Литературная Москва. Дома и судьбы, события и тайны

Н. Попов

Оставим «дьяволов под кроватью» на совести мемуариста, но среди гостей и тех, кто останавливался у Бердяева, и впрямь случались мистики. Так, в доме Бердяевых появится и проживет три дня довольно мрачный и таинственный человек. Бердяев позже, в «Самопознании», назовет его имя – «доктор Любек».

«Вот, вы все радуетесь, – говорил Любек Лидии Бердяевой… – Слепые! Наступает ужасная пора… Катаклизм, целый мир рушится…» Лидия Бердяева вспоминала о Любеке: «Он поражал своим исключительным вниманием к людям, добротой, чуткостью, необыкновенной проницательностью. О людях, которых он видел в первый раз в жизни, он говорил так, как будто он знал всю их прошлую жизнь. На одном из собраний, вечером… когда в большой столовой, ярко освещенной старинной люстрой, царило оживление, веселый смех… д-р Любек сидел молча, грустно склонив голову… "Мне очень не хочется… нарушать веселое настроение ваших друзей, но то, что я вижу, очень страшно… Скоро, очень скоро над Европой пронесется ураган войны. Россия будет побеждена. После поражения Россия переживет одну из самых грандиозных мировых революций". Тут, – продолжает Бердяева, – он обратился к Н.А. (Бердяеву. – В. Н.): "Вы будете избраны профессором Московского университета". – "Этого не может быть, – ответил, смеясь, Н. А. – У меня нет докторской степени…" – "Вы скоро увидите… прав ли я…"»

Возможно, на этом вечере Лидия вдруг спросила мистика: почему ей показалось, что, когда он вошел, она под его плащом увидела старинный меч?.. Он, пишет она, побледнел. «Как странно, что вы это увидели. Этот меч я когда-то держал в руках. Это было давно, в Средние века. Однажды я видел себя в зале старинного замка, около меня стояла прекрасная женщина. Защищая ее таким мечом, я убил человека… Воспоминание это преследует меня с детства, я не могу видеть и прикоснуться к холодному оружию».

Такая вот «история». В это можно не верить, можно «списать» это на «мистическое время» и настроения, царившие среди интеллигенции. Но это написано в мемуарах Бердяевой, которую еще до встречи с философом также арестовывали как члена РСДРП, и подвергали ссылке. Она, как и ее муж, могла сказать о себе: «Я всегда была ничьим человеком… человеком своей идеи, своего призвания, своего искания истины». В скором будущем она увлечется житием св. Терезы Авильской и в 1918 г. перейдет в католичество. Но оба будут беззаветно преданы философии. Именно в этом доме, например, как пишет свидетель, Н. А. Бердяев, возвращаясь с какой-то лекции, упав на пороге и сломав себе ногу, тем не менее, «когда его вносили в дом», продолжал спорить со своим спутником «на какую-то философскую тему…».

Через несколько лет, в последнем московском доме Бердяева (Бол. Власьевский пер., 4), его, философа и уже профессора (как и предсказывал доктор Любек), арестует ОГПУ и допрашивать будет лично Ф. Э. Дзержинский. Но Н. А. Бердяев, как пишут, и ему прочтет часовую «лекцию» о своих убеждениях. Именно часовую, смеялись знакомые, по привычке вечного педагога…

Остается добавить, что здесь, в доме в Армянском, бывали на «вторниках» философа поэты и писатели Вяч. И. Иванов, А. Белый, Б. К. Зайцев, М. А. Осоргин (Ильин), В. Ф. Ходасевич, философы С. И. Булгаков, П. А. Флоренский, М. О. Гершензон, Л. И. Шестов (Шварцман), И. А. Ильин, Л. П. Карсавин, Н. О. Лосский, С. Л. Франк, Г. А. Рачинский, О. А. Шор, сестры А. К. и Е. К. Герцык и многие другие.

24. Армянский пер., 9/1 (с.), – с 1924 г. – дом-коммуна ОГПУ. Ж. – в 1920–30-е гг. – прозаик, сценарист, журналист Юрий Маркович (Кириллович) Нагибин. В этом доме, в 1920 г., в коммунальной квартире писатель и родился.

Его мать – Ксения Алексеевна Каневская, чтобы скрыть дворянское происхождение сына (дворянином был ее первый муж, Кирилл Александрович Нагибин, расстрелянный в 1920 г. за участие в Курском мятеже), дала мальчику отчество своего второго мужа, адвоката Марка Яковлевича Левенталя. «Красавица невероятная», она не хотела ребенка («Я со всех шкафов прыгала, – говорила, – чтобы случился выкидыш. Но сын все равно родился»). Потом, в 1927 г., когда здесь арестовали и М. Я. Левенталя, она же, обожавшая Юру «до невозможности», связала свою жизнь с третьим мужем – писателем Яковом Семеновичем Рыкачёвым. Его тоже арестуют, но в 1937-м. Но именно он, как пишут ныне, и оказал влияние на писательскую будущность Юрия Нагибина.

Ю.М. Нагибин с матерью

Играл в футбол во дворе этого дома, хотел стать «агентом МУРа», но первый рассказ опубликовал в 1940-м и тогда же был принят в Союз писателей (поддержали юношу Олеша и Катаев). А в 1941 г., когда эвакуировали ВГИК, где он учился на сценарном, его мать, «острая на язык», вдруг сказала, «покусывая губы»: «Ты не находишь, что Алма-Ата несколько далека от тех мест, где решаются судьбы человечества?..» И он, поняв намек, пошел в военкомат. Был ранен на фронте и после госпиталя «заработал», как писал, «странную болезнь» с красивым именем «клаустрофобия»» – боязнь закрытого пространства. С тех пор не мог бывать в гротах, подвалах, даже в купе поездов.

Зато на «ниве любви» был открыт как никто. В этом еще доме женился в первый раз на дочери философа, профессора Литинститута В. Ф. Асмуса – Марии Валентиновне Асмус. Потом «проделал» этот кунштюк пять раз. Его даже прозвали «Синей Бородой» за то, что в свое «закрытое пространство» (а жил он после Армянского по разным адресам: Звонарский пер., 13/5; Нащокинский пер., 3—5; ул. Черняховского, 4) он привел сначала дочь директора ЗИЛа Валентину Лихачеву, потом Елену Черноусову, следом артистку эстрады Аду Паратову и поэтессу Беллу Ахмадулину.

Могу представить, как сводила с ума его жен, а Ахмадулину особенно, педантичность уже зрелого Нагибина. Последняя жена его ленинградская переводчица Алла Григорьева напишет потом: «Вставал в 7, делал зарядку, в 8 спускался вниз (на даче), – и, пишет она, – на столе должен был стоять легкий завтрак: геркулесовая каша на воде, три штучки кураги, два расколотых грецких ореха и чашка кофе. Если это было готово в четверть девятого, он очень сердился. Если обед запаздывал – а обедал он в два часа, – рвал и метал. После обеда отдыхал и снова работал до семи-восьми. Потом закрывал дверь кабинета и включал музыку… И включал на такую громкость, что голоса Паваротти или Миреллы Френи разносились по всему поселку…»

После смерти писателя (1994) Алла скажет про своего бездетного мужа: «Я могла иметь от него детей. Но… после вторжения советских войск в Чехословакию… он сказал: "В этой стране я не хочу иметь детей". Он, – закончит она, – очень серьезно относился к продолжению рода…» Правда, в автобиографии для Пушкинского Дома, противореча себе, сам писатель подытожит: «Существует горделивая сентенция: "Если бы мне дано было начать жизнь сначала, я бы прожил ее точно так же". Не могу сказать этого о себе. Я считаю, что моя жизнь заслуживает одобрения лишь как черновик. Набело я прожил бы ее иначе…»

Впрочем, читайте его «Дневник»! Там все сказано о его «жизни-черновике».

25. Армянский пер., 11 (с. п., мем. доска), – с 1790 г. – дом капитана флота, кн. И. Гагарина (арх. М. Ф. Казаков). Ж. – с 1810 по 1829 г., в купленном у князей Гагариных доме – Иван Николаевич Тютчев, его жена – Екатерина Львовна Тютчева (урожд. Толстая) и шестеро детей их, в том числе семилетний Федор, будущий поэт и… дипломат.

Дипломат? Да, долгие годы работал в русском посольстве в Германии. Но мало кто помнит, что еще в Никоновской летописи упоминается его предок, «хитрый муж» Захар Тутчев, «которого Дмитрий Донской перед началом Куликовского побоища подсылал к Мамаю со множеством золота и двумя переводчиками для собрания нужных сведений».

Здесь же, в этом доме, наставником десятилетнего Федора стал поэт, критик и переводчик, будущий учитель Лермонтова, Семен Раич, который напишет о Тютчеве: «Необыкновенные дарования и страсть к просвещению милого воспитанника изумляли и утешали меня; года через три он уже был не учеником, а товарищем моим, – так быстро развивался его любознательный и восприимчивый ум!»

Дом Тютчевых был открытый, гостеприимный. Среди гостей бывал здесь друживший с отцом Федора поэт Василий Жуковский, бывал профессор словесности А. Ф. Мерзляков, братья Тургеневы. 28 октября 1817 г. Жуковский записал в дневнике: «Обедал у Тютчева. Вечер дома. Счастие не цель жизни». Именно о счастии заспорили здесь за ужином. Через 20 лет Тютчев напишет Жуковскому: «Не вы ли сказали где-то: в жизни много прекрасного и кроме счастия. В этом слове есть целая религия, целое откровение». И слово, и понятие «счастье», судя по всему, будоражило поэта всю жизнь. Четыре стихотворения Тютчева, от ранних до предсмертного, начинаются с него: «Счастлив, кто гласом твердым, смелым…», «Счастлив, кто посетил сей мир…», «Счастлив в наш век, кому победа…» и «Счастлив, кому в такие дни…». Проговорки? Подсознание? Тайная жажда счастья, данная другим? Или – подавленный стон вечно несчастного? Но в дневниках Михаила Погодина, друга и соученика поэта по университету, будущего историка, в одной из записей о посещении именно этого дома сказано: «Смотря на Тютчевых, думал о семейственном счастии. Если бы все жили так просто, как они…» И сравнив эти слова с тем «спором о счастии», как не подумать: когда в доме витает истинное счастье, тогда оно и впрямь – не цель…

Б. – (кроме названных уже) поэт И. И. Дмитриев, а также будущие декабристы – родственники поэта: Д. И. Завалишин, В. П. Ивашев, А. В. Шереметев, И. Д. Якушкин и многие другие. И. Д. Якушкин будет даже арестован в этом доме. Да и Ф. И. Тютчев, как раз в 1825 г. приехав из-за границы в отпуск, скажет слова, которые появятся в дневнике М. Погодина за полгода до восстания на Сенатской: «В России канцелярии и казармы. Все движется около кнута и чина…» Откровенно, да и слишком открыто оппозиционно для… дипломата.

Ныне в этом здании музей Ф. И. Тютчева и Российский детский фонд.

26. Архангельский пер., 9 (с.), – Ж. – с конца 1930-х гг. – переводчица с фр. языка, мемуаристка Нина Герасимовна Яковлева (наст. фамилия Бернер). Именно Яковлева и познакомила здесь, в своей квартире, вернувшуюся из эмиграции Марину Цветаеву и поэта Арсения Тарковского, между которыми возник платонический роман. «Встретились, взметнулись, метнулись…» – напишет в воспоминаниях Нина Яковлева.

Она была знакома с Цветаевой еще с 1910-х гг., потом в Париже, а в Москве встретились впервые весной 1940 г. в Гослитиздате (Бол. Черкасский пер., 2). Яковлева, которая возглавляла Творческую комиссию в группкоме, помогала «устроить» ей переводческую работу в Гослитиздате. Стали близки настолько, что Цветаева, уезжая в эвакуацию, оставит ей пакет с рукописями, который та, увы, не сохранит.

Дом № 9 по Архангельскому переулку

Здесь же, в этом доме, в комнате хозяйки с зелеными стенами, на которых были гравюры Джованни Пиранези XVIII в., где стояла старинная мебель красного дерева, а на полках покоились французские книги в кожаных переплетах, «собирались поэты "в дружеской обстановке" почитать стихи».

Яковлевой было за пятьдесят, но она сохранила еще следы былой красоты, была моложава и любила «вести разговоры и о своих, и о чужих увлечениях. Была несколько сентиментальной, – пишет Мария Белкина, биограф Цветаевой, – и романтически настроенной натурой. Дочь богатых родителей, жена богатых мужей, она часто до революции жила за границей и отлично владела французским… В молодости посещала литературно-художественный кружок Брюсова… Там впервые увидела Марину и Асю… Теперь же… зарабатывала на жизнь переводами…»

Яковлева, конечно, слегка романтизирует отношения Марины Ивановны и Тарковского. Тарковский был много моложе Цветаевой и был увлечен ею как поэтом, хотя и не раз говорил: «Марина, вы кончились в шестнадцатом году!..» А Цветаевой была нужна игра воображения! Ей нужно было заполнить «сердца пустоту, она боялась этой пустоты». Та же Белкина запомнила, как Марина, в присутствии Тарасенкова, однажды пустилась размышлять, что, оказывается, совсем не важно, с кем у человека роман, – «роман может быть с мужчиной, с женщиной, с ребенком… роман может быть с книгой… Ведь все равно с кем, лишь бы только не было этой устрашающей пустоты!..»

«С появлением на этих "субботниках" Марины Ивановны, – пишет Яковлева, – все наше внимание сосредоточилось на ней… Сидя на старинном диване, за красного дерева овальным столиком… прямая, собранная, близкая и отчужденная – как будто здесь и не здесь, – читала стихи и прозу. Какие стихи и поэмы… Какую прозу!..»

Считается, что здесь она встретилась впервые с Арсением Тарковским в 1940-м, хотя сам Тарковский утверждал позднее, что в 1939-м. Впрочем, не так важно, когда важно – как. Яковлева, к примеру, запомнила, как она зачем-то вышла из комнаты, а когда вернулась…

«Когда я вернулась, они сидели рядом на диване. По их взволнованным лицам я поняла: так было у Дункан с Есениным. Встретились, взметнулись, метнулись. Поэт к поэту. В народе говорят: «Любовь с первого взгляда"…»

– Я ее любил, – говорил в позднем интервью Тарковский, – но с ней было тяжело. Она была слишком резка, слишком нервна. Мы часто ходили по ее любимым местам – в Трехпрудном переулке, к музею, созданному ее отцом… Она была страшно несчастная, многие ее боялись. Я тоже – немного. Ведь она была чуть-чуть чернокнижница». Он вспоминал, что она могла позвонить в четыре утра и возбужденно сказать: «Вы знаете, я нашла у себя ваш платок!» – «А почему вы думаете, что это мой? У меня давно уже не было платков с меткой». – «Нет, нет, это ваш, на нем метка "А.Т.". Я его вам сейчас привезу!» – «Но… Марина Ивановна, сейчас 4 часа ночи!» – «Ну и что? Я сейчас приеду». И приехала, и привезла мне платок. На нем действительно была метка "А. Т."…» Только платок «с меткой» принадлежал Антонине Трениной, которая была в 1938–1946 гг. второй женой Тарковского (они жили тогда в Партийном пер., 3) и, как пишет Белкина, нешуточно ревновала мужа к Цветаевой. «Она (Антонина Тренина. – В. Н.) уверяла, что ожерелье, которое ей подарила Марина Ивановна, – душит, и она не может его носить, и что Марина Ивановна знает наговор и что достаточно взглянуть в ее колдовские зеленые глаза, чтобы понять это».

Кстати, та же Белкина пишет об очень существенном разговоре о любви, который состоялся уже в ее не сохранившемся ныне доме (Конюшковский Бол. пер., 20). Зашла речь о любимой книге Цветаевой «Кристин, дочь Лавранса» Сигрид Ундсет, и Белкина сказала, что в этом романе есть только «одна Кристин, а мужчины там словно тени и играют подсобную роль, они статисты.

– Как и в жизни! – откликнулась Цветаева. – В любви главная роль принадлежит женщине, она ведет игру, не вы, она вас выбирает, вы не ведущие, ведомые!..

– Но Марина Ивановна, – вступил в разговор муж Белкиной Анатолий Тарасенков, – оставьте нам хотя бы иллюзию того, что мы вас все же завоевываем!..

– Ну, если вам доставляет удовольствие жить ложью и верить уловкам тех женщин, которые, потакая вам, притворствуют, – живите самообманом!»

Увы, заканчивает Белкина, – «самообманом жила она сама, придумывала людей, придумывала отношения… ситуации. Она была и автором, и постановщиком этих ненаписанных пьес! И заглавную роль в них исполняла сама».

Наконец, здесь у Яковлевой, в ночь на 22 июня 1941 г. Цветаева читала «Повесть о Сонечке». Были Вилли Левик, Элиазбар Ананиашвили, Ярополк Семенов. Все было как всегда. Хозяйка в платье до пят разливала чай в чашки тончайшего фарфора, поправляла прическу маленькой ручкой, унизанной кольцами, пишет Белкина, и сидела на высоком павловском диване, поставив туфельку на вышитую подушку, брошенную на пол. И, как пишет Белкина, говорили также и о войне. Так что, уходя из гостей, Цветаева, действительно «чернокнижница», якобы сказала кому-то: «А может быть, война уже началась…»

Жить Цветаевой после этой ночи оставалось меньше трех месяцев.

27. Афанасьевский Бол. пер., 4 (с.), – Ж. – в 1911–1913 гг. – литератор, основатель издательств «Универсальная библиотека» (1905) и «Польза» (1906) Владимир (Вольдемар) Борисович (Морицевич) Антик.

Позднее, с 1918 по 1920 г., здесь жил один из самых знаменитых поэтов, драматургов, философов, критиков и переводчиков Серебряного века, идеолог «дионисийства» – Вячеслав Иванович Иванов и – его третья жена, его же падчерица, дочь второй жены Иванова – Лидии Зиновьевой-Аннибал – 30-летняя Вера Константиновна Иванова (урожд. Шварсалон).

Вообще-то Вячеслав Иванов москвич, родился в 1866 г. в Первопрестольной (Волков пер., 21), здесь жил (в 1904 г. – в доме 28 на Тверском бульваре, в 1911 г. – по адресу Гоголевский бул., 31, потом в Пожарском пер., 10, и с 1913 по 1917 г. на Зубовском бул., 25), здесь, наконец, учился в Первой классической гимназии (Волхонка, 18) и потом – в университете.

Вячеслав Иванович Иванов – поэт, драматург, философ и переводчик

Пишут, что его мать дружила с драматургом Островским, завела тетрадь для любимых стихов, а кроме того, каждый день читала сыну по главе из Евангелия («С той поры я полюбил Христа на всю жизнь»). В восемь лет он написал один из первых стихов «Взятие Иерихона» и очень гордился успехом среди однокашников. Но сюда, в Большой Афанасьевский, въехал уже крупнейшим поэтом, признанным эстетиком и философом и «мэтром» всех известных на тот период поэтов и прозаиков. К примеру, во время Первой мировой войны именно он (вместе с композитором А. Т. Гречаниновым) написал новый гимн России: «Да здравствует Россия // Свободная страна! // Свободная стихия / Великим суждена…»

Въехал сюда, в три комнаты большой квартиры, похоронив свою вторую жену Лидию Зиновьеву-Аннибал и уже женившись на ее дочери от первого брака, на Вере Шварсалон. Сменил жилье, ибо в прежнем лопнули трубы отопления и жильцы замерзали. Увы, на следующий год отопление прекратилось и здесь, и гости (а здесь бывали Брюсов, Балтрушайтис, Цветаева, Ивнев, Зайцев, Бердяев, Шпет, Флоренский и др.) все чаще замечали в углах комнат просто самый настоящий иней.

Издатель Алянский привез ему сюда выпущенную книгу Блока «Соловьиный сад». «Дверь, – пишет он, – открыл пожилой человек с длинными седыми волосами, в очках, с необыкновенно острыми глазами. На слегка сгорбившиеся плечи был накинут какой-то черный плащ или крылатка. Весь его облик напоминал птицу…» И, видимо, здесь состоялся памятный диалог Вяч. Иванова с заглянувшим сюда профессором-литературоведом Павлом Сакулиным, когда Совет народных комиссаров переехал из Петрограда в Москву:

– Мог ли думать Петр, – заметил Сакулин, – что Санкт-Петербург как столица просуществует два столетия?

– Двести двадцать четыре года, – улыбнулся Иванов. Но добавил: – Москва – это Россия! Россия – это Москва! Петр не должен был переносить столицу в Петербург. Совершив это, он сделал грубую ошибку.

– Вы думаете?

– Я уверен. Это измена русскому духу. Из европейского цейхгауза надо взять самое нужное, а он вместе с необходимым загреб и зарубежный хлам…

Но, видимо, не надо было и Иванову переезжать из города на Неве в Москву. Ибо здесь, в 1920-м, он похоронил и третью свою жену – 30-летнюю Веру, умершую от туберкулеза в клинике МГУ. Здесь, вслед за дочерью Лидией, пошел работать «к большевикам» в Наркомпрос заведовать историко-театральной секцией театрального отдела, которым руководила тогда Ольга Каменева (сестра Льва Троцкого). Б. Фрезинский пишет, что 4 августа 1919 г. Вяч. Иванов посвятил этой «фурии» (по образованию – дантистке) льстивое стихотворение, которое обнаружил в архиве ИМЛИ Дж. Мальмстад: «Во дни вражды междуусобной // Вы, жрица мирная народных эвменид, // Нашли в душе высокой и незлобной, // Что просвещенных единит… // Вкруг Вас, порывистой, вкруг Вас, нетерпеливой. // И полюбились нам Ваш быстрый гнев и лад, // Нрав опрометчивый, и Борджий профиль властный, // И черных глаз горячий взгляд, // Трагический, упорный, безучастный… // И каждый видит Вас такой, – но каждый рад // Вновь с Вами ратовать, товарищ наш прекрасный…»