Современные проблемы Российского государства. Философские очерки

Футурология новых пространств и «мирового общего блага»

Сегодня мы стоим на пороге открытия новых «ничейных пространств», которые представляют собой перспективу для грядущего мирового передела. Мы являемся свидетелями открытия новых пространств, которые имеют глобальный характер, а значит, присутствуем при появлении новой «географии»[69 - Quеau Ph. «Terra nullius» et bien commun. // Dimanche 21 mars 2010. http://queau. eu/?p=988]. Таким вновь появившимся пространством называют киберпространство как уже ставшую реальность, получившую наименование новой виртуальной Америки, которая ждет своей колонизации. История, однако, напоминает нам о том, что всякая новая «география», которая открывает новые «ничейные» земли, заканчивается разделом мира между самыми могущественными империями эпохи. И такой раздел не проходит бесследно для народов, населяющих «ничейные земли». Он определяет их судьбу на многие века вперед.

Эпоха великих географических открытий XV века открыла новые пространства, которые будучи «ничейной землей» практически сразу были поделены между мировыми державами той эпохи – Испанией и Португалией. Поскольку открытое пространство было вполне материальным, такой же конкретной была и «мировая линия» раздела, которая проходила по меридиану, 1170 км западнее островов Зеленого Мыса. К западу от этой «глобальной линии» народы и земли принадлежали

Испании, к востоку – Португалии. Это простое обстоятельство объясняет тот факт, что вся Латинская Америка в настоящее время говорит на испанском языке, и лишь одна страна, Бразилия, на португальском.

То, что происходит на наших глазах, происходит в ином технологическом контексте, но смысл и последствия происходящего, несомненно, будут аналогичными, считает французский эксперт современных коммуникаций и руководитель Центра аудиовизуальных исследований Филипп Кео[70 - Quеau Ph. «Terra nullius et bien commun // Dimanche 21 mars 2010. http://queau. eu/?p=988.]. Тем более, что киберпространство – это только первый этап новой информационной революции. Мы стоим на пороге открытия новых «ничейных пространств», которые образуются совокупностью наномира и нанокосмоса и которые представляют собой перспективу для грядущего мирового передела.

Фундамент новых пространств составляет совокупность инфотех-нологий, нанотехнологий, биотехнологий и когнитивных технологий, которые уже имеют свою аббревиатуру – БАНГ (биты-атомы-нейроныгены). Это новое пространство, вероятно, выйдет далеко за пределы старой коммуникационной революции, опиравшейся на такие новации, как телефон, телевидение, информатика, и кульминацией которой стало формирование современного киберпространства. БАНГ-технологии дают старт новой социетальной революции, последствия которой будут намного более впечатляющими, чем информационная революция. Что стоит одна только концепция Homo sapiens, версия 2.0 на основе реинженерии человеческого тела и наномедицины!

И здесь, по мнению французского эксперта современных коммуникаций и руководителя Центра аудиовизуальных исследований Филиппа Кео[71 - Ibid.], снова возникает проблема определения «мирового общего блага», поскольку сегодня не существует консенсуса между странами относительно того, какую концепцию развития считать универсальной – только лишь европейскую или некую иную, «мульти -культурную». Во всяком случае, на сегодняшний день имеется много народов, которые вовсе не готовы признать приоритет в этом отношении за европейскими ценностями.

Исторические аналогии, считает французский исследователь, говорят в пользу того, что нас ждут новые «огораживания» земель, появление новых мировых лидеров, которые овладеют новым мировым «публичным пространством» постиндустриального общества. Мы находимся в преддверии учреждения нового «номоса Земли», по знаменитому выражению Карла Шмитта[72 - Шмитт К. Номос земли. М., 2008.]. И потому сегодня с новой силой встает вопрос: где пройдут новые мировые силовые разделительные линии Нового мирового информационного порядка: по жесткому диску? По территориям? По законам? По генам? По умам?[73 - Quеau Ph. Op.cit.]

К сожалению, современная реальность уже дает первые ответы на эти роковые вопросы, и ответы эти, увы, далеко не утешительны.

Реальность такова, что современные теоретические объяснения нового состояния глобального миропорядка трудно отличимы от доктринального оправдания нового мирового господства.

Сегодня новая схема управления миром, по признанию некоторой части западного ученого сообщества, проявляется в «гегемонии» США – термин, которому придается позитивное звучание. «США, конечно, имеют возможность и политическую волю влиять, и даже формировать современную международную систему отношений, но главное состоит в том, что они это делают, исходя из интересов системы в целом и исходя из интересов входящих в такую систему государств»[74 - Battistella D. La notion d'empire en theorie des relations intemationales.// Questions internationales. Paris, 2007. № 26, P. 30.]. Современная конструкция, по мнению специалистов, якобы не имеет ничего общего с имперским поведением Америки времен знаменитой доктрины Монро эпохи Рузвельта. Ибо тогда осуществлялся прямой контроль и прямое вмешательство во внутренние дела других стран.

Подобного рода рассуждения привели к оживлению более общей дискуссии о смысле и сути «империи». Знаменательно, что акцент делается на разведении негативно нагруженного понятия империи и нового его эквивалента – «гегемонии». Империи ставится в вину то, что она неминуемо ведет человечество к порабощению, ибо строится по принципу «вертикальной иерархии», тогда как фундаментом гегемонии якобы являются «горизонтальные унифицированные связи», которые позволяют сохранить частям системы свою независимость[75 - Battistella D. La notion d'empire… P. 27-32.].

Более того, гегемония признается совершенной противоположностью империи. Исходной посылкой для такого суждения является исторический пример античной Греции, в которой гегемония рассматривалась как разновидность власти, способной устроить и провести в жизнь определенный порядок вещей. Считается, что в противоположность персидской империи греческие города-государства реализовали подобную гегемонию сначала на примере Спарты, а позднее на примере Афин. Внутри образовавшейся, таким образом, Лиги греческих городов каждый из них был автономным образованием и был представлен на совете Лиги на равноправных с другими условиях.

Стремление развести понятия империи и гегемонии и избавить последнее от нежелательного колониального флера породили такие новые идеологические изобретения-оксюмороны, как «империя по приглашению»[76 - Geir Lundestad. Empire by Invitation? The United States and Western Europe 1945– 1952 // Journal of Peace Research, 22 (3), septembre 1986, P. 263-277.] или «демократическая империя»[77 - John L. Gaddis, We Now Know. Oxford, Oxford University Press, 1997.], которые призваны создать «доброе имя» империалистической, по факту, политике США. Наконец, если и признается имперская сущность актуальной американской политики, то при этом совершенно в духе новой парадигмы существования США именуются «нетерриториальной империей»[78 - Susan Strange. The Future of American Empire // Journal of International Affairs, 42 (1), automne 1988, P 1-17.].

Как замечает Дарио Батистелла, профессор политических наук Института политических исследований в Бордо, сама концептуальная посылка относительно греческой гегемонии до определенной степени сомнительна и не позволяет установить окончательного и четкого разграничения империи и гегемонии. Ибо сама греческая гегемония в эпоху Пелопоннесских войн плавно трансформировалась в империю в ее отношениях с государствами Лиги, которые более не могли проводить самостоятельную финансовую политику и добровольно покинуть альянс. При этом Афины недвусмысленно вмешивались во внутренние дела подчиненных государств. И действительно, эта историческая параллель, несомненно, рождает малопривлекательную картину будущего современного человечества, живущего в эпоху американской гегемонии: где гарантии того, что благие намерения и забота о человечестве не превратят жизнь этого человечества в новый Гулаг по-американски?

Новая гегемония или новая империя?

Как указывают зарубежные исследователи, современная политическая наука долгое время практически не уделяла внимания понятию империи[79 - Battistella D. La notion d'empire en theorie des relations internationales. P. 27—32.]. Сама идея империи мало кого интересовала. Однако в последние годы эта тема активно возвращается в научные дискуссии.

История эволюции идеи империи в политической философии совпадает с магистральной логикой разветвления консервативной и либеральной оптики анализа мирового процесса. Имперский взгляд на мир определяется как принципиально гоббсианский, поскольку логика существования империи подразумевает легитимное поглощение сильным центром слабых элементов системы. Именно таково классическое понимание империи, которая предстает как интегрированная и иерархизированная сущность во главе с центральной властью, осуществляющей свое влияние на периферические зоны. Отношения при этом организуются строго вертикально, а политическое господство используется в целях перераспределения ресурсов в пользу доминирующего центра.

Антагонистом гоббсианской логике считается либеральная логика теории Локка, которая составляет фундамент построения мира на базе национальных государств. Идея суверенитета и независимости каждого такого образования приводит к замене вертикальной иерархии империи горизонтальными связями между единицами системы. С этого момента мир рассматривается как место для анархически свободной конструкции, лишенное какой бы то ни было центральной власти и составленное из равноправных субъектов. Именно в этот период создаются работы, объявляющие имперскую матрицу строения мира устаревшей и отклоняющейся от «нормы». Появляется понятие тоталитаризма. Оно призвано идеологически уничтожить приверженцев имперской мысли и снять с повестки дня возможность обсуждения идеи империи как позитивно ценной категории философско-политического анализа.

Несмотря на столь радикальный замысел, сегодня мир вновь потрясают имперские дискуссии. Понятно, что главным объектом споров и аналитических изысканий становятся США. При этом республиканская традиция – главный политический козырь Америки – императивно требует прояснения соотношения понятий республики и империи. В самом деле, главная страна Нового Света не только исторически оформилась как образец республиканского правления, сама ее просветительская политическая миссия в мире строится по сию пору исключительно как продвижение образцово-показательной идеи республики. В то же время американские политики отовсюду слышат укоры в империалистической сути их акций, которые, помимо всего прочего, имеют место в прогрессивном посттоталитарном мире, сам факт существования которого есть результат победы над империей. Возникает закономерный вопрос: могут ли совмещаться две столь диаметрально разные вещи, как империя и республика? И не являются ли, в таком случае, США образованием нового типа – имперской республикой?

Классическая политическая философия решает первый вопрос однозначно и негативно. Для Ш. Монтескье империя и республика вещи несовместимые. Республика способствовала возвеличению Рима, империя – его упадку. Наследники Рима с нового Капитолийского холма, на первый взгляд, до сих пор свято чтили традицию. В самом деле, во времена самой разнузданной империалистической экспансии европейских государств Старого Света в XIX—XX вв. Америка выступала с решительными осуждениями колониальных захватов и империалистической политики европейских государств. Ведь сами США в тот период только что освободились от британского владычества. «Америка противопоставляла себя Европе как новое старому, как прогресс упадку, как вестник свободы колониальному порабощению. Уже тогда она ощущала себя носительницей святой миссии продвижения идей демократии и капитализма во всем мире, а значит, свободы в ее политической и экономической форме»[80 - Zarka Y. Ch. Un nouvel empire ? // Cites. 2004. No. 20. P. 4-5. // http://www.jstor. org/stable/40621211].

Именно эти черты американской политики, полагают зарубежные авторы, продолжают составлять ее современное ядро, что позволяет определить эту политику скорее как мессианскую и гегемонистскую, нежели строго империалистическую. И главным аргументом здесь становится территориальный тезис. Если и можно сегодня говорить о каком-либо имперском аспекте в отношении действий США, пишет, например, профессор Сорбонны и главный редактор журнала «Город» Ив Зарка, то это империя совершенно особого рода, поскольку она не посягает на приобретение колоний как территорий. Новая гегемония вовсе не требует захвата чужих земель. Она реализуется другими путями: через экономику, финансы, культуру Что же касается некоторых эпизодов прямого военного вмешательства, то оно происходит вовсе не с целью захвата территорий, а во имя торжества свободы и демократии во всем мире [81 - Zarka Y. Ch. Un nouvel empire? P. 5.].

Таким образом, мы видим, что территориальный фактор, а точнее иллюзия отрицания территориального элемента в новых империалистических войнах, является крайне важным идеологическим элементом в обосновании новой имперской политики главного гегемона современности. Теоретические работы, которые помогают создать новую идеологию всемирного господства, шаг за шагом подготавливают общественное мнение для восприятия Нового мирового владычества именно как Нового мирового порядка – благого и даже справедливого.

Той же конечной цели подчиняется и доктринальный пересмотр концепции суверенитета. Логика здесь такова.

Исторически идея суверенитета была выработана и реализована в борьбе против империй, из которых выделились отдельные части – национальные государства – как самостоятельные и независимые сущности. Идея суверенитета, таким образом, изначально противостояла идее империи. Фундаментом новых образований была идея гражданства. Но беда состоит в том, что она была дискредитирована в эпоху новых освободительных движений в колониальном мире. Страны, получившие суверенитет, не выработали идею гражданства, что стало истоком кризиса идеи суверенитета[82 - Ibid. P. 6.].

События 11 сентября, утверждают западные аналитики, позволили отчасти нащупать пути для преодоления этого кризиса, ибо отныне фундаментом суверенитета стала идея безопасности. Последняя также приобрела экстерриториальный характер из-за специфики террористических атак 11.09. Возникла необходимость в мировом лидере, который смог бы экстерриториально поддерживать и гарантировать безопасность других государств, получив легитимное «право на вмешательство» от международных организаций.

Таким образом, в вопросе о взаимоотношении пары «империя-суверенитет» также важным является снятия «проблемы территории». Действия по овладению чужими богатствами (которые, конечно, привязаны к территориям) интерпретируются как посреднические операции и переводятся в виртуально гуманитарную плоскость «оказания помощи» другим странам для гарантии их безопасности.

Таким образом, сегодня исследователи отмечают фактическое появление новой иерархии, которую, правда, предпочитают именовать «новым лидерством». При этом подчеркивается, что оно имеет доброжелательный, а не злонамеренный характер[83 - Таттеп R. Power Transitions. Strategies for the 21 Century. N.Y., 2000.] и отличительной чертой его якобы является самоограничение[84 - Ikenberry /. After Victory. Institutions, Strategic Restraint, and the Rebuilding of Order after Major Wars. Paris, 2001.]. Происходит эволюция терминологии. В частности, как уже говорилось, буржуазные аналитики настаивают на необходимости различения понятий империи и гегемонии.

Идея о том, что современная власть США над миром, их исключительное положение в мировой геополитике, не есть реализация идеи мирового господства, стимулирует появление целого ряда работ о новой якобы безобидной разновидности власти – гегемонии. Отличие империи от гегемонии негласно поддерживают и современные неомарксисты. Тот же И. Валлерстайн предпочитает именовать современную систему мирового капитализма «мир-экономикой», а вовсе не «мир-империей» на том основании, что в ней отсутствует единая политическая система. Наличие множества конкурирующих центров в условиях рынка, по его мнению, позволяют избежать прямого принуждения и насилия в отношениях между сторонами. Тем самым главному гегемону современности обеспечивается алиби и отрицается его причастность к какому-либо империалистическому проекту. В то же время другие авторы заявляют о «конце империализма»[85 - Хардт M., Негри А. Империя. M., 2004.], поскольку сегодня никакая нация не способна осуществить настоящий империалистический проект. Такие подходы на деле маскируют империалистические, по сути, американские практики, ведущие к фактическому захвату чужих территорий под видом рационализации контроля над энергетическими ресурсами. Однако факты таковы, что для реализации этих целей используются классические агрессивные военные средства и приводят они к вполне реальным человеческим жертвам.

Симптоматично, что усиленное внимание к разработке понятия гегемонии не ограничивается внутренним американским научным сообществом. Американские исследователи отмечают, что наметилась тенденция переформатирования современной европейской науки согласно американским взглядам на предмет. При этом американская модель одновременно выглядит как модель, как вызов и как угроза[86 - Gaudilliere J.-P. The U.S. in the Rebuilding of European Science // Science. N.Y., 2007. Vol. 317. №. 5842. P. 1173-1174.].

Американское влияние на европейскую науку задумано как мобилизация возможностей последней для «больших политических целей, а точнее, для использования ее в качестве инструмента по выстраиванию американской послевоенной гегемонии»[87 - Ibid.]. При этом акцент делается на том, что с гегемонией не следует связывать традиционные категории порядка, контроля и командования. Американская послевоенная элита подчеркивает органический природный характер альянса рыночной экономики, свободы и демократии, что составляет особую специфику Америки и ее лидерства. Как следствие этого проводится мысль о том, что гегемония не столько должна быть навязана, сколько с вожделением принята самими европейскими государствами и миром в целом. Желание оказаться под эгидой такой власти предлагается рассматривать как естественное и как такое, которому сопутствует стремление принимать активное соучастие в строительстве Нового мира (по крайней мере, со стороны старушки Европы)[88 - Krige J. American Hegemony and the Postwar Reconstruction of Science in Europe. Cambridge, 2006.]. При этом набирает силу «терминологический прогресс» – в частности, ненавязчиво вводится в оборот понятие «консенсусной гегемонии». Она основана на том, что европейская элита, тесно вовлеченная в новое строительство, в общем и целом, разделяет все основные ценности, сопутствующие фундаментальной триаде современности: рынок-свобода-демократия.

Но если и говорить о какой-либо новизне ситуации и новом качестве гегемонии, то главная и потрясающая до основания классическую политическую логику новость состоит в том, что впервые в человеческой истории реализовалась и длится ситуация, когда Государство доминирует над государствами^). Речь уже не идет даже о создании какого-то наднационального органа, «мирового правительства», международных контролирующих органов и т.п. Адекватным признается фактически прямой диктат самого могущественного государства современности над себе подобными. Появляется понятие «гипер-суверенитета»[89 - David D. Les souverainetes au temps de l’apres-guerre froide // Debate: La souverainete a l’heure de la mondialisation. Swiss Political Science Review. 2004. № 10 (1). P. 102.], т.е. абсолютного суверенитета. Абсолютной мировой власти. Фактически осуществляется давняя фантастическая мечта сильных мира сего, до сих пор казавшаяся несбыточной.

При этом, как уверяют американцы, они не собираются ни управлять миром, ни учреждать новую Территориальную Империю. Да и какая в том надобность, когда современные информационные технологии позволяют и собирать информацию и действовать на расстоянии, что полностью совпадает с давним стремлением США осуществлять «внешний контроль», так сказать бесконтактный бой с заранее известным победным исходом. В таком случае территориальный имидж как фундаментальный признак классически понимаемой империи не только устаревает, но его изъятие из концепции империи может оказаться весьма полезным для формулирования нового содержания абсолютного мирового господства – бесконтактного «нетерриториального», но окончательного и бесповоротного. Такой «самоназначенный» суверенитет на деле превращает США в мирового международного регулятора – мирового американского копа, предопределяющего ход всех внутренних политических процессов других стран.

Новый мировой порядок решительно переформатирует не только прежние понятия, но самые новейшие идеологические достижения теории глобализации. Нарушается идея независимости, заложенная в исходной концепции суверенитета, подрывается этическая основа мультикультурализма как примирительного фундамента глобализации. Суверенитет превращается в привилегию одного и единственного сильнейшего государства. Фактически выстраивается мир по образу и подобию американских ценностей. При этом не только откровенно отрекаются от общечеловеческой интерпретации общего блага, но беззастенчиво пренебрегают национальным общим благом во имя строгого подчинения этическому эталону, который задается на имперском Олимпе. Гипердержава полностью аннексирует национальный суверенитет.

Сколь бы ни были тонки и трудноуловимы указанные теоретические различия империи и гегемонии, все они теряют свою убедительность перед фактами нарастающего и реально осязаемого военного давления главного гегемона современности и роста человеческих жертв в международных конфликтах, ставших следствием прогресса «горизонтальной унификации». Несмотря на все попытки теоретического оправдания, действительность ярко демонстрирует быстрое перерождение якобы невинной гегемонии в открытые посягательства на независимость отдельных государств, провоцируя гегемона однополярного мира на атаки, откровенно империалистические и по замыслу, и по исполнению. В таком контексте необходимо переосмыслить роль и место России как особой «цивилизации пространства», которая имеет свою мировую миссию и на которой лежат определенные обязательства перед человечеством, не меньшие, чем обязательства гегемона «цивилизации времени».

Совершенно очевидно, что мир и человечество подошли к той роковой точке, когда необходимо искать реальные пути противостояния глобальной стратегии нового гегемона и диктатора современности. В однополярном и даже «полутораполярном» мире любые прогрессивные технологии превращаются из общего блага в «мировое зло», несущее гибель общему пространству всего человечества.

Очерк 2

Чудо в российской истории: в поисках теоретического осмысления

Мир вступает сегодня в иную, очень опасную эпоху Рушатся государства, исчезают прежние договоры и альянсы, возникают многочисленные катастрофы, одна за другой вспыхивают войны, свирепствует террор, лихорадит глобальную экономику, корчится в конвульсиях мировая финансовая система, распадается либеральная модель рынка, гибнет идея суверенитета. Все это – очевидные признаки смены эпох.

Резкое ускорение изменений, разбивающее все преграды, дало повод известному британскому социологу Э.Гидденсу говорить о «сокрушительной силе современности», превращающей ее в такой генератор социальных преобразований, которыми не только проблематично управлять, но последствия которых уже невозможно и предвидеть.

Россия сегодня более чем кто-либо живет в ожидании неизвестного будущего, вползая в опасное и нестабильное межвременье. Как будет протекать дальнейшее развитие государства, никто не может предсказать с полной уверенностью. Поток сложнейших проблем и противоречий в стране резко усилился, а адекватная система методов и процедур их решения до сих пор отсутствует. В такой ситуации, которая становится все более неопределенной, с непонятным исходом, к решению проблем должны быть привлечены новые способы исследования, возникшие, в частности, в рамках синергетики, нелинейной динамики, теории неравновесных систем, а также в философии.

К последней, к сожалению, менее всего обращаются и политические аналитики, и власть предержащие. Отчасти, может быть потому, что ее понятийный аппарат не вполне отражает реалии настоящего времени, сложные коллизии современности. Привычные понятия, выработанные в академической тиши прежней социальной философией, не работают, не улавливают звуков тектонических разломов в государственных и общественных сферах. Именно поэтому процессы, происходящие в России, чаще всего описывают популярным современным синергетическим термином – бифуркацией, когда многое зависит от неучтенных обстоятельств и факторов, складывающихся в окрестности точки бифуркации.

Совершенно ясно, что в этих условиях необходимо обновление философско-политического аппарата, включение в него таких понятий, которые были бы производными от социально-политических практик, имевших место в российском государстве как в прошлом, так и в настоящем.

Для России с ее сложной и драматичной судьбой, когда постоянно приходилось пребывать в предельной, пограничной ситуации и стоять перед выбором – выжить или погибнуть, задача поиска новых и в то же время адекватных ее истории понятий является особенно актуальной. Недаром же А.С. Пушкин ясно говорил, что «объяснение русской истории требует другой формулы». Представляется, что такой формулой и таким емким понятием, отражающим отчаяние и в то же время последнюю надежду миллионов людей в России, является понятие чуда. Это понятие воплотило в себе опыт по выживанию народа в исключительных исторических и политических обстоятельствах. Оно наилучшим образом выражает способность государства и народа в экстремальной ситуации справиться со всем грузом трудно решаемых проблем. Поэтому отказываться от такого опыта, нашедшего свою ценностную фиксацию в понятии чуда, было бы неразумно. Более того, это понятие заложено в самом основании культуры и даже стало составным элементом национального менталитета, заключая в себе весь комплекс экзистенциональных, социальных и мировоззренческих проблем.

Сегодня большинство людей в России разуверилось и в окружающей действительности, и в своих силах что-то изменить рациональными средствами. Характерным признаком этого явилась огромная очередь к поясу Богородицы (2011), которая знаменует не столько пробуждение «христианского рвения», религиозного порыва, сколько является прямым свидетельством тяжелейшего недуга страны. Измученный народ, в массе своей, надеется уже только на ЧУДО как решение зачастую совершенно простых житейских вопросов[90 - Кстати, в средневековой Европе тоже иногда бывали ситуации, когда люди массово ждали чуда. Случилось это во время эпидемий чумы, с которой в те времена нельзя было справиться рациональными средствами. Люди тогда ничего не знали о микроскопических возбудителях болезни и об антибиотиках. Тогда тоже наблюдались огромные толпы паломников, приходящих к древним реликвиям.]. Но не только народ уповает на чудо, это свойственно также и некоторым представителям интеллигенции. Так, например, в драматические 1990-е годы знаменитый русский ученый и писатель Игорь Шафаревич пришел к выводу, что с точки зрения логики никаких надежд на то, что Россия выживет, нет… но ведь бывает же чудо! Вот на него и надо надеяться. А известный писатель Захар Прилепин писал: «В России осталась только одна рациональная категория – это русское чудо. Вот в него я искренне верю и на него уповаю, потому что все остальные мои представления о действительности не столь радужны»[91 - http: /www.zaharprilepin.ru/pressa/intervyu/klub-regionjv.html].

Констатируя то или иное чудо, авторы, пишущие на эту тему, как правило, употребляют его в виде лаконичной метафоры, емко выражающей необычайные достижения и успехи, и не рассматривают в качестве философского понятия. В результате вне поля зрения остается необычайная глубина, непознанность и многогранность понятия чуда именно как философского понятия в практике исследования исторических, социально-политических, экономических явлений. Его забвением и игнорированием можно объяснить существенные лакуны в теоретических исследованиях, посвященных социально-политическим проблемам. Непривычность обращения к такому понятию может вызвать в качестве первой реакции недоумение, а, возможно, и неприятие, ибо привычным стало его восприятие лишь как метафоры, а не как философского понятия, и тем более междисциплинарного концепта, содержащего важные эвристики. Однако представляется, что именно это понятие применительно к России может закрыть некоторые зияющие объяснительные пробелы.

Конечно, русская история описывается экономическими, политическими, социологическими и другими законами, и осмысливается в соответствующих понятиях, но совершенно очевидно не исчерпывается ими. Над нею все-таки в экстремальной ситуации властвует до сих пор до конца не осмысленный, требующий своего исследования, феномен «чуда». Не случайно ряд американских исследователей и публицистов, анализирующих далекое и близкое прошлое России, исходят из того, что все происходящее в этой огромной стране, объяснимо лишь в рамках концепции чуда, поскольку слишком многое в русской истории нельзя объяснить рациональным, логическим путем. Однако, за небольшим исключением[92 - См., например, КазинА.Л. Русские чудеса. История и судьба. СПб., 2011.], всерьез никто и нигде в философском плане не обсуждал не только феномен чуда в России (его условия, предпосылки и даже, если можно так выразиться, «технологии» – постфактум, конечно), но также его проективную силу и возможности.

Хотя «русское чудо» семантически стоит в одном ряду с немецким, японским и прочими примерами чуда, их основания существенно различаются. Не вдаваясь в подробности этих различий, отметим лишь, что к истории российского государства это понятие применимо более чем к кому-либо. Прежде всего, чудом было само возникновение русского государства. Тот факт, что не слишком многочисленное славянское племя, сумев одолеть своих недругов, собрало вокруг себя около сотни народов и, охватив своим творчеством самое большое и суровое в мире пространство, создало величайшую державу, которую успешно обороняло в течение столетий, – безусловно, является геополитическим чудом. Его наглядной иллюстрацией является географическая карта, которая (даже сейчас, в уменьшенном варианте) есть напоминание об этом чуде и действенное лекарство от комплекса неполноценности, усиленно внушаемое русскому народу.

История России как история непрерывных оборонительных войн складывалась таким образом, что без событий невероятных, т.е. чуда, она, возможно, уже не существовала бы. Согласно подсчетам известного историка С.Соловьева, Россия в течение своего первого сравнительно спокойного периода (около 800—1237 гг.) должна была отражать военное нападение каждые четыре года. В период 1240—1462 гг. ей пришлось отражать двести новых вторжений, т.е. почти каждый год. По данным современного историка И. Фроянова, за 537 лет от Куликовской битвы до Первой мировой войны Россия воевала 334 года. Из них одну войну против девяти держав, две войны против пяти держав, двадцать пять войн против трёх держав и тридцать семь войн против двух держав одновременно[93 - См. Русские чудеса, (http://subscribe.ru/group/mir-iskusstva-tvorchestva-i-krasotyi/ 1029631/)]. Это значит, что на каждые три года жизни приходится два года войны и один год мира. После Первой мировой войны – революция 1917 г., гражданская война, Великая Отечественная война, холодная война, события 1990-х годов, принесшие хаос, две чеченские войны, разруху и деградацию страны. По всем рациональным выкладкам экономического, политического порядка Россия уже как бы не должна существовать. И то, что Россия всё ещё существует, как отмечает известный отечественный философ А.Л. Казин, уже есть чудо.

Некоторые философские и научные подходы к пониманию чуда