Кровь на мантии. Документальный роман

– Что ж, и правда, господин генерал, вам решать, – охотно согласился хитрый Фок.

«А следовательно, вам и отвечать за это сомнительное решение…» – подумал он.

– Я прошу вас, Александр Викторович, – продолжил Стессель, – передайте это послание полковнику Лучинскому и поручите ему обеспечить немедленную доставку бумаги генералу Ноги.

Через несколько часов генерал Ноги уже читал послание Стесселя. А прочитав, был одновременно и удивлен, и обрадован тем, как вдруг неожиданно обернулись обстоятельства. Вообще-то старый вояка готовился к долгому и упорному сопротивлению засевших в крепости русских. Вон ведь сколько крови ему попортила эта кучка отчаянных защитников Высокой! А тут…

Неприступные крепостные бастионы, многотысячный гарнизон, горы оружия и боеприпасов…

Благодаря усердию разведки, а также из рассказов захваченных его лазутчиками пленных китайцев генерал был хорошо осведомлен о положении дел в крепости. Он знал, что в ней еще оставалось около тридцати тысяч боеспособных солдат, насчитывалось более шести сотен мощных и вполне боеспособных орудий, на складах хранятся сотни тысяч снарядов к ним и большие запасы продовольствия.

«И сидя за такими неприступными стенами, в такой выгодной позиции, просить пощады?! Ну и горе же вояка же этот генерал Стессель! – усмехнулся Ноги. – Вполне можно предположить, что генеральские погоны ему достались не за боевые заслуги, а за умение лизать зады власть предержащих.

Что ж, мы, конечно, примем его предложение. К чему ломать копья, если нам предлагают взять крепость в качестве подарка. Видно, этот… как его… Стессель хочет поспеть к русским рождественским праздникам в Петербург. Только вряд ли в российской столице его будет ждать теплый прием. Ведь его поступок очень похож на измену. После такого у нас в Японии воин сводит счеты с жизнью, у него остается лишь один выход – харакири!»

Согласно подписанному договору о капитуляции, весь гарнизон крепости, все нижние чины, и здоровые, и раненые, и больные, должны были отправляться в японский плен. Господам же офицерам во главе со Стесселем и Фоком предоставлялась возможность вернуться в Россию. Услышав об этом, младшие офицеры возмущенно зароптали.

– Да как после этого мы сможем нашим солдатикам в глаза-то смотреть! Мы же их предаем, отдаем на поругание врагу.

– Солдат обрекаем на позорный плен, на мучения, а сами, значит, бежим в столицу, по кабакам, по цыганам – свою совесть вином заливать? Это ж стыд-то какой! Как мы сможем жить с этим!

– Господа офицеры, – оборвал их Стессель. – Что за смута в военное время! Я требую немедля прекратить балаган! Приказы не обсуждаются. А те, кого не устраивает мое решение, могут отправляться к японцам в плен вместе со своими солдатиками. Только, я думаю, этот сброд не оценит вашего порыва.

Генерал Фок, срочно составьте списки тех, кто намерен возвращаться в Россию. А остальные вольны поступать так, как им заблагорассудится.

На следующий день японские войска вошли в город. Разоруженных русских солдат под конвоем выводили за ворота крепости. Оттуда то и дело слышались одиночные выстрелы. Это японцы расстреливали непокорных или раненых, тех, у кого не было сил идти.

Долог и тяжел будет путь этих несчастных, не всем суждено будет вернуться домой…

– Позор!.. Продали нас генералы… – слышался ропот в бесконечной колонне обреченных.

– Сдали и крепость, и всех нас япошкам. А ведь мы могли бы еще повоевать…

– А чего же вы ждали от этих стесселей, фоков и рейсов? Они для русского человека хуже японца. Вот и продали нас ни за понюшку табака.

– Интересно, сколько японцы заплатят Стесселю за сдачу крепости?

– А тебе-то что? Ты свое уже получил.

– Эх, шлепнуть бы его, вражину, за такие дела!

– Раньше надо было шлепнуть. А теперь – смотри в оба, чтоб тебя самого япошки под горячую руку не шлепнули…

На доклад к императору о героической сдаче Порт-Артура Стессель не был допущен. Весть о его предательстве долетела до столицы еще до его прибытия. Так что, как только генерал появился в Питере, он был арестован, разжалован и предан суду.

Изучив все материалы дела, опросив десятки свидетелей, суд вынес суровый, но справедливый приговор – труса и изменника расстрелять. Однако по ходатайству сильных покровителей этот приговор был заменен на десятилетнее заключение в крепости.

Но и тут ему в очередной раз повезло. За него замолвила слово сама императрица.

– Ах, Ники! Ну что ты держишь этого милейшего человека в крепости! – как-то, улучив удобный момент, подкатила к мужу Аликс. – Ты знаешь, за него хлопочет так много уважаемых людей… А главное, сам Митя-Гугнивый просит за него. Он говорит, кто плохое помянет – тому глаз вон, а кто прощает – тому и зачтется. Отпусти его, Ники, сделай доброе дело, ну что тебе стоит!..

И Ники, как всегда, послушно уступил.

Так, просидев в тюремной камере чуть больше года, по высочайшему повелению государя императора изменник и трус был амнистирован и отпущен на все четыре стороны.

Шли проведать мы царя…

Отец Георгий взглянул на часы. Обе стрелки застыли на цифре шесть. «Вот и утро! – вздохнул он. – Как быстро пролетела эта ночь!» Он встал, прошел в угол комнаты, где перед образами горел живой огонек лампады, поднял глаза к потемневшей от времени иконе. В колеблющемся, неярком свете, казалось, живые глаза Спасителя смотрели на него со спокойной строгостью и одновременно добротой, проникая в самую его суть.

Отец Георгий опустился на колени и долго молился, не замечая, как слезы текут по его щекам.

«Господи, помоги… Спаси и помилуй нас, грешных…»

Он встал и, словно очнувшись от забытья, взглянул в окно. За ним уже забрезжил тусклый рассвет. Он машинально оторвал листок настенного календаря.

«1905 год. 9 января. Воскресенье – прочел он. – Что ж, пора!..» Что принесет ему, его сподвижникам и России этот день?

Отец Георгий собирался медленно, обстоятельно, словно воин перед боем. Надел чистую рубаху, подрясник и черную рясу. Сверху – тяжелую овчинную шубу с большим воротником и, перекрестившись на образа, вышел из дома.

Когда он на извозчике в сопровождении двух охранников подъехал к нарвскому отделу «Собрания», здесь уже собрались тысячи рабочих.

– Приехал! – пронеслось по толпе, и тысячи взоров обратились к нему.

В центре возбужденно гудевшей, празднично разодетой толпы возвышалась наспех сколоченная из грубых досок трибуна. Возле нее отца Георгия уже поджидали Иван Васильев, возглавлявший «Собрание» и пользующийся непререкаемым авторитетом у рабочих, и кузнец-великан Михаил Филиппов.

Толпа расступилась, и решительным шагом в сопровождении своих телохранителей отец Георгий направился к трибуне.

Издали увидев священника, Иван радостно замахал ему рукой. Взобравшись на шаткий помост, отец Георгий скинул тяжелую шубу, оставшись в одной черной рясе, поправил большой серебряный крест на груди и с замиранием сердца окинул взором море людских голов. Тысячи глаз с верой, надеждой и отчаянной решимостью смотрели на него. И его сердце замерло. Чтобы хоть немного успокоиться, он вздохнул полной грудью, так, что морозный воздух обжег легкие.

– Братья и сестры! – срывающимся голосом воззвал он в толпу. – Дорогие мои!

Час пробил! Так дальше жить нельзя! Ненасытные заводчики, фабриканты, капиталисты, продажные чиновники пьют вашу кровь. Они не считают нас за людей, втаптывая в грязь жесточайшего рабства, сами купаясь в роскоши и вывозя за границу свои капиталы, нажитые нашим трудом. Нам не от кого больше ждать милости, кроме нашего царя, помазанника Божия, нашего отца и заступника. И мы идем сегодня к нему, чтобы рассказать о наших бедах и просить у него защиты!

Толпа рабочих откликнулась на его слова гулом одобрения. Словно холодный питерский ветер пронесся над площадью.

Он порылся в своем потрепанном портфельчике и извлек из него папку с бумагами.

– Вот послушайте! Это наша петиция, наши требования, это ваше рабочее слово к царю.

«Государь! Мы, рабочие и жители Санкт-Петербурга разных сословий, наши жены, и дети, и беспомощные старцы-родители пришли к тебе, государь, искать правды и защиты.

Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и молчали, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества, нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся.

Нет больше сил, государь. Настал предел терпению… Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества… Не дерзость в нас говорит, а сознание необходимости выхода из невыносимого для всех положения…»

Отец Георгий перевел дыхание, окинул взглядом замершую толпу.

К нему были устремлены тысячи глаз. В одних светилась надежда, в других отражалось сомнение, кто-то не мог скрыть откровенного недоверия и все же стоял здесь, вместе со своими товарищами.