Французская империя и республика

Проанализировав этот и другие многочисленные проекты и планы завоевания Египта, французский историк Франсуа Шарль-Ру утверждал, что «если инициатива египетской экспедиции должна быть разделена в неравной доле между Талейраном, Бонапартом и Директорией, то идея ее никак не может быть им приписана. Эта идея не родилась в законченном виде в человеческом мозгу, она была плодом длительного развития…» И, добавим, имела под собой прочную экономическую основу, поскольку усиление позиций Франции в Египте полностью отвечало задачам французской колониальной политики. Ведь захват Англией ряда французских колоний (Мартиники, Тобаго и др.) фактически привел к почти полному прекращению колониальной торговли. Поэтому Талейран прежде всего видел в завоевании Египта возможное возмещение понесенных Францией потерь. Кроме того, не имея возможности нанести Англии прямой удар, можно было, захватив Египет, помешать британцам использовать дорогу в Индию через Суэцкий перешеек – и одновременно превратить Египет в базу для поддержки турецкого султана, номинального суверена страны. А упадок Османской империи, владевшей им, придавал вопросу о так называемом «турецком наследстве» особую остроту. Таким образом, грызня за овладение лакомой египетской костью становилась еще одним предметом спора в давнем соперничестве Англии и Франции.

В этих условиях, по мнению А. Манфреда, «в самой идее египетской экспедиции не было ничего ни загадочного, ни необычайного». Загадку историк, так же как и Д. Куприянов, усматривал в ином: «Труднообъяснимо другое: как мог Бонапарт, отказавшийся от вторжения на Британские острова ввиду неоспоримого превосходства Англии на море, пренебречь этим же превосходством противника при решении вопроса о десанте на юге Средиземноморского побережья? Ведь если успех вторжения в Ирландию или в иной район Великобритании зависел всецело от «удачи», от «случая», так как французский флот был много слабее английского, то при экспедиции в Египет, когда тихоходным французским кораблям пришлось бы преодолевать большее водное пространство, роль «удачи», «случая» для успеха предприятия была не меньшей, она возрастала. Но в первом варианте Бонапарт считал, что при столь малых шансах он не вправе «рисковать судьбой Франции», во втором, хотя шансы оставались столь же ничтожны, если не меньше, он решился на действия.

Как это объяснить?»

Ответить на этот вопрос не просто. Большинство политиков и даже часть участников египетской экспедиции хорошо понимали ее крайнюю рискованность. Так Мармон, участвующий в подготовке к походу, писал: «Все вероятности были против нас; в нашу пользу не было ни одного шанса из ста… Надо признаться, это значило вести сумасбродную игру, и даже успех не мог ее оправдать». А вот как оценивал то, что Бонапарт предпочел египетский вариант английскому, Талейран: «Это предприятие независимо от того, удалось бы оно или потерпело неудачу, должно было быть неизбежно непродолжительным, и по возвращении он [Наполеон. – Авт.] не замедлил бы очутиться в том самом положении, которого хотел избегнуть».

А что же сам Наполеон? Неужели его полководческое чутье отказало ему, и он решился на рискованную египетскую авантюру из честолюбия или амбициозности? Есть несколько суждений по этому поводу. Наиболее убедительные доводы, объясняющие мотивы, которыми он руководствовался, выбирая Египет, приводит А. Манфред. Прежде всего он напоминает о том, что Бонапарт «по своему темпераменту, по жизненной выучке, по пройденной им политической школе революции был человеком действия». Не найдя общего языка с членами Директории после возвращения из Италии и оказавшись в политическом вакууме, он не мог сидеть сложа руки. Единственным достойным делом могла бы стать высадка десанта на Британские острова, но, изучив все возможности ее проведения, как мы уже знаем, он отверг этот план. При этом генерал руководствовался не тем, что операция была бы слишком кратковременной и безуспешной, а тем, что поражение в битве против Англии видела бы вся Европа. Именно это могло, по мнению Наполеона, иметь катастрофические последствия как для Французской республики, так и для него самого. По сравнению с этим, как пишет Манфред, «Египет, Восток – это все-таки была мировая периферия; что бы здесь ни случилось, это не будет иметь таких катастрофических последствий, как поражение в битве один на один против Англии».

К тому же Наполеон давно вынашивал мечту о походе на Восток. Как писал Мармон, Египет был его любимым детищем еще со времен итальянской кампании. С ним он связывал поистине необозримые планы: надежду поднять греков на освободительную войну, вступление в сговор с индийскими племенами, которые должны были стать его союзниками против англичан, покорение Индии, а может, затем и Константинополя. В частности он говорил: «…господствуя в Египте, Франция господствовала бы и в Индостане». По мнению Наполеона, такое господство было бы благом и для местных жителей:

«…несколько больших наций были бы призваны насладиться благами искусств, наук, религии истинного Бога, ибо именно через Египет к народам Центральной Африки должны прийти свет и счастье!!!» Более конкретные планы и задачи предстоящей кампании сводились им к тому, чтобы разрушить влияние Англии в Египте, прорыть Суэцкий перешеек и «освободить» африканцев от «тирании» мамелюков. Вообще, судя по его «Воспоминаниям и военно-историческим произведениям», он считал себя чуть ли не новым мессией или, по крайней мере, гением, призванным осчастливить не только египетский народ, но и народы соседних с ним стран. Говоря о себе от «третьего лица», полководец заявлял: «Командование Восточной армией представлялось необходимым возложить на Наполеона. Египет, Сирия, Аравия, Ирак ждали такого человека. Турецкая администрация пришла в упадок. Последствия этой экспедиции могли оказаться столь же велики, как счастье и гений того, кто должен был руководить ею».

При таких перспективах в египетском походе было где развернуться честолюбивым помыслам и фантазиям Бонапарта! Недаром он сказал как-то одному из своих сподвижников, Бурьенну: «Европа – это кротовая нора! Здесь никогда не было таких великих владений и великих революций, как на Востоке, где живут шестьсот миллионов людей». Как справедливо заметил Манфред, «ради такого огромного, баснословного, фантастического выигрыша, рисовавшегося его воображению, – подняться выше Александра Великого! – он пошел на безмерный риск». Таким образом, можно заключить, что выбор Наполеоном этого дальнего и изнурительного пути через тридевять морей в чужую и незнакомую страну был продиктован несколькими мотивами одновременно, в числе которых и упомянутые честолюбивые помыслы полководца, и желание наказать ненавистных англичан, и романтика дальних странствий, и многое другое из вышеперечисленного. Но основной целью все же являлось нанесение политического и, главным образом, экономического удара по Британии. И Египет в некотором смысле оказался наиболее удобным местом для этого, ибо, как справедливо отмечал Ю. Щербаков, «кто сидит на южных и восточных берегах Средиземного моря, имеет выход к Красному – тот контролирует всю торговлю с Востоком». В то время такой «контролирующей» страной была Англия, и хотя формально Египет не был английской колонией, англичане «фактически делали там, что хотели». Приход туда французов должен был покончить с таким положением вещей и значительно расширить горизонты французской колониальной империи.

А как же быть со стремлением великого полководца постичь тайные знания, о котором писал Куприянов? Да, было и оно, конечно. Ведь неслучайно вместе с армией Наполеон взял в Египет целую научную гвардию из 175 ученых. Конечно, утверждать вслед за Куприяновым, что «научная часть экспедиции была ядром этого похода» и «без них экспедиция теряла всякий смысл», было бы преувеличением. Но отношение к представителям науки было действительно очень уважительное и бережное. Об этом свидетельствует хотя бы то, что в «моменты боя офицеры тут же отдавали команду: „Ученых и ослов – на середину!”», чтобы прикрыть их от случайных пуль и бедуинских копий и сабель. Но как ни велико значение проведенных ими научных исследований в различных областях, археологических изысканий, обнаружения и изучения огромного количества артефактов, основной целью похода считать их было бы неправильно. Что же до тайных или скорее мистических явлений, с которыми Наполеон якобы столкнулся при осмотре захоронений древних фараонов, сведения об этом носят предположительный характер и больше походят на миф. Чтобы разобраться в этом, рассмотрим эту информацию поподробнее.

О загадочных «свиданиях» с мумиями и «силе фараонов»

Большинство из дошедших до нас свидетельств о якобы личном участии Наполеона в осмотре и изучении усыпальниц египетских фараонов принадлежат непосредственным участникам похода. Правда, ссылаясь на них, историки чаще называют их просто очевидцами, без упоминания каких-либо конкретных имен и фамилий. Следует учесть, что в их рассказах наряду с подлинными фактами содержится и немало сомнительных, ничем не подтвержденных утверждений, которые со временем стали основой для толстого слоя мифов, по сей день окутывающего жизнеописание великого полководца.

Как известно, после Абукирской катастрофы, когда в результате гибели французской флотилии армия Наполеона оказалась отрезанной от родной земли, главнокомандующий не впал в уныние и постарался воодушевить своих солдат на новые «великие подвиги», заявив им: «Мы здесь надолго. Возможно, навсегда. У нас много времени, мы можем спокойно обдумывать свои предприятия, заниматься управлением и науками». С этой целью Наполеон организовал в Каире Институт, который по его замыслу должен был стать аналогом французскому. Под руководством этого учреждения привезенная Наполеоном научная гвардия развернула огромную и многогранную работу. Самое большое поле деятельности, по вполне понятным причинам, оказалось у археологов. Они сделали подробные замеры больших и малых пирамид Гизы, вели раскопки не только на поле пирамид в Каире, но и в Фивах, в Долине царей в Луксоре, в Карнаке, в Розетте и в Пелузии. Правда, и до этого ученые археологи не сидели сложа руки. «Пока основная армия вела бои то в Египте, то в Сирии, – пишет Д. Куприянов, – 5-тысячный отряд под командованием любимчика корсиканца – генерала Дезе – прошел в Верхний Египет к острову Элефантина. Там находились древние храмы, которые были осмотрены и исследованы, а все самое ценное – немедленно вывезено. По утверждению некоторых историков, на островах Элефантина и Филе, расположенных в дельте Нила, и было спрятано все самое ценное, на чем зиждилось богатство Древнего Египта. Впрочем, другие считают, что «ученая гвардия» Бонапарта обнаружила усыпальницу Тутанхамона и вынесла оттуда множество погребенных под толщей времени тайн».

Именно с этими исследованиями и связана загадка возможного приобщения Наполеона к тайным знаниям египетской цивилизации. Побывал ли он сам в усыпальницах фараонов, достоверно неизвестно, а мнения исследователей на этот счет неоднозначны. Те, кто отвечает на этот вопрос утвердительно, приводят в качестве «доказательства» такой случай. Как-то раз, выслушав очередного рассказчика, поведавшего о тайнах египетских пирамид, Бонапарт рассмеялся и заявил, что сам посетит самую большую из них – пирамиду Хеопса. Далее современники рассказывали: «На следующее утро будущий император действительно, в окружении своих старших офицеров, прибыл к пирамиде Хеопса и потребовал от служителей, чтобы его ввели внутрь и все показали. От их настойчивых попыток отговорить его не делать этого Наполеон начал впадать в ярость.

Испугавшись, служители ввели его в так называвшуюся «королевскую комнату-усыпальню», оставили одного и тут же вышли наружу, к восседавшим на конях офицерам. Наполеон появился минут через двадцать. От его нетерпеливой горячности не осталось и следа. Лицо его было пепельно-серым, глаза безжизненно тусклыми, глядящими в землю. Не отвечая ни на какие вопросы, он трясущейся рукой поймал повод коня, с трудом влез в седло и молча потрусил в свой штаб. Офицеров томило любопытство.

Что случилось с бесстрашным полководцем в этой проклятой пирамиде, что он весь день сидит сам не свой, не ест, не пьет, не разговаривает? Уже вечером адъютант капитан Жере все же осмелился обратиться к Наполеону с вопросом, не вызвать ли ему врача и не поделится ли он тем, что так сильно угнетает его дух. Подошли рядом стоящие офицеры, среди них врач, окружили Наполеона. Внезапно Наполеон закрыл ладонями глаза и, медленно покачиваясь из стороны в сторону, с глухим стоном воскликнул: «О, Господи! Да зачем это нужно! Ведь все равно не поверите!» – Через несколько секунд он пришел в себя, молча кивнул офицерам и удалился в спальню. Разговора этого больше никогда не начинали, и тайна увиденного в пирамиде Хеопса умерла с развенчанным императором Франции в 1821 году».

Есть еще более невероятное предположение о том, что Наполеон якобы пробыл в подземелье три дня, которые пролетели для него, как три часа. Вот как об этом пишет Д. Куприянов: «Существуют свидетельские показания участников похода, согласно которым Наполеон лично исследовал пирамиду Хеопса и даже провел там чуть ли не целых три дня! Когда его, бледного и печального, вывели из каменных лабиринтов и спросили: „Что вы видели?”, великий полководец чуть слышно прошептал: „Вы все равно не поверите!”»

Хотя историками этот рассказ воспринимается ни много ни мало как занимательный анекдот, какие-либо достоверные свидетельства того, что будущий император не спускался в погребальную камеру фараона, тоже отсутствуют. Единственным доводом тех, кто опровергает его пребывание внутри пирамиды, является то, что сам Наполеон, любивший рассказывать об интересных случаях во время этой экспедиции, лишь коротко упоминает о посещении пирамид.

Впоследствии это послужило Гете основанием для того, чтобы утверждать: «…то, что он спускался в пирамиды – миф.

Он спокойно стоял на свежем воздухе и слушал рассказы тех, кто побывал в подземельях». Но как Гете может быть в этом уверен, если сам при этом не присутствовал?

Современники Наполеона из уст в уста передавали еще один занимательный рассказ, окутанный неким мистическим флером. «Бонапарт потребовал вынести ему саркофаг с телом Рамсеса Великого. «Вам любопытно, мой генерал?» – спросил Жюно. «Я хочу посмотреть на человека, которого даже его враги считали богом, на Великого Фараона, жившего за пять столетий до Эллады и за тысячу лет до Рима». Немного помолчав, произнес: «Египтяне – самый великий народ из живших когда-то на этой Земле – только у них Смерть не была всесильна! Они лишили её первородного права глумиться над лицами самых красивых женщин и самых великих правителей! Бросить смерти вызов… Как эти Пирамиды. О Фараонах будут помнить вечно!» Из тайного зала дворца Султана вынесли открытый саркофаг с мумией Рамсеса. Как велел Бонапарт, его поставили, прислонив к полуразрушенной стене древнего храма… Мумия была как живая! «Господи, мне кажется, он дышит!» – произнес Бонапарт, давно я не слышал от него имени Создателя. Бонапарт встал перед мумией, скрестив руки на груди, почти так же, как скрещивали руки египтяне, скрещивали руки своим умершим властителям. Так, под палящим солнцем Востока, Бонапарт, не проронив ни слова, смотря прямо в лицо мертвого великого Фараона, простоял почти два часа». Об этом эпизоде упоминает и Д. Куприянов. Видимо, именно тогда, по его мнению, великий французский полководец как бы «заглянул в глаза Вечности» и египетские мумии все же поделились «с воинственным корсиканцем своими тайнами». И какие тут нужны доказательства, восклицает журналист, когда «его невероятная биография говорит сама за себя…» Отсюда он делает заключение о том, в чем состояла сила и непобедимость Наполеона: «Тайные знания, похищенные у египетской цивилизации, – вот что стало его подлинной армией, ведущей от победы к победе».

В чем состояли эти «тайные знания», сказать никто не может (на то они и тайные). Иногда их называют «силой фараона», силой, которая открывает перед человеком путь к неограниченной власти. И будто бы именно ею мумии наделили Наполеона. Такой же силой якобы обладала и гигантская статуя древнеегипетского бога Сета[3 - Сет – в древнеегипетской мифологии бог ярости, песчаных бурь, разрушения, хаоса, войны и смерти. В период Древнего царства наряду с Гором он считался богом – покровителем царской власти.], которую он привез после возвращения из Египта в Париж. В связи с этим А. Б. Широкорад в своей книге «Короткий век блистательной империи» пишет: «…во время войны 1812 года, когда статую переправляли по Сене, случилась авария, и статуя утонула. Хронологически именно после этого события наступил перелом в войне и Наполеон стал стремительно терять свое влияние и могущество». Но если следовать этой «мистической» логике, то невольно возникает вопрос, почему великий полководец потерпел фиаско в самом Египте, где, собственно, и обрел этот дар фараонов? Да и задолго до войны с Россией, в 1807 г., будучи уже императором и практически властелином всей Европы, он потерпел неудачи в Испании и Португалии. Так что не стоит связывать победы и поражения, взлеты и падения великого корсиканца с действием каких-то таинственных сил, тем более, что кроме вышеизложенных рассказов никаких других подтверждений тому не существует. Ученые даже не могут с уверенностью сказать, побывал ли сам Наполеон в местах археологических исследований. Так, автор книги «Тайны египетской экспедиции Наполеона» А. Ю. Иванов считает единственным достоверным фактом то, что Бонапарт сам «посмотрел вблизи и замерил великие пирамиды», «провел в этом районе несколько дней и совершил поездки по пустыне в направлении Малого оазиса». А вот известный американский египтолог Боб Бриер заявляет, что «Наполеон никогда не видел Долины царей, потому что в Каире вспыхнуло восстание».

Как это ни огорчительно для любителей мистики, но им придется согласиться с тем, что описанные современниками «свидания» Наполеона с мумиями фараонов не что иное, как часть огромного мифотворчества, создание которого активно поощрялось им самим. В Египетском походе, как и в последующих событиях его жизни, можно обнаружить тому немало примеров. Кстати, именно благодаря одному из таких мифов Наполеону удалось превратить свое поражение в Египте в очередную блестящую победу.

Как «египетский мираж» обернулся триумфом

Начало Египетского похода было действительно чрезвычайно стремительным и успешным. Наполеону удалось обвести вокруг пальцев охотившегося за ним адмирала Нельсона, по дороге молниеносно захватить Мальту и менее чем за месяц покорить большую часть Египта. В воспоминаниях великого полководца все эти события скупо отражены всего лишь в нескольких строчках: «В 1798 г. французская эскадра прибывает к Александрии 1 июля в 10 часов утра. В тот же день она высаживает десант. На следующий день армия овладевает Александрией. 13-го она дает битву, 21-го – другую. 23-го она вступает в Каир; мамелюки уничтожены. Весь Нижний Египет с его столицей подчиняются за 23 дня».

Не менее интенсивно занимался он и организацией управления на завоеванных территориях. 24 июля Наполеон торжественно вошел в Каир. И с этого времени в течение трех лет над древними пирамидами Египта будут развеваться трехцветные знамена Французской республики, а жизнь египетской столицы – подчинена новому политическому режиму. Характеризуя организацию управления в завоеванной французами стране, академик Е. Тарле писал: «…во-первых, власть должна была быть сосредоточена в каждом городе, в каждом селении в руках французского начальника гарнизона; во-вторых, при этом начальнике должен находиться совещательный «диван» из назначенных им же наиболее именитых и состоятельных местных граждан; в-третьих, магометанская религия должна пользоваться полнейшим уважением, а мечети и духовенство – неприкосновенностью; в-четвертых, в Каире при самом главнокомандующем должен состоять тоже большой совещательный орган из представителей не только г. Каира, но и провинций. Сбор податей и налогов должен был быть упорядочен, доставка натурой должна быть так организована, чтобы страна содержала французскую армию за свой счет. Местные начальники со своими совещательными органами должны были организовать исправный полицейский порядок, охранять торговлю и частную собственность. Все земельные поборы, взимавшиеся беями-мамелюками, отменяются. Имения непокорных и продолжающих войну беев, бежавших к югу, отбираются во французскую казну.

Бонапарт и тут, как и в Италии, стремился покончить с феодальными отношениями, что было особенно удобно, так как именно мамелюки поддерживали военное сопротивление, и опереться на арабскую буржуазию и на арабов-землевладельцев; эксплуатируемых же арабской буржуазией феллахов он отнюдь не брал под защиту.

Все это должно было закрепить основы безусловной военной диктатуры, централизованной в его руках и обеспечивающей этот создаваемый им буржуазный порядок».

Но несмотря на все усилия французского главнокомандующего, он так и не вызвал расположения со стороны местного населения ни к себе, ни к своим товарищам по экспедиции. И, как писал А. Манфред, оказался в Египте «в социальном вакууме». Напуганные каирцы молча встретили завоевателя. Они ничего не слышали о Наполеоне, не понимали, кто он такой, для чего явился в их страну и почему воюет с ними. И хотя он даже издал специальное воззвание к египтянам, переведенное на местное наречие, с призывом к успокоению, ему не очень верили. Ведь это были лишь слова, а в действительности каирцы стали свидетелями расправ французов с местным населением. К примеру, по приказу Бонапарта было разграблено и сожжено село Алькам, жителей которого заподозрили в убийстве нескольких солдат. Но не только подобные карательные меры мешали найти ему общий язык с населением. Неприемлемым оказался сам подход Наполеона к жизненному укладу народов Востока. «Ошибка его состояла в том, – писал А. Ю. Щербаков, – что он мерил египетскую жизнь европейскими мерками. По той причине, что других он просто не знал. Конечно, восточные порядки казались европейцам дикими, власть мамелюков – деспотией, от которой те рады будут избавиться. А у арабов, как оказалось, были иные представления о жизни». В соответствии с ними далеко не все арабы были восхищены тем «освобождением от тирании мамелюков», о котором он постоянно говорил в своих воззваниях к египетскому народу.

Очень точно это положение, создавшееся в Египте с приходом французов, обрисовано А. Ю. Ивановым в его книге «Тайны египетской экспедиции Наполеона». «Вихрем ворвавшись в загадочный мир Востока, – пишет он, – Бонапарт затронул и нарушил связи настолько чужеродные и непонятные европейцу, что при ближайшем их рассмотрении тому становится не по себе». И далее уточняет, что этот молодой, 29-летний генерал Французской республики «во главе своей армии решительно потревожил периферию Оттоманской империи, вторгнувшись во владения египетских мамелюков».

В отличие от Наполеона, его враги англичане, по мнению Щербакова, «разобрались в психологии арабов гораздо лучше»: «Нахапав колоний по всему белу свету, они никогда не пытались захватить Египет. Предпочитая «влиять». Наполеона же опять подвело отсутствие стратегического мышления. Как оно будет подводить его во всех случаях, когда дело не будет сводиться лишь к военному разгрому неприятеля».

Вскоре, по словам Е. Тарле, Бонапарт все же понял, что, в отличие от Италии, его армия в Египте может рассчитывать только на узковоенные средства достижения успеха: «Социальный аспект войны оказался почти полностью исключенным. Это имело трагические последствия для французской армии: превратившись из армии освободительной, какой она в конечном счете была в Италии и намеревалась остаться на Востоке, в армию завоевателей, она стала неизмеримо слабее; при своей малочисленности и большой удаленности от основных баз она была обречена рано или поздно на поражение». Считается, что это поражение значительно ускорила гибель французской эскадры 1 августа 1798 г., из-за которой армия Наполеона, по сути, оказалась в мышеловке. Следующим ударом стала волна крупных мятежей, прокатившихся в Розетте, Александрии и Даманхуре, и завершившаяся в конце октября большим восстанием в Каире. А в конце года после завершения борьбы с мятежниками армию Наполеона ждало новое испытание: на этот раз вызов ей бросила Османская империя, сосредоточившая против нее в Сирии «бесчисленную» армию под командованием сераскера Ахмеда Джеззар-паши, по прозвищу Мясник. Чтобы упредить ее нападение, великий полководец с 13 тысячами солдат в начале февраля 1799 г. отправился на святую землю Леванта. На что же рассчитывал дерзкий корсиканец, выступив с небольшой армией против несметных полчищ Джеззар-паши и всех, кто к ним присоединился? Как всегда, на силу французского оружия, высокие профессиональные качества своих генералов, революционную поддержку сирийских христиан, а еще… на удачу. И она снова на какое-то время оказалась на его стороне. Когда после 12 суток изнурительного перехода под палящим солнцем через великую пустыню и Суэцкий перешеек французы появились у города Аль-Ариша (Эль-Ариша), внезапность нападения и убийственный огонь из гаубиц сделали свое дело – крепость сдалась на милость победителей. Потом без боя была взята Газа, после недельной осады – Яффа, затем – Хайфа, а к середине марта – уже завоевана вся Палестина.

Но вскоре французской армии пришлось столкнуться с куда более страшным и безжалостным врагом, нежели турки – с бубонной чумой. Болезнь вызывала панический страх у солдат, а Бонапарт, чтобы избежать эпидемии, спешно приказал уничтожить все захваченное ими при разграблении Яффы. Эта мера оказалась важной, но запоздалой. Заболевших с каждым днем становилось все больше (в частности, сам Наполеон сообщал о семистах), а положение с их лечением все ухудшалось: госпиталя, открытого в монастыре монахов Ордена святой земли, уже не хватало, сами монахи, ранее помогавшие армии, заперлись и больше не желали общаться с больными, а часть санитаров дезертировала. Большинство исторических источников сообщают о том, что Наполеон, стремясь собственным примером подавить панику, посетил барак, в котором лежали чумные больные. В своих воспоминаниях он описывал это событие так: «Одной из особенностей чумы является то, что она более опасна для тех, кто ее боится; почти все, кто позволил страху овладеть собой, умерли от нее. Главнокомандующий избавился от монахов Ордена святой земли, послав их в Иерусалим и Назарет; он лично отправился в госпиталь, его присутствие принесло улучшение больным; он приказал оперировать нескольких больных в своем присутствии, бубоны проткнули, чтобы облегчить наступление кризиса; он прикоснулся к тем, которые казались наиболее потерявшими присутствие духа, чтобы доказать им, что они страдают обычной, незаразной болезнью. Результатом всех принятых мер явилось сохранение армией уверенности в том, что это не чума; лишь несколько месяцев спустя пришлось все же согласиться с тем, что это была чума».

Этот рассказ давно стал хрестоматийным. Все ли в нем действительно было так, как об этом поведал сам Наполеон, трудно сказать. Тем более что некоторые его современники подвергали сомнению даже сам факт посещения им чумного барака. Среди них знаменитый член Французской академии, дипломат и писатель Франсуа-Рене де Шатобриан, который утверждал, что Наполеон туда «на самом деле даже не заглядывал». А некоторые исследователи, допуская факт посещения им госпиталя, указывают на то, что, помимо указанной цели, он преследовал еще одну, более для него существенную. Она состояла в том, чтобы развеять слухи о данном им врачу приказе отравить заболевших. Надо признать, что слухи эти действительно имели место и возникли неспроста. Очевидцы рассказывали, что 27 мая 1799 г., покидая Яффу, полководец столкнулся с трудной дилеммой: если вывезти больных чумой вместе с ранеными, то можно заразить всю армию, если же оставить их в городе, то с ними расправятся турки. Вот тогда-то он якобы и принял это страшное решение: отдал приказ полковому врачу Николя Рене Деженетту-Дюфришу дать пациентам большую дозу опиума. Но тот отказался его исполнить. О судьбе этих больных и раненых говорили разное: одни утверждали, что их было около 30 человек и вместе с арьергардом наполеоновской армии они были вывезены англичанами, другие увеличивали их число, по меньшей мере, до нескольких сотен и заявляли, что все они были отравлены по приказу Бонапарта.

Свидетельства очевидцев отступления французской армии из Сирии также весьма противоречивы. К примеру, Стендаль в своей книге о великом полководце писал: «Во время отступления от Сен-Жан-д’Акр Ассалини[4 - Итальянский военный хирург Пьетро Ассалини, участник Египетского похода. Несмотря на то что он недолюбливал Наполеона, признавал, что тот проявлял заботу о больных и раненых солдатах.], подавший главнокомандующему рапорт, из которого явствовало, что перевозочных средств для больных не хватает, получил приказ выехать на дорогу, захватить там всех обозных лошадей и даже отобрать лошадей у офицеров. Эта суровая мера была проведена полностью, и ни один из больных, на исцеление которых, по мнению врачей, оставалась хоть какая-нибудь надежда, не был брошен». А вот другой, близкий к Наполеону участник похода – его секретарь Луи Антуан Фовель де Бурьенн, вспоминал: «Я видел, что сбрасывали с носилок изувеченных офицеров, коих приказано было нести и которые даже заплатили за этот труд деньги. Я видел, что покидали в степи изувеченных, раненых, зачумленных или даже только подозреваемых в зачумлении. Шествие освещалось горящими факелами, коими зажигали городки, местечки, деревни и покрывавшую землю богатую жатву. Вся страна пылала». Правда, ни Бурьенн, ни кто-либо другой из числа приближенных к полководцу не упоминают об отравлении больных чумой.

Между тем слухи о том, что Наполеон убивал своих раненых и больных, продолжали расти и множиться даже после его возвращения из Египта. Они распространялись как солдатами и офицерами французской армии, так и англичанами. Чтобы избавиться от этих обвинений, Наполеон велел запечатлеть свое посещение чумного барака на картине. По словам Боба Бриера, «полководец умел делать красивые жесты» и потому велел художнику изобразить, как он, «подражая жестам целителей, касается больных и умирающих». По той же причине «мертвый солдат был изображен живым, а сам госпиталь – гораздо большим и лучшим, чем он был на самом деле». Так, по мнению Бриера, родилась еще одна наполеоновская легенда.

Только спустя 15 лет, находясь уже в ссылке на о. Св. Елены, бывший император французов вынужден был признать, что в слухах об отравлении «есть доля правды». А состояла она, по его словам, вот в чем: «…у меня было сто человек, безнадежно больных чумой: ежели бы я их оставил, то их всех перерезали бы турки, и я спросил у врача Деженетта, нельзя ли дать им опиум для облегчения страданий: он возразил, что его долг только лечить, и раненые были оставлены. Как я и предполагал, через несколько часов все они были перерезаны».

Красочный рассказ о посещении больных чумой в Яффе был не первым и не последним мифом Египетского похода. Следующий был создан после безрезультатной осады крепости Сен-Жан-д’Акр (турки называли ее Аккой или Акрой), укрепленной массивными стенами. Одолеть этот «твердый орешек» было очень нелегко, но Наполеон считал, что сама «судьба заключена в этой скорлупе», и был намерен во что бы то ни стало расколоть его. Как писал А. Манфред, «за Сен-Жан-д’Акром открывалась дорога на Дамаск, на Алеппо; он уже видел себя идущим по великим путям Александра Македонского. Выйти только к Дамаску, а оттуда стремительным маршем к Евфрату, Багдаду – и путь в Индию открыт!» Но стремительного марша не получилось. Наполеоновская армия, измученная болезнями и палящим солнцем, подошла к городу только 18 марта. По мнению историков, приди она на три дня раньше, город был бы взят без проблем. Как оказалось, именно эта потеря времени стала для французов роковой.

Надолго увязнув под стенами Акры, французская армия с каждым днем теряла людские силы, боеприпасы, технику, восполнить которые было нечем. К маю положение ее стало катастрофическим. Анализируя его, А. Манфред задавался вопросом: «Шестьдесят два дня и ночи длилась осада и штурм Сен-Жан-д’Акра; потери убитыми, ранеными, заболевшими чумой возрастали. Погибли генералы Кафарелли, Бон, Рамбо, еще ранее был убит Сулковский. Ланн, Дюрок, многие офицеры получили ранения. Не грозила ли всей французской армии опасность быть перемолотой под стенами Сен-Жан-д’Акра?» Видимо, этот же вопрос задавал себе и Бонапарт, и ответ на него страшил великого полководца. Он хорошо понимал, что длительное двухмесячное сражение у Акры, в котором он потерял 1200 убитых, 1000 умерших от чумы и 2300 раненых[5 - По данным, приведенным врачом Аленом Жераром, общая цифра французских потерь в Сирийском походе составила 4945 человек.], проиграно и скоро это станет очевидным для всех. Теперь Наполеона волновало не столько то, как сберечь остатки армии, сколько то, как выйти из безнадежного положения с высоко поднятой головой. Он уже не думал о грандиозном походе в Индию, но и уйти из Сирии нужно было красиво.

Осада Сен-Жан-д’Акра была снята 20 мая, и под покровом ночи французская армия бесшумно покинула позиции. Но чтобы замаскировать ее отход, Наполеон велел еще в течение шести дней вести удвоенный артиллерийский обстрел крепости. В обращении к солдатам он много распространялся о подвигах, о славе, победах, ни слова не сказав о подлинных причинах ухода из Сирии. Вместо этого отступление он объяснил необходимостью решения новой стратегической задачи: «Через несколько дней вы могли надеяться захватить самого пашу в его же дворце. Но в это время года взятие замка Акры не стоит потери нескольких дней. К тому же храбрецы, которых мне пришлось бы там потерять, необходимы сегодня для более важных операций».

Эти высокопарные слова уже не могли никого обмануть, а говорились они для того, чтобы измученные легионеры, готовые уже взбунтоваться против главнокомандующего, и на этот раз покорно последовали за ним. Кроме того, приказ по армии – это исторический документ, так разве мог он допустить в нем слово «поражение»? Наполеон вообще отличался умением создавать «нужные и правильные» документы. К их числу можно отнести боевые листки Итальянской армии, обращения к солдатам и населению Египта, приказы и бюллетени Великой армии, а также многочисленные реляции и депеши. Именно такую абсолютно лживую депешу он отправил в Каир после провала штурма Акры. В ней он беззастенчиво заявлял: «Я сравнял с землей дворец Джеззар-паши и укрепления Акры, и обстрелял город так, что в нем не осталось камня на камне, и превратил их в кучу обломков, так что люди спрашивают, стоял ли когда город на этом месте…» В дополнение к этому Наполеон послал впереди себя генерала Бойе, который должен был оповестить каирские власти о возвращении победоносной французской армии. Поэтому неудивительно, что в результате всех этих приготовлений главнокомандующий 14 июня торжественно въехал в Каир как победитель.

Но как бы умело ни маскировал Наполеон свои неудачи, превращая их в достижения, все эти ухищрения вряд ли могли кого-то обмануть. Истинное положение выглядело, по мнению А. Иванова, во всех отношениях не в его пользу: «Кажется, что весь мир против него. Флот уничтожен, связь с Францией оборвана, более пяти тысяч его солдат погибли в Египте и в Сирии, а подкреплений нет. Со всех сторон ему доносят о подготовке новых восстаний, а в большой мечети Каира нашли 5 тысяч ружей, много патронов, копий и пик. Не удалось договориться ни с султаном, ни с беями (он обращался к ним неоднократно). Провальный Сирийский поход опустошил казну Восточной армии. В штабе заговор: Бонапарта хотели схватить и доставить в Александрию договариваться с англичанами (возьмите назад свой Египет, но верните нас на родину!)».

В этих условиях даже блистательный и долгожданный реванш за разгром французской флотилии, который удалось 8-тысячной армии Наполеона получить 25 июля 1799 г. под Абукиром, уже ничего не мог изменить. Эта победа над 15-тысячной армией янычар во главе с Мустафой-пашой, оказавшаяся для него последней в Египетской кампании, только ненадолго отсрочила ее бесславный конец. Он хорошо осознавал, что его планы колонизации Египта провалились, а сам он, не имея флота и подкреплений, остался отрезанным от метрополии. Рано или поздно все поймут, что его армия приближается к катастрофе, которую можно лишь отсрочить, но нельзя избежать. Так пусть это случится уже в его отсутствие. По словам автора книги «60 сражений Наполеона» В. Бешанова, великий полководец решил действовать по принципу: если невозможно спасти проигранную кампанию, то «спасти самого себя, бежать от унижения, хотя и с риском, было реально». К тому же к этому шагу его подталкивали и последние события во Франции. Там Директория, слабая, растерянная и ненавистная большинству граждан, теряла прежние завоевания Республики одно за другим. И Бонапарт, давно принявший решение о возвращении во Францию, где он видел для себя возможность прийти к власти, понял, что настал самый подходящий для этого момент. Позднее в своих воспоминаниях он напишет о себе, как всегда в третьем лице: «В дальнейшем его присутствие являлось столь же бесполезным на Востоке, сколь оно было необходимо на Западе; все говорило ему, что момент, назначенный судьбой, настал!!!»

Конечно, как главнокомандующий Наполеон не мог сказать о подлинных мотивах отъезда из Египта своим солдатам. Для них в оправдание своих действий он приводил самые благовидные причины, главная из которых заключалась в том, что он должен был, ни много ни мало, спасти Францию! Его последний приказ по армии был коротким и сухим: «Солдаты, известия, полученные из Европы, побудили меня уехать во Францию. Я оставляю командующим армией генерала Клебера. Вы скоро получите вести обо мне. Мне горько покидать солдат, которых я люблю, но это отсутствие будет только временным. Начальник, которого я оставляю вам, пользуется доверием правительства и моим». Обещая вернуться к оставляемой им в Египте армии, Бонапарт конечно же лукавил. Но и посвящать в свои подлинные планы он никого не собирался.

Неправдой было и то, что французское правительство якобы разрешило генералу вернуться на родину. На его письмо с просьбой об этом ответа от исполнительной Директории он так и не дождался. А без приказа свыше он, как офицер, не имел права покидать свой пост, ибо такой поступок мог быть расценен как дезертирство. Однако великий полководец и здесь вышел сухим из воды. Вот что писал он по этому поводу в своих воспоминаниях: «Ему была предоставлена от правительства свобода действий как в отношении мальтийских дел, так и в отношении египетских и сирийских, равно как и константинопольских и индийских. Он имел право назначать на любые должности и даже избрать себе преемника, а самому вернуться во Францию тогда и так, как он пожелает. Он был снабжен необходимыми полномочиями (с соблюдением всех форм и приложением государственной печати) – для заключения договоров с Портой, Россией, различными индийскими государствами и африканскими владетелями». Несмотря на то что никаких подтверждений предоставления Наполеону описанной здесь свободы действий нет, некоторые исследователи относятся к его поступку одобрительно. В частности, А. Б. Широкорад пишет: «Формально отъезд генерала Бонапарта без приказа из Парижа являлся чистой воды дезертирством. Однако с точки зрения военной стратегии, а главное – большой политики, это был гениальный ход».

Сегодня, когда мы знаем, чем закончилась эта «самоволка» Наполеона и как быстро ему удалось стать сначала Первым консулом, а вскоре и императором французов, конечно, легко говорить о том, что его решение о возвращении во Францию было гениальным и своевременным. Но ведь все могло закончиться совсем по-другому. Директория, несмотря на отсутствие поддержки в обществе, все еще оставалась у власти. И если она, опасаясь популярности молодого генерала, хотела избавиться от него, более года тому назад отправив в далекий и рискованный поход, то что мешало ей теперь привлечь его к ответу как дезертира и навсегда расправиться с зарвавшимся «корсиканским выскочкой»? Но вместо этого вскоре после его появления в Париже правительство Директории устроило пышный банкет в честь… «празднования успеха в Египте».

Как же удалось полководцу очевидное бегство от поражения превратить в триумф?

Все объясняется очень просто. Не только во время Египетской кампании но и на протяжении всей своей военной и политической карьеры Наполеон проявлял удивительное умение выдавать плохие новости за хорошие, а хорошие – за триумф. И это его качество действительно можно считать гениальным. Вернувшись из Египта, он с обезоруживающей простотой и без всякого стеснения нарисовал перед парижанами радужную картинку своих завоеваний: «…он находился вне Европы 16 месяцев и 20 дней. За этот короткий срок он овладел Мальтой, завоевал Нижний и Верхний Египет; уничтожил две турецкие армии; захватил их командующего, обоз, полевую артиллерию; опустошил Палестину и Галилею и заложил прочный фундамент великолепнейшей колонии. Он привел науки и искусства к их колыбели». Кстати, точно так же позднее Бонапарт будет говорить и о гибельной для французской армии кампании 1812 года: «Я разбил русских во всех пунктах». Еще позже он с такой же интонацией скажет о Лейпцигской битве, в которой окончательно потеряет Европу: «Французская армия вышла победительницею». Все это расходилось с реальностью, но ему почему-то верили. Уж очень убедительным был его рассказ о далекой стране, о которой европейцы знали лишь понаслышке. «Египет, – писал Бонапарт правительству, – огражден от любого вторжения и полностью принадлежит нам!.. Газеты я получил лишь в конце июля и тотчас вышел в море. Об опасности и не думал, мое место было там, где мое присутствие казалось мне наиболее необходимым. Это чувство заставило бы меня обойтись и без фрегата и, завернувшись в плащ, лечь на дно первой попавшейся лодки. Я оставил Египет в надежных руках генерала Клебера. Когда я уезжал, вся страна была залита водой: Нил никогда не был так прекрасен за последние пятьдесят лет». После таких пафосных реляций не приходится удивляться ни банкету, ни тому, что улица Шантерен, где находился особняк Бонапарта и Жозефины, в честь его побед была переименована в улицу Виктуар. А еще в том же 1799 г. «триумф» полководца был запечатлен в двух медалях. Одна называлась гордо и величаво – «Бонапарт – освободитель Египта», на другой этот «освободитель» был изображен как римский император, въезжающим в Египет на колеснице, запряженной… верблюдом.

В действительности же Египетский поход Бонапарта, продиктованный англо-французским соперничеством, принес немало несчастий как арабскому миру, так и самим французам. Победы, одержанные им над мамелюками, не стали для египтян «освобождением от поработителей», а самой Франции стоили многочисленных жертв. Наполеону не удалось ни организовать «великую революцию» на Востоке, ни создать там свою колониальную империю с цветущей экономикой. Единственным положительным моментом можно считать привнесение в страны Востока духа новой Европы, огромную исследовательскую работу, проделанную французскими учеными по изучению египетских древностей. «То, что было собрано французскими учеными в Египте, – справедливо пишет Д. Куприянов, – невозможно переоценить – этот груз знаний и тайн привел не только к появлению множества новых научных областей (например, египтологии, произведшей революцию в истории), но и к перелому в жизни человечества».

После того как 24 декабря 1799 г. Наполеон стал Первым консулом Франции, ни о каком возвращении к оставленной им в Египте армии не могло быть и речи. Да и возвращаться было уже не к кому: 15 сентября 1801 г. после подписания мира между Англией и Францией последний французский солдат покинул эту страну. Египетская авантюра бесславно закончилась. Но и после этого, как писал А. Иванов, «Первый консул изучал возможности нового вторжения в Африку и Азию». Правда, позднее его внимание переключилось на американский континент. Но прежде чем углубиться в перипетии колониальных захватов там, давайте ненадолго вернемся к периоду Итальянских кампаний и тому, как Наполеон путем завоевательных походов пытался всю Европу превратить в своеобразную французскую колонию.