакунина, который активно участвовал в революции 1848 года). Как человек впечатлительный и искренне сочувствующий угнетенной массе, он тяжело переживал расстрелы рабочих, сам бежал из Парижа, где был связан со многими скомпрометированными лицами (буржуазными демократами) и не щадил огненных слов, чтобы заклеймить Кавеньяка и Бонапарта… Но крушение революции повергло его в такое уныние, что он сразу утратил всю свою веру в Запад и западную культуру, начал проповедовать гибель этой культуры, а революционеров 1848 года осыпал насмешками и упреками, почти столь же едкими, как и врагов революции. Анархист Прудон, единственный «свободный француз», по словам Герцена, вынужден был даже послать совет его друзьям: «Утешьте его, посоветуйте ему не делаться сообщником контрреволюции, проповедуя какое-то смешное: „свершилось“».

Революция 1848 года и ее крушение оттолкнули Герцена от социализма как реального движения; в дальнейшем мы встречаем у него только социалистическую фразеологию, направленную против ненавистного ему «мещанства». Но постепенно в нем происходит внутренний перелом. Из-под коры западничества все более и более выступает «ветхий Адам» – русский человек с определенным уклоном к славянофильству. Европейский социализм ликвидируется, а на его месте появляется идеализация русского крестьянства и крестьянской общины как зародыша социалистического строя. Это – второй период «социализма» Герцена, тот самый, который дает основание считать его родоначальником народнического социализма в России.

Ниже мы подробнее остановимся на объективном историческом значении народнического социализма у Герцена, здесь же отметим только, что «слова» о социализме, носителем которого является якобы русский крестьянин, далеко не совпадали у Герцена с его «делами», то есть с его практической общественно-литературной работой в период борьбы за освобождение крестьян. Программа Герцена в этой кампании, в общем крайне умеренная, являлась программой прогрессивного дворянства. Единственный пункт, который формально можно было бы связать с народническим социализмом, это требование сохранения за крестьянами земли, а с нею и общины. Однако не следует упускать из виду, что революционеры-народники, считая крестьянскую общину зародышем социалистической организации труда, рассчитывали на развитие этого зародыша революционным путем, путем насильственного свержения царизма и помещичьего класса. Герцен же, органически не допуская революционных средств, тем самым не шел дальше отвлеченных рассуждений на тему о социализме. «Слова» у него были подчас народника-социалиста, а «дела» – либерального дворянина.

Переходя ко второму из поставленных нами вопросов, мы еще больше убеждаемся, что Герцен, по всему своему душевному укладу, был далек от того, что принято называть социализмом, то есть от борьбы за освобождение трудящихся и угнетенных классов от порабощения и эксплуатации. Герцен вращался исключительно в кругу буржуазной демократии. Его друзьями и ближайшими единомышленниками были эмигранты разных национальностей, принимавшие участие в борьбе за демократизацию или за национальное освобождение своих отечеств, – итальянцы, поляки, немцы, испанцы и пр. Вся эта публика никакого отношения к социализму не имела или же приспосабливала социализм к задачам буржуазных реформ, как это, в сущности, делал и сам Герцен. Поневоле удивляешься, до чего мало внимания уделяет «социалист» Герцен социалистическому движению и социалистическим партиям своего времени. Так, он совершенно не оценил такого крупного факта, как образование Союза коммунистов и издание ими в начале 1848 года «Манифеста Коммунистической партии», мимо него прошло и образование Международного товарищества в 1864 году. Учение К. Маркса осталось для него книгой за семью печатями, а сам Маркс был оценен им, как «поджигатель» и т. д. Конечно, меньше всего можно было ожидать, чтобы русский выходец из дворян сделался в 40-е или 50-е годы «марксистом», однако быть социалистом и пройти мимо зарождения величайшей социалистической системы современности, мимо первых движений пробуждающегося и тянущегося к социализму рабочего класса мог только человек, для которого социализм не являлся основным мировоззрением, а лишь одной из хороших теорий, принятых некритически в обиход.

Такое же непонимание и отталкивание проявил Герцен и по отношению к русским социалистам из «Современника». Когда в 50-е годы на арене русской общественной жизни появились первые социалисты не из бар, а из разночинской демократии, как Чернышевский, Добролюбов, Серно-Соловьевичи и др., они были встречены Герценом враждебно, как «желчевики», вносящие в «обновляющуюся Россию» какую-то «тлетворную струю», «разврат мысли». Этот разлад Герцена с «молодыми» увеличивался до самой его смерти и в последние годы перешел в ожесточенную свалку со взаимными обличениями и бранью. Весьма характерно для понимания общественного значения этого раскола, что он не носил признаков единоличного расхождения Герцена с молодыми революционерами, а был расколом между «отцами» и «детьми», между прогрессивным дворянством 40-х годов и революционным разночинцем 60-х годов. В этом расколе Герцен оказался вместе с Тургеневыми, Гончаровыми и прочими гонителями «нигилизма» против первых социалистов-народников. Таким образом, если считать Герцена духовным отцом революционного народничества, то придется признать его довольно странным отцом, ибо своей деятельностью он осуждал и подрывал в общественном мнении первые шаги революционной мысли и работы на русской почве.

Герцен, будучи публицистом в тесном смысле слова, всю свою жизнь служил определенной политической задаче, и влияние его на практическую политическую деятельность должно было сказаться с большей или меньшей силой в тот или другой исторический момент. Априорно можно сказать, что это влияние должно было полнее всего сказаться в тот момент, когда направление и характер общественного развития ближе всего подходили к объективному содержанию всего социального мировоззрения и всех стремлений Герцена. Если мы сопоставим отдельные периоды деятельности Герцена с ходом общественного развития в России, мы увидим, что, до поражения России в Крымской кампании и смерти Николая I, он стоял совершенно одиноко, будучи связан лишь немногими, преимущественно личными, связями с Россией. Так, до открытия Вольной русской типографии в Лондоне, он больше работал по ознакомлению Западной Европы с Россией и лишь немного сотрудничал в русской печати. Русскую типографию открыл он, конечно, специально для воздействия на русское общественное мнение, но то, что она издавала, попадало лишь в верхний слой интеллигенции. Да и там ко всей затее Герцена относились далеко не доброжелательно (разговор с М. С. Щепкиным).

Но вот умирает Николай, оживает настроение либерального общества, на очередь ставятся реформы, в частности, освобождение крестьян, и Герцен выдвигает 13 апреля 1857 года в извещении об издании «Колокола» свою программу:

«освобождение слова от цензуры,

освобождение крестьян от помещиков,

освобождение податного состояния от побоев».

Это была программа прогрессивного дворянства. Даже когда Герцен прибавил к требованию освобождения крестьян слово: «с землей», он ни на шаг не ушел от той же прогрессивно-дворянской точки зрения. Социалистического даже в смысле раннего народнического социализма здесь не было ничего.

Программе Герцена соответствовала и его тактика; мы уже указывали, как насмешливо и враждебно относился он к революционным методам. Теперь он пошел дальше: со свойственной ему способностью увлекаться событиями и лицами, он не только возвел Александра II в «освободители», не только возложил на этого царя все свои упования, но договорился даже до какой-то «самодержавной революции», которая-де могла «вести Россию к великому развитию всех ее неистощимых сил, неведомых возможностей, не проливши ни одной капли крови» и т. д.

В этот период своей жизни и деятельности Герцен был самым популярным человеком в России, а его «Колокол», хотя издававшийся в Лондоне, был самым популярным органом. Герцен был идейным вождем так называемого «освободительного движения», то есть политического движения прогрессивного дворянства и примыкавших к нему кругов из либерального чиновничества и вновь складывавшейся торгово-промышленной буржуазии. Именно в этот период конца 50-х годов Герцен разошелся с представителями молодой революционной демократии. Никто не заподозрит Герцена, что ради достижения возможного он подлаживался под требования либерализма; нет, он был вполне самим собою, быть может, более самим собою, чем в другие периоды своей жизни, когда, оторванный от родной земли и родной социальной почвы, он, под влиянием книг, людей и событий, окрашивал свои взгляды социалистической краской, – вполне искренне увлекаясь, но наперекор основному укладу своей психологии. Теперь, в короткий период расцвета «Колокола», он, как Антей, коснулся опять земли, его силы удесятерились, он встал во весь свой рост, но вместе с тем обнаружил, из какой почвы он вырос и какими соками питался. Даже когда куцый, по признанию самого Герцена, неудовлетворительный манифест об освобождении крестьян был опубликован, Герцен приветствовал его в «Колоколе», наградил Александра за него званием «освободителя» и устроил у себя в доме международный праздник в честь этого события. Но этот своеобразный «праздник» был, по признанию Герцена, «омрачен» полученным сведением о расстреле манифестантов в Варшаве.

Оторванный от России и, в частности, от хозяйственных и политических интересов «либерального общества», Герцен отнесся к польскому вопросу как интеллигент 30-х годов – отвлеченно и романтично. Между тем те самые либералы, с которыми он шел рука об руку в период «реформы», были очень мало расположены к романтизму: они более или менее столковались с правительством в вопросах реформ, ждали преобразования внутреннего управления, суда, законов и печати, а польский вопрос некстати врывался в их «культурную» работу. Не удивительно, что общественное мнение господствующих классов в России встало на сторону правительства против поляков. Этого Герцен не понял и остался опять в одиночестве. Возникни польское восстание в другое время, когда общественное мнение было в разладе с правительством, вероятно, либералы иначе отнеслись бы к требованиям поляков, и Герцен не утратил бы своего влияния на их мысль. Теперь же он был отвержен, быстро забыт и объявлен врагом отечества, его место занял «презрительный Терсит» – Катков. Наступил последний, самый тяжелый период жизни Герцена, период мелкой, бессмысленной борьбы против молодого поколения революционеров, противопоставлявших «прошлому» Герцена свое историческое «будущее», период медленного умирания – политического и физического.

Подводя итоги сказанному, мы видим, что Герцен как в своей литературно-общественной деятельности, так и в личных отношениях стоял в стороне от социалистических движений и организаций Западной Европы, что социализм был для него своего рода идеологической приправой к его основному мировоззрению, что в единственный период, когда он действительно соприкасался с широким общественным движением в России, он выступал не как социалист, не как революционер и даже не всегда как последовательный демократ, а как прогрессивный дворянский интеллигент.

II

Однако в вышеизложенном мы лишь кратко коснулись отношения Герцена к народническому социализму, который он развивал в своих сочинениях неоднократно и пространно. На этом вопросе мы и остановимся в заключение.

Герцен, по происхождению и по воспитанию, принадлежал к богатому дворянству. Благодаря ряду частных обстоятельств его жизни он рос и его психология складывалась вне дворянского круга, под влиянием радикально настроенных воспитателей, общения с дворней, книг и политических событий. Отсюда его деклассированная психология. Он вышел в свет раздвоенным человеком: барином по навыкам, вкусам и многим понятиям, демократом и революционером по мышлению и по темпераменту. Именно такие люди выступали всегда в эпохи переломов носителями нового строя, искусственно задерживаемого стоящими у власти элементами. Иди в России развитие мирным, эволюционным путем, не препятствуй правительство и класс крепостников приспособлению общественных отношений к потребностям развившихся производительных сил, – Герцен был бы, вероятно, прогрессивным помещиком, крупным либеральным деятелем. Но развитие силой задерживалось; отсталые крепостнические элементы спрудили его бег, накопляя неудовлетворенность потребностей и чувство протеста. Задержанные в развитии хозяйственные отношения застаивались, что, в свою очередь, отражалось на психологии групп, заинтересованных в этом развитии, в виде разложения их типичной классовой психологии. Особенно среди элементов идеологических, интеллигентских, это разложение принимало более резкие формы. В результате умы революционизировались и, как подтверждается опытом всех революций, в своей теоретической революционной работе выходили за рамки узких интересов своего класса, обобщая их с интересами других, так или иначе заинтересованных в этом развитии классов. Поэтому идеалы революционно настроенных классов шли всегда много дальше их реальных интересов.

Революционно настроенные имущие классы вынуждены теоретически или практически вовлекать в свою борьбу и те неимущие классы, которые связаны с ними производственными интересами. Буржуазия не может достигнуть господства, не призывая за собой и не освобождая от прежней власти пролетариат; точно так же прогрессивное, то есть переходящее к капиталистическому хозяйству, дворянство не могло не освобождать от крепостников крестьян. Помещик и крестьянин – два антипода, тесно связанные друг с другом. Напротив, мещанин, буржуа – третье лицо в сельском хозяйстве – кажется помещику посторонним, ненужным, навязчивым хищником. Отсюда ненависть дворянских идеологов к буржуазии, в которой они чувствуют своего могильщика. Характерна в этом отношении западноевропейская, в частности польская дворянская литература, где рука об руку с враждой к «мещанству» рисуется идиллическое общение дворянства с крестьянами, для которых их «господа» являются «отцами». В обществе, где господствует поместное дворянство, мысль революционно настроенной дворянской интеллигенции, то есть интеллигенции, пережившей глубокий психологический надкол, неизбежно должна направляться в сторону крестьянства, а не того мещанства, которое исторически идет на смену дворянству. Отсюда – своеобразное барское народничество. Оно таит в себе все следы своего происхождения: «благодетельствование» мужика, которого спасают без его участия; идеализация деревни и сельского труда; консерватизм, то есть желание сохранить мужика мужиком, не допуская его пролетаризации и ухода из деревни; боязнь революционных средств и т. п. Впоследствии, после освобождения крестьян, когда деклассированные барские элементы пошли «в народ», они получили название «кающихся дворян». Они встретились на своем пути с другим элементом – с разночинцем, вышедшим из демократии и несшим революцию в деревню, не как «кающийся», искупающий старинный долг, а как бунтарь, призывавший к социальному перевороту. Первые, по удачному выражению А. О. Новодворского, «спускались с вершин Кавказа» и искали, к какой среде приложить свои идеалы; второй «вырастал из земли», а потому среды ему искать не приходилось. В другом рассказе того же Новодворского дворянский сын Попутков так характеризует своего «духовного сына» – разночинца: «То, что у меня было только отвлеченной теорией, принадлежностью заветной клеточки мозга… – у него сделалось общим, исключительным настроением».

Таким предтечей кающегося дворянства, «спустившимся с вершин Кавказа» человеком, у которого социализм был не более, как «отвлеченной теорией», и был, в сущности, Герцен. Он, несомненно, был революционером в смысле грядущего буржуазного переворота, и долгое пребывание за границей, вне переменчивых влияний русской действительности, облегчило ему сохранение духа революционности. Однако его революционность не была социалистической. Социализм, как чисто теоретическое построение, вошел в его миросозерцание в результате вопиющего противоречия между потребностями передовых слоев русского общества и гнусной действительностью николаевских времен: чем шире пропасть, тем более смелой и размашистой будет конструкция перекидываемого через нее моста. Однако этот отвлеченный, словесный социализм был лишен всякой революционности и с революционностью самого Герцена никогда не смешивался в одно органическое целое. Быть может, кое-кого возмутит характеристика Герцена, ненавидевшего буржуазию, как идеолога грядущего буржуазного переворота. Но пусть не забывают, что в России этот переворот назревал прежде всего в области сельского хозяйства, подготовлял освобождение производительных сил в деревне, носителем его являлось прогрессивное дворянство, которому предстояло превратиться из крепостных бар в производителей хлеба и скота. Этим объясняется чисто дворянская ненависть Герцена к «мещанству».

Историческая попытка деклассированных элементов дворянства найти себе опору в крестьянском социализме, как известно, окончилась полным крахом и разочарованием. Социалисты из бывших бар после ряда мытарств пришли к тому, с чего им по законам истории следовало начать: они пошли на службу новому буржуазному обществу. Вряд ли кому-либо придет в голову считать их на самом деле социалистами, основываясь только на трагическом факте их юношеских увлечений. Герцен не дожил до момента этого сближения «дворянских сынов» с народом. Но если бы он дожил до него и пережил вместе с ними разочарование в мужике, оказавшемся на практике чистой воды мелким собственником, «мещанином», он, несомненно, так же бежал бы от него, как в 1848 году бежал от революционного Запада, предав анафеме и буржуазию и революционеров – «вечных женихов Пенелопы».

Народнический социализм, то есть учение, считавшее, что в крестьянской стране, как Россия, сохранившей общинное владение землей и ряд форм раннего коллективизма, переход к социалистическому хозяйству осуществим легче и проще, чем в буржуазных странах, ведет свое начало не от Герцена, а от революционеров-разночинцев 50-х и 60-х годов, от «желчевиков». Они были первыми в этом демократическом движении, они были зачинателями, тогда как Герцен и народники-дворяне были последними в отмиравшем ряду дворян-революционеров, которых неудачи чисто либерально-дворянской революции толкнули далеко влево – по ту сторону буржуазного конституционализма – и заставили говорить несвойственными им терминами социализма. Здесь конец одного исторического процесса перекрывается началом другого, и на стыке стоит крупнейшая, блестящая личность, творившая объективно работу обуржуазения России, но на словах проповедовавшая какой-то ублюдочный, барски-мужицкий социализм. Должны ли мы оценивать исторического человека по его словам, по его «отвлеченным теориям», или же по той реальной роли, которую он играл в жизни? Думаю, что правильнее последнее. И смешно было бы усматривать какое-либо умаление личности Герцена в том, что мы считаем его не социалистом, а буржуазным революционером: социалист из него получился бы очень маленький, непоследовательный и путаный; как идеолог и провозвестник исторического переворота, происшедшего в России во второй половине XIX века, он является самым крупным, самым блестящим, самым замечательным деятелем эпохи. Мы имеем больше основания преклоняться пред Герценом – буржуазным революционером, чем пред Герценом – псевдосоциалистом.

    Впервые опубликовано: «Творчество», 1920, N 1.