Метафизика памяти

Музыка играет так весело, так радостно, и, кажется, еще немного, и мы узнаем, зачем мы живем, зачем страдаем… Если бы знать, если бы знать! (А. Чехов. Три сестры).

К. Ясперс пишет о том, что человек как экзистенция живет в сознании непостижимого воспоминания, как будто он ведает о творении или будто может вспомнить, что он созерцал до бытия мира[20 - См.: Ясперс К. Философская вера // Ясперс К. Смысл и назначение истории. М., 1991. С. 427.].

А можно ли считать воспоминанием то, что нельзя восстановить в памяти? Допустим, мы не можем вызвать в памяти события за последние тридцать лет, но ведь они все равно омывают нас со всех сторон; зачем же тогда останавливаться на тридцати годах, почему не продлить минувшую жизнь до того времени, когда нас еще не было на свете? Раз от меня скрыто множество воспоминаний о том, что было до меня, раз я их не вижу, раз я не могу к ним воззвать, то кто мне докажет, что в этой “тьме тем”, остающейся для меня загадкой, нет таких воспоминаний, которые находятся далеко за пределами моей жизни в образе человека? (М. Пруст. Содом и Гоморра).

Главное стремление живого человека – стремление вырваться из мира сплошной обусловленности, вернуться, хотя бы в воображении, к тому состоянию, когда ничего этого еще не было, «вспомнить» то, чего вспомнить нельзя, найти тот «след», который отличает человека от всего того, что его создает и поддерживает. Если я родился 40 или 50 лет тому назад, а до рождения меня не было и быть не могло, то это неоспоримый факт биологии и антропологии. Но все это огромная проблема с точки зрения философии. Где я был? Сказать: «нигде» – слишком сильное утверждение. Откуда-то я взялся? Одними биологическими причинами нельзя объяснить возникновение моего душевного и духовного измерения. Может быть, я существовал всегда, как существует природа, только в некоем потенциальном виде? Согласно антропному принципу, параметры Вселенной в принципе допускают возникновение человека: «Мы видим Вселенную такой, потому что только в такой Вселенной мог возникнуть наблюдатель, человек». Будь эти параметры немного другие, и человек был бы невозможен. И действительно, чтобы образовалась живая клетка, было необходимо такое необыкновенно сложное сочетание большого количества универсальных физических параметров, что ученые вынуждены либо допустить наличие разумного Создателя, либо искать нетривиальные объяснения данного обстоятельства.

Сказать, что так устроено Богом, – также слишком сильное утверждение, поскольку не допускает ни малейшей опытной проверки. Можно сказать, что я был всегда и везде, правда, только как потенциальная возможность. Но в этом предположении тоже есть элемент фантастики. Скажем, это должна быть такая потенциальность, без которой существование окружающего мира было бы не закончено, не оформлено, неполноценно. Поскольку человек – высшая форма жизни, а всякая другая жизнь – лишь отпадение от нее, точно также он является, по-видимому, высшей формой материи, он «нужен» Вселенной, ибо кто еще смог бы ее обозреть, оценить, раскрасить, восхититься ее бесконечностью и непостижимостью? Догадка о равновеликости человека и космоса с древних времен выражалась в гипотезе микрокосма, в котором как в зеркале отражается большой мир с его сложностью и невыразимостью. Надо только вспомнить то, что отразилось. Но если удается что-то вспомнить, то эти воспоминания выражаются в форме непостижимой тайны. Стоишь перед тайной, и само это стояние делает тебя памятливым. Каждый человек, обладающий такой памятью, является поэтом, хотя он может и не создавать никаких произведений. Каждый такой человек – это прорыв в устойчивом, необходимом, фундаментально обоснованном мире.

Память – это не только совокупность всего, что с нами случалось. Мы все время пытаемся вспомнить что-то самое главное, то, чего вспомнить нельзя. Например, во сне, когда нам снятся удивительные города, в которых мы никогда не были, и необыкновенные люди, с которыми мы никогда в реальной жизни не встречались. Мне иногда снится один и тот же навязчивый сон: я пытаюсь прочитать книгу, в которой, как мне известно, записаны главные тайны моего существования. Я открываю ее и не могу разобрать ни одного слова. И там же, во сне, я все надеюсь, что когда-нибудь мне удастся сконцентрироваться и прочесть хотя бы немного из этой книги.

Память о том, о чем помнить нельзя, идея непостижимого воспоминания выражена, например, в теории коллективного бессознательного К. Юнга. Архаические структуры психики содержат в себе совокупность архетипов (прообразов) – древних способов понимания и переживания мира. Эта «память», которая виртуально живет во мне и никогда непосредственно не осознается. Коллективное бессознательное при нормальных условиях не поддается осознанию, никакая аналитическая техника не поможет его «вспомнить»: ведь оно, в отличие от личного бессознательного, никогда не было вытеснено или забыто. В то же время коллективное бессознательное не существует наподобие некоторых врожденных структур нашей психики, передающихся по наследству. Это, по Юнгу, не врожденные представления, а врожденные возможности представления, ставящие известные границы самой смелой фантазии. Это как бы категории деятельности воображения, априорные идеи, существование которых не может быть установлено иначе, как через опыт их восприятия. Архетипические образы особенно наглядно могут выступать в символической форме искусства. «Они проявляются лишь в творчески оформленном материале в качестве регулирующих принципов его формирования, иначе говоря, мы способны реконструировать изначальную подоснову прообраза лишь путем обратного заключения от законченного произведения искусства к его истокам»[21 - Юнг К. Об отношении аналитической психологии к поэтико-художественному творчеству // Юнг К. Феномен духа в искусстве и науке. М., 1992. С. 116.].

Неудивительно, считает Юнг, что в типической ситуации мы внезапно ощущаем или совершенно исключительное освобождение, чувствуем себя как на крыльях, или нас захватывает непреодолимая сила. В такие моменты мы уже не индивидуальные существа, мы – род, голос всего человечества, просыпающийся в нас. Архетип, проявляющийся в сновидении, фантазии или в жизни, всегда несет в себе некоторое особое влияние или силу, благодаря которым его воздействие носит нуминозный, т. е. зачаровывающий, характер. Архетип захватывает психику изначальной силой и вынуждает ее выйти за пределы человеческого. Он ведет к преувеличению, раздутости, проявлению недобросовестности, одержимости, рождает иллюзии как в хорошем, так и в дурном.

Только художник средствами своего таланта может выразить могучую энергию архетипа, главной составляющей непостижимого воспоминания. Любое отношение к архетипу, полагает Юнг, задевает нас, пробуждает в нас голос более громкий, чем наш собственный. Объясняющийся прообразами говорит как бы тысячами голосов, он пленяет и покоряет, поднимает описываемое им из однократности и временности в сферу вечного, возвышает личную судьбу до судьбы человечества и таким образом высвобождает в нас те спасительные силы, которые всегда помогали избавиться от любых опасностей и преодолеть даже самую долгую ночь. Такова тайна воздействия искусства.

Все вышесказанное относится к памяти вообще, к способности человека вспоминать и держаться вспомненного, помнить о другом мире, другой жизни, которые забыты или прячутся от нас в нашем повседневном существовании. Способность видеть, чувствовать, воображать, пытаться вспомнить эту «истинную», прячущуюся от нас реальность является метафизической способностью, лежащей в основе философии, религии, науки, искусства.

Это не просто память о случившихся событиях или состоявшихся переживаниях, это память как вечно длящееся состояние. Без этой памяти невозможно оценить значимость и бездонную глубину любого предмета, любого чувства, загадочность и неисчерпаемость мира, а жизнь представлялась бы бесконечной чередой похожих друг на друга дней, изредка скрашиваемой мелкими радостями.

Это память подобна любви: невозможная, прекрасная, ошеломляющая, пронизывающая каждую минуту существования, любви, которой у большинства людей не было и не могло быть. Но она тем не менее живет в их памяти. Это воспоминания о случайных поцелуях на лестнице, о тяжком опыте разлуки на целое лето, о жгучем стыде первого сексуального опыта, о коварной безжалостной измене, а главное, об острой тоске повседневного существования без любви. Эта прекрасная и невозможная любовь, сплетенная из кратких переживаний, мгновенных, обжигающих ощущений, из воздушных замков страстной мечты всегда жила в каждом человеке, и он всегда может о ней вспомнить, и это воспоминание составляет важнейшую часть его души. Без него нет вообще никакой любви, даже самой мимолетной, самой ничтожной. Только на фоне этой невозможной великой любви и возможны наши мелкие интрижки, влюбленности, романы и романчики.

Эта память подобна свободе – недостижимая, никогда не осуществляемая до конца, она всегда живет в памяти человека, ибо сплетена из мгновений восторга независимости от случайных переплетений судьбы, обжигающего ледяного воздуха своеволия, решимости бросить вызов всему миру, бросить свою жизнь ему под ноги. У большинства людей не было таких мгновений, многие только мечтали о подобной смелости, никогда не решаясь на поступок, никогда ничем не рисковали, но памятью о такой свободе обладают все люди, пусть подспудно, неявно, неосознанно. Как, наверное, воспоминания о тех редких мгновениях, когда они действительно были свободны, только испугались пойти до конца.

Поскольку у нас есть такая память, мы носители духа, мы гораздо больше мира, способны выходить за его рамки и имеем право сравнивать себя со Вселенной в целом, а не только с нашим телом, структурой мозга, с клочком земли, на которой мы родились и живем. Мы и есть Вселенная, поскольку актуально и потенциально держим весь мир своей памятью.

Эту память можно отчасти объяснить через феномен «дежа вю» (уже виденное). Мистики считают, что моменты, когда кажется, что ты уже был в этом месте, что уже слышал точно в такой же ситуации те же слова, – это результат воспоминания о прошлых жизнях. З. Фрейд и его последователи объясняли дежа вю тем, что чувство «уже виденного» возникает у человека в результате спонтанного воскрешения в его памяти подсознательных фантазий. А. Бергсон в «Воспоминании настоящего» писал, что бывают мгновения остановки потока сознания, когда я чем-нибудь удивлен или потрясен, тогда мое воспоминание догоняет восприятие и человек чувствует, что уже видел эту местность, слышал это слово. Это ложное сознание длится несколько мгновений.

Мне представляется, что момент дежа вю присутствует в каждом акте восприятия. Помню, как в детстве я «увидел» мир. Я жил тогда в Прибалтике, и мы часто приезжали в маленький дачный городок на берегу Рижского залива. Между последними домами и морем была небольшая полоса леса: огромные корабельные сосны, стоящие на прибрежных дюнах. Меня всегда восхищали их высота и исходящее от них чувство непоколебимой устойчивости, надежности. И вот однажды, глядя на них, освещенных заходящим солнцем, в свете которого они казались неестественно красными, я вдруг подумал, что пройдет миллион лет, как уже прошел не один миллион, а они все также будут стоять стражами вечности. И я словно почувствовал прикосновение этой вечности и решил, что навсегда запомню это ощущение и постараюсь жить так, чтобы когда-нибудь суметь его выразить в словах или музыке, если окажусь к этому способен. И при каждом дальнейшем удивлении, взволнованности, потрясении я все время вспоминал эти сосны. Память о них, не всегда ясно осознаваемая, была постоянным фоном моей жизни. Они были всегда в моей жизни и составляли основу моей памяти. И всякое новое, глубоко задевавшее меня переживание я осознавал как однажды бывшее: я уже видел это, я был свидетелем, потому что меня однажды задела вечность, а в вечности все было и все есть. Если я не имею никакого отношения к вечности, поскольку моя жизнь лишь одно мгновение в жизни Вселенной, то какой смысл имеют все мои попытки что-то понять или найти свое незаместимое место? Моя мимолетность не гарантирует никакого смысла в моем существовании[22 - «Как известно, память – средоточие человеческой личности; выпадение памяти приводит к идиотизму. То же самое верно и для вселенной. Без вечности – этого хрупкого, загадочного образа, исторгнутого душой человека, – всемирная история, да и судьба каждого из нас, – лишь попусту растраченное время, превращающее нас в суетный призрак» (Борхес Х.Л. История вечности. [Электронный ресурс] URL: http://www.e-reading.club/chapter.php/7607/2/Borhes_-_Istoriya_vechnosti.html (дата обращения: 04.10.2015).].

У каждого в жизни бывало такое состояние, которое можно назвать метафизическим созерцанием, когда человек настолько погружается в рассматриваемый объект, настолько теряется в нем, что становится непонятным, кто на кого смотрит – я на мир или мир на меня. Я и мир сливаются в единое целое, и человек становится, как говорил А. Шопенгауэр, «ясным зеркалом» мира. Это момент, в котором нет времени, момент, в котором можно почувствовать прикосновение вечности. И в каждом дальнейшем удивлении, взволнованности, потрясении всегда вспоминаются подобные состояния. Память о них является постоянным фоном жизни. Быть в таком состоянии и значит, по-моему, быть в памяти как стихии. «Кто описанным выше образом настолько погрузился в созерцание природы, настолько забылся в нем, что остается чистым познающим субъектом, тот непосредственно сознает, что в качестве такового он есть условие, т. е. носитель мира и всего объективного бытия, так как последнее является ему зависящим от его собственного существования. Он, следовательно, вбирает в себя природу, так что чувствует ее лишь как акциденцию своего существа»[23 - Шопенгауэр А. Мир как воля и представление // Шопенгауэр А. Собр. соч.: В 5 т. М., 1992 Т. 1. С. 195.].

Память, относящаяся к прошлому, возможна только на фоне вечности, с точки зрения вечности, при участии вечности в каждом поступке или переживании. У некоторых народов сохранился древнейший обряд похорон с участием плакальщиц – эти люди ведут себя артистически (они и есть артисты) – рвут на себе волосы, бьются головой о гроб, жалобно кричат, хотя на самом деле никаких чувств к покойнику не испытывают, их наняли разыграть действо. Но «спектакль» имеет огромный символический смысл: родственники, особенно дети, после такой встряски уже никогда не забудут своих умерших. Этот ритуал способствовал образованию и закреплению памяти, потому что забывать – естественно, а помнить – искусственно. Я человек, поскольку у меня есть память о смерти, которая постоянно тревожит меня, пугает, волнует, составляет существенную часть моих переживаний. Память не просто о смерти конкретных близких мне людей, но о смерти как символе, и о жизни как символе, помимо тех стараний, которые я прилагаю, чтобы выжить. Без символа человек был бы просто животным. «Все человеческое поведение начинается с использования символов. Именно символ преобразовал наших человекообразных предков в людей и очеловечил их. Все цивилизации порождены и сохраняются только посредством использования символов… Человеческое поведение – это символическое поведение; символическое поведение – это человеческое поведение. Символ – это вселенная человеческого»[24 - Уайт Л.А. Символ: начало и основа человеческого поведения // Антология исследований культуры. Символическое поле культуры. М., 2011. С. 173.].

Символ, культ, ритуал – это все установки живущей в нас чистой памяти, которые преобразуют естественные, стихийно и случайно возникающие побуждения человека в устойчивые духовные константы его бытия. Он преобразует самого человека из естественного в духовное существо, закрепляет в нем память. Флоренский приводил пример, что на каждой панихиде мы слышим зов Церкви: «Надгробное рыдание творяще песнь “аллилуиа”…» – что в переводе на мирской язык означает «превращающе, претворяюще, преобразующе свое рыдание при гробе близких, дорогих и милых сердцу, свою неудержимую скорбь, неизбывную тоску души своей – преобразующе ее в ликующую, торжествующую, победно-радостную хвалу Богу – в “аллилуиа”…»[25 - Флоренский П.А. Из богословского наследия // Богослов. тр. № 17. 1977. С. 136.].

Мы чувствуем символическую природу окружающего нас мира, для нас все символ: пламя костра, звездное небо, шум реки. И в этом смысле мы помним о другом мире, который придает смысл и значимость этому.

Например, первобытная семья, перед тем как идти на охоту, три раза обегала вокруг тотемного столба и пять раз приседала. Считалось, что после этого охота будет удачной. Если смотреть со стороны, это кажется совершенной бессмыслицей. Но люди вводили себя в особое состояние, творили себе невидимых, символических покровителей – т. е. совершали чисто человеческие действия, развивали свою специфическую человеческую природу. И это было важным шагом в становлении человека.

Достаточно задуматься, писал Ле Гофф об этимологии слова «символ», чтобы понять, какое большое место занимала символическая интерпретация мира во всем его ментальном оснащении людей прошлого. «У греков “цимболон” означало знак благодарности, представлявший собой две половинки предмета, разделенного между двумя людьми. Итак, символ – это знак договора. Он был намеком на утраченное единство; он напоминал и взывал к высшей и скрытой реальности»[26 - Ле Гофф Ж. Цивилизации средневекового Запада. М., 1992. [Электронный ресурс] URL: http://modernlib.ru/books/le_goff_zhak/civilizaciya_ srednevekovogo_zapada/read/ (дата обращения: 02.11.2016).]. Поэтому в средневековой мысли каждый материальный предмет рассматривался как изображение чего-то ему соответствовавшего в сфере более высокого и, таким образом, становившегося его символом. Надо только помнить о символическом значении каждого предмета и каждого слова. «Символизм был универсален, мыслить означало вечно открывать скрытые значения, непрерывно “священнодействовать”. Ибо скрытый мир был священ, а мышление символами было лишь разработкой и прояснением учеными людьми мышления магическими образами, присущего ментальности людей непросвещенных. И можно, наверное, сказать, что приворотные зелья, амулеты, магические заклинания, столь широко распространенные и так хорошо продававшиеся, были не более чем грубым проявлением все тех же верований и обычаев. А мощи, таинства и молитвы были для массы их разрешенными эквивалентами. И там, и тут речь шла о поиске ключей от дверей в скрытый мир, мир истинный и вечный, мир, который был спасением»[27 - Там же.].

Каждое прочувствованное единство культуры покоится на общем языке ее символики. Символом является и сам человек как отдельное лицо и как часть мировой картины природы. Во всякий момент бодрствующей жизни человеческая душа строит из хаоса чувственного космос символически оформленных объектов или феноменов.

Все вышесказанное относится к памяти вообще, к способности человека вспоминать и держаться вспомненного, помнить о другом мире, другой жизни, которые забыты или прячутся от нас в нашем повседневном существовании.

От виртуальной памяти к актуальной

Второй образ памяти – это виртуальная память, которую можно выразить актуально, в конкретных воспоминаниях, она зависит от моих усилий и помимо них не существует, существует только через меня, через мои мысли, воображение, через мои мечты и надежды. Я не распоряжаюсь своими воспоминаниями, но мои усилия превращают их виртуальность в актуальность. Чтобы что-то вспомнить, надо это «выдумать», т. е. превратить в мысль, в образ, в ощущение. Только превращенное позволяет вырвать кусок из прошлого вообще, из безличной памяти и превратить в яркое переживание. Мои воспоминания искусственно сконструированы, срежиссированы и сконцентрированы во мне[28 - Набоков писал: «Внешние впечатления не создают хороших писателей; хорошие писатели сами выдумывают их в молодости, а потом используют так, как будто они и в самом деле существовали». Набоков В. Николай Гоголь // Набоков В. Собр. соч.: В 3 т. СПб., 1997. Т. 1. [Электронный ресурс] URL: http://gatchina3000.ru/literatura/nabokov_v_v/gogol.htm (дата обращения: 02.07.2016).].

Вспомнить можно только то, что забыто. Все дни и годы неотличимы друг от друга, если в них ничего не случилось. Какой смысл запоминать что-нибудь случившееся со мной в таком-то году или в другом, например, в таком-то году я купил машину, в другом болел, а в третьем порвал новые штаны, перелезая через забор. Это не запоминается и не забывается.

Запомнившееся – это пережитое, память – совокупность таких переживаний, когда наше сознание воссоздает полный смысл случившегося, делает их яркими, объемными, расцвеченными, живыми, наполняющими нас чистой радостью или глубокой печалью, – т. е. память в точном смысле этого слова. Память – это не объективные картинки прошлого, как бы сделанные когда-то беспристрастным фотоаппаратом и вдруг всплывающие в нас, память – это всегда интерпретация. В разные годы и в разных состояниях духа я вспоминаю одни и те же факты, лица, слова по-разному. Они каждый раз обогащаются моим воспоминанием, я вспоминаю больше деталей, нюансов, оттенков. Я вспоминаю то, что раньше не мог увидеть в силу неразвитости моей чувственности, воображения. Это как воспоминания о прочитанном романе «Война и мир». Я его читал три раза: в девятом классе, в тридцать лет и в пятьдесят. И каждый раз вспоминаются три разных романа.

С другой стороны, сколько в запомненном впечатлении от объективно существовавшей вещи или обстоятельства и сколько от моего воображения? Да и можно ли говорить об объективно существовавшей вещи? Вспомянутое, то, что действительно важно и нужно помнить, – это продукт моей работы, а не объективная данность. В определенном смысле воспоминания превращают реальный предмет в нечто ментальное, зыбкое, мерцающее, выходящее за границы и контуры. Так, Хайдеггер писал о глиняной чаше, что чаша сначала видится как вещь, а не как чистый предмет. Как предмет он противостоит нам в процессе изготовления. Однако сущность чаши открывается не через изготовление, это не просто кусок глины, сформованный руками гончара. Гончар делает не саму чашу, а стенки. Суть же чаши не в стенках, а в пустоте. Пустота имеет две функции – хранить (schenken) и наливать. Сущность вмещаемой пустоты обнаруживается в подарке (Geschenk). Что можно подарить? Можно подарить воду, она берется из росы, выпадающей с неба, и из источника, рождающегося в дремотной темноте земли. Можно подарить и глоток вина из чаши, в вине соединились питательные силы земли и солнца. Глоток вина – подарок для смертного, пожертвованный богами (giesen – жертвовать, Gus – налитое), т. е. в сущности чаши соединились земля, небо, солнце, божественное и смертное. Такое восприятие вещи уже недоступно современному человеку, он не чувствует самой вещественности вещи, не слышит голоса, каковым вещи взывают к нему, не чувствует вещь как проявление бытия. И в этом смысле не помнит о своем «вкладе» в вещь, не помнит своей причастности к ее сотворению[29 - См.: Хайдеггер М. Вещь // Хайдеггер М. Время и бытие. М., 1993. С. 320. «Если качества излучают вокруг себя определенный способ существования, если они обладают способностью очаровывать и тем, что мы только что назвали ценностью святого причастия, то именно потому, что ощущающий субъект не полагает их как объекты, он сопричастен им, он делает их своими и находит в них принцип своего актуального существования» (Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. С. 274).].

Память превращает прошлое в произведение, произведение жизни, произведение искусства. Воспоминания о днях прошедшей любви, моя страсть, злость, растерянность, смущение и робость, переход от отчаяния к надежде, которыми я был раздавлен и подавлен, превращаются в моей памяти в стройное повествование, превращаются в сюжет, который организует и упорядочивает мою раздерганную случайными обстоятельствами жизнь. Воспоминания о любви и непосредственное любовное переживание соотносятся между собой так, как роман или лирическое стихотворение с газетным фельетоном. Действительность любви создается лишь в памяти, как и вообще любая действительность.

В настоящем мы никогда не получаем всего опыта, вообще мало что можно извлечь из настоящего. Говорят, что любовь – всегда в настоящем, воспоминания о любви – это не любовь. Но только в воспоминании, не в простом воспоминании, а в таком, когда поддержанные силой воображения, прежние переживания вновь становятся живыми, объемными, целостными, становятся подлинно настоящими. В настоящем я переживаю только отдельные, отрывистые и часто не связанные друг с другом впечатления, я ведь не знаю, чем это все закончится, я не анализирую себя, я просто живу и впитываю в себя впечатления, радуюсь своей любви или страдаю от нее, радуюсь каждой прожитой минуте. Теперь, вспоминая, я испытываю острое чувство жалости к тем давно ушедшим дням, когда я был счастлив, моя любовь в прошлом становится для меня сейчас неким целостным событием, изменившим мою жизнь, теперь моя любовь выступает передо мной в чистом виде, освобожденная от тех глупостей и досадных нелепостей, что я совершал. И возможно, мое сегодняшнее воспоминание-переживание сильнее той любви в прошлом по влиянию на меня, по тому потрясению, если мне действительно удалось оживить это прошлое. Я всматриваюсь в каждый день того времени, растягиваю воспоминание, смакую его, оно пронизывает меня до самой глубины души и только тогда мне открывает целостный смысл того, что со мною было.

В беспечных радостях, в живом очарованье,
О дни весны моей, вы скоро утекли.
Теките медленней в моем воспоминанье.

    А.С. Пушкин
Любовь существует только в прошлом. «Любовь инстинктивно, самозащитно отталкивает свое реальное осуществление – чтобы пребыть: уже вечно существовать в тоске, воспоминании, что “счастье было так близко, так возможно”»[30 - Гачев Г. Национальные образы мира. Космо-Психо-Логос. М., 1995. С. 254.]. Она, писал Г. Гачев, существует как вечная рана в сердце – и в этой взаимной боли и божественном несчастье любящие неизменно и вечно принадлежат друг другу.

Если сравнить то, что мы вспомнили, с тем, что существует в нашем повседневном эмпирическом опыте, то между ними обнаруживается такая же разница, как между различными мирами, потому что мир, всплывший в нашем воспоминании, поддержан нашим продуктивным воображением, в нем нет никакой случайности, никакой сумятицы страхов и надежд, это метафорический мир, и именно поэтому только такой мир реален и истинен «Все, чем владею, кажется мне лживо, А что прошло – передо мною живо!» (Гёте).

А.С. Пушкин со всеми его любовными романами, скандалами, дуэлями остался в прошлом, а перед нами сейчас только «гений чистой красоты». Все уходит – печали, радости, разочарования, вспышки раздражения и злобы, желание отомстить и насладиться победой над поверженным врагом. Остается монограмма личности, или ничего не остается. И когда человек вспоминает свою жизнь, то вспоминает едва ли несколько часов (особо счастливые – несколько месяцев) пребывания в этой «чистой красоте», самом важном времени прошедшей жизни.

…Душа моя
Хранит ли образ незабвенный?
Любви блаженство знал ли я?
Тоскою ль долгой изнуренный,
Таил я слезы в тишине?
Где та была, которой очи,
Как небо, улыбались мне?
Вся жизнь, одна ли, две ли ночи?

    А.С. Пушкин
И в этом смысле не мы помним, а наш дух вспоминает себя через нас. Нам кажется, что мы вспоминаем какие-либо события нашей жизни, но на самом деле мы вспоминаем не сами события или отрезки нашей жизни, а то, каким образом наш дух их переработал, усвоил, оценил. Аура прошлого создает постоянно присутствующий мир духов. Истинной реальностью обладает только то, что претворено нашей памятью, усилено ею, преображено. Память не складывает все случаи жизни и ощущения в свою копилку, а метафорически усиливает их. «Смутные воспоминания – метафоры жизни» (Делез).

Дело не в самих событиях или протекающих годах, а в том духовном настрое, который господствовал в то или иное время. Все, что происходило со мной и не находило отклика в моей душе, как бы и не существовало, или, возникнув, тут же рассеялось и исчезло навсегда, как исчезли многие года моей жизни, поскольку в них не случилось ничего такого, что можно было закрепить опытом искусства. Только через этот опыт – опыт творчества, работу воображения, через построение воздушных замков, через мечту – воспоминания образуют память.

Есть два прошлых: прошлое, которое было и которое исчезло, и прошлое, которое и сейчас для нас есть как составная часть нашего настоящего. Второе прошлое, существующее в памяти настоящего, есть уже совсем другое прошлое, прошлое преображенное и просветленное, относительно его мы совершили творческий акт, и оно вошло в состав нашего настоящего…[31 - Бердяев Н.А. Я и мир объектов. «Чтобы вызвать прошлое в виде образа, надо обладать способностью отвлекаться от действия в настоящем, надо уметь ценить бесполезное, надо хотеть помечтать. Быть может, только человек способен на усилия такого рода. К тому же прошлое, к которому мы восходим таким образом, трудно уловимо, всегда готово ускользнуть от нас, как будто регрессивной памяти мешает другая память, более естественная, поступательное движение к которой подготавливает нас к действию и жизни» (Бергсон А. Материя и память. С. 208–209).]

Человек – среднее звено между этими двумя началами: между памятью вообще и памятью как актуальным переживанием. Его основная задача – держать эти два образа памяти. Держать пропорцию между тем, что нельзя высказать и понять, и тем, что высказывается и понимается. Держать своей жизнью. И пока он держит, возможны его сознание, мысль, творчество. Память вообще – это та атмосфера, тот фон, на котором актуализируются и становятся переживаемыми конкретные воспоминания.

То, что мы однажды видели, слышали, испытали, выучили, не окончательно утрачено, но продолжает существовать, поскольку мы можем о нем вспомнить и узнать его. Оно продолжает существовать. Но где? «Оно появляется, – пишет А. Бергсон, – мало-помалу, как сгущающаяся туманность; из виртуального состояния оно переходит в актуальное, и по мере того как обрисовываются его контуры и окрашивается его поверхность, оно стремится уподобиться восприятию. Но своими нижними корнями оно остается связанным с прошлым, и мы никогда не приняли бы его за воспоминание, если бы на нем не оставалось следов его изначальной виртуальности и если бы, будучи в настоящем, оно все же не было бы чем-то выходящим за пределы настоящего»[32 - Бергсон А. Материя и память. С. 243–244.].

Всякое актуальное воспоминание связано с виртуальным, из него вытекает, несет на себе следы своей виртуальности, ощущение глубины, из которой оно вырастает. Несет в себе ощущение той жизненной силы, которая не может быть результатом индивидуального, вспоминающего сознания, силы, которая придает образам памяти убедительность и продуктивность.

И в определенном смысле можно сказать, что память вспоминает самое себя, также как мысль, по М. Хайдеггеру, есть память о бытии и сверх этого ничто. Она допускает бытию – быть. А память допускает мысли мыслить.

Память расколдовывает мир. Мир нужно постоянно оживлять, ибо он все время застывает и омертвляется. Живого состояния мы достигаем, когда включена вся цепь впечатлений, когда все видно и понятно. В этом смысле в любом восприятии уже есть все. А то, что мы не оживили, смотрит на нас, а мы не чувствуем его взгляда. Нам ничего не дано автоматически, нет никаких врожденных знаний и представлений, все нужно вспоминать. И достаточно долго удерживаться в этом воспоминании. Как говорил Платон, всякое познание – припоминание. И это нужно понимать буквально. Пока я не вытащу из себя самое главное, чему нельзя научить, о чем не написано в учебниках или инструкциях, – свое собственное понимание, свой, пусть наивный и неточный, взгляд на проблему, на мир, на что угодно – и, в этом смысле, не вспомню, вся моя осведомленность, весь мой ум останется набором банальных, тривиальных истин. (Гегель, комментируя платоновскую «теорию воспоминания», говорил, что Errinerung (воспоминание) происходит от слова inner (внутренний).) Все, что я не преломил сквозь собственный дух, все не истина. Или, лучше сказать, все это мертвые истины. Память, как пишет Эдвард Кейси в книге «Воспоминание: феноменологический анализ», присутствует повсюду в ткани нашей повседневности, и она есть нечто большее, чем воспроизведение прошлого. Память, в первую очередь, – ответственность человека перед самим собой, ответственность за свое существование в мире[33 - См.: Шевцов К.П. Память в современных концепциях познания и субъективности. Аналитический научный обзор. СПб., 2011. [Электронный ресурс] URL: http://philosophy.spbu.ru/userfiles/science/reviews/shevcov.pdf (дата обращения: 08.12.2012).].

Память подобна проявлению совести в нас: либо она вся работает, либо ты какие-то куски и образы прячешь, замазываешь их, замаскировываешь от самого себя и тем делаешь свое существование неполноценным, неистинным.