Две королевы

Когда портьера за ней упала, на лице Сигизмунда нарисовалось заметное успокоение. Теперь он дышал свободней. Мысль старца побежала в прошлое и слёзы навернулись на глаза. Он вспомнил того ангела, свою Басю, первую жену, жизнь с которой была такой счастливой, которую любила вся страна с ним вместе, а после ранней смерти до сих пор оплакивала.

Видя, что он один, король осторожно достал из столика книжечку, сложенную в виде портфеля, открыл её и рассматривал изображение Барбары. Мягко, грустно она также смотрела на него с этой картинки, на которой художник изобразил её молоденькой, такою, какой прибыла сюда первый раз, смиренная, набожная.

За всю жизнь добрая, полусвятая пани не изменилась, её молитвам и постам повсеместно приписывали одержанную победу под Оршей.

Она прошла через мир, как ангел, тихо, рассыпая благодеяния, смягчая боль, забывая о себе, никогда не жалуясь и покидая его с молитвой на устах.

От Барбары он не имел потомства мужского пола, из-за чего паны сенаторы вынудили его взять другую жену. Зачем подкупленные красотой итальянки и её богатствами послы так ему её рекомендовали?

Так быстро эта девица, полная разума, знаний, несравненной красоты фигуры превратилась в несносную ворчунью, которая королю и королевству не давала покоя.

Да, но она дала обоим того желанного наследника мужского пола, в котором текла кровь Ягеллонов и из него должна была распространиться.

Сигизмунд вздохнул, около двери зашелестело, он быстро спрятал портфель, счастливое прошлое должно было убежать, уступая место настоящему.

На пороге показался тот самый Лула Скотницкий, старый, седеющий уже королевский придворный, который уступил перед королевой. Он заглядывал к пану, не нужно ли чего? Сигизмунд повернул к нему мягко прояснившееся лицо.

– Лула, – шепнул он, – посмотри, нет ли ксендза Самуэля?

– Он давно ждёт в канцелярии, – ответствовал Скотницкий.

– Пусть придёт, – сказал Сигизмунд.

Придворный поспешил с приказанием, и через минуту ксендз Самуэль со связкой бумаг и пергаментов стоял перед королём, который молча приветствовал его движением головы. Увидев бремя, которое нёс подканцлер, он усмехнулся, подняв вверх брови.

– Есть что подписать, милостивый пане, – засмеялся епископ, который на углу стола сложил письма и привилеи. – Предшественники вашего величества не давали себе труда прикладывать собственную руку к письмам, достаточно было печати.

– Ха! – засмеялся король. – Нужно показать, что король хоть писать умеет.

И он указал на место Мацеевскому, который, не спеша с работой, спросил о здоровье.

– Я страдал ночью, – сказал король, – днём всегда боль даёт мне передышку. Наступает осень, это пора, в которой больше страдаю, трудно senectus ipsa est morbus.

– Помните, милостивый пане, ваше деда Ягайллу, – сказал Мациевский, – у вас его кровь и сила, а тот до дряхлой старости сохранил силу и здоровье.

– Да, – отпарировал Сигизмунд, – но жил иначе. Я, может, превосходил его силой, потому что ломал подковы в руках и смянал серебряные кубки, но сейчас уже и трухлявой палки бы не сломал.

Старик вздохнул и задумался.

Он больше об этом не говорил.

– Вы молодого (король иногда так звал сына) не видели? – спросил Сигизмунд.

– Со вчерашнего дня нет, – ответил Сигизмунд.

– Не знаете, как принял он решение о браке? – добавил старый король.

– Его заранее старались против него расположить, – сказал Мациевский. – Трудно предполагать, чтобы этому влиянию сопротивлялся собственной силой. Но вещь это не новая. Свою наречёную он знает по письмам, знает, что принесёт ему сердце, заранее предназначенное, что она воспитана матерью набожно. Не даёт ничего знать по себе… юношеские романы он должен забыть, но хорошо было бы заранее их запретить.

Король начал хмуриться.

– Как? – спросил он коротко.

– Удалить любовницу со двора королевы, – шепнул тихо Мациевский.

Сигизмунд обеими руками обхватил голову… ничего не говоря, он показывал, что видел в этом великую трудность. – Выдать бы её замуж и обеспечить приданым, – добавил ксендз Самуэль, – найдётся не один, что позарится на красивую куклу.

– Никому её сейчас не отдадут, – прошептал Сигизмунд. – Слишком нужна. Я бы должен за неё начать войну. – Не моё дело с интригой бороться интригой, – говорил далее, по-прежнему шепча, Мациевский, – мой сан это не позволяет, характер этим гнушается. Это должен сделать кто-нибудь другой и заранее избавить нас от неё.

Король долго не отвечал, но размышлял, насупившись, вздохнул пару раз и наконец пробормотал:

– Для чего это пригодится? Разве не найдётся другая, поставленная на её место, когда будет нужно использовать её как инструмент? Во фрауцимере достаточно таких, что охотно поддадутся искусу.

Он замолчал.

Ксендз Самуэль, словно побеждённый этим аргументом, также молчал, но думал, что попробовать удалить ту, о которой повсеместно знали, что была очень любима молодым паном, не помешало бы, – однако он имел отвращение прибегать к таким способам, хоть в честном деле; то было оружие неприятеля, не его.

Он обратился к бумагам и начал их перелистывать, готовясь подать их королю, который уже тянулся к близко стоявшей чернильнице и перу, чтобы приготовиться к подписанию.

Подканцлер читал содержание каждого документа, а часто ему не нужно было даже до конца их дочитывать, потому что Сигизмунд давал ему знать, что о деле, о которой шла речь, помнил.

Было удивительным, что сломленный телом и духом, часто забывчивый в текущих делах, там, где шла речь о более важном, Сигизмунд словно просыпался и к нему возвращалась вся его былая живость ума.

Когда женский крик и ссора ему не докучали, возвращались память, разум, рассудительность – старость не давала о себе знать. Но теперь эти проблески редко бывали длительными, каждая ссора с Боной, каждый пережитый час её упрёков отбирали у него силы и погружали его в ту онемелость, из которой ему потом трудно было подняться. Тогда он всё принимал равнодушно, холодно, молчаливо, казалось, говорил: «Будь что будет! Путь распоряжается Провидение! Будет так, как Оно пожелает!»

Даже этими словами, равнодушный, он иногда отвечал ксендзу Самуэлю, отказываясь от борьбы, из которой не надеялся выйти победителем.

Этим бессильным минутам равнодушия, которыми умело пользовалась Бона, она обязана была постепенным ростом своей власти, и приятелей короля, предвидевших, что вскоре она одна всем завладеет, охватывало сомнение.

* * *

Молодой король жил в замке, хотя этот непрестанный надзор, на какой его обрекло пребывание под боком отца и матери, обременял двадцатилетнего государя.

Литовцы, давно требующие, настаивающие, чтобы его отдали им на великое княжение, видели в нём желанного и молчаливого союзника. Он хотел больше свободы и давно рад был вырваться из-под опеки родителей.

Кто знает? Король, быть может, разрешил бы ему заранее набираться опыта для будущего правления, больше работать и меньше развлекаться, но королева тайно этому сопротивлялась, придумывала тысячи опасностей, была против того, чтобы жертвовать хотя бы самой маленькой частичкой власти, которую хотела присвоить себе целиком.

Она так тайно об этом старалась, что сын не угадывал в ней противника, видел его в отце.

Впрочем, мать была с ним очень нежна, но хотела, чтобы всё, что он имел, получал из её рук, чтобы ей был всем обязан.

Сигизмунд Август, воспитанный ею, хотя имел при себе нескольких поляков, хотя его двор состоял из них, благодаря влиянию и стараниям матери, воспитался скорее князем космополитом, чем преемником польского трона.

Привыкший к изнеженности, элегантности, итальянской манере, к изысканному свету, хоть умственно развился как можно удачнее, знал много, – меньше всего был рыцарем, там, где преимущественно королю подобает быть им.

Предсказание того старого шляхтича, когда встревоженная донесениями королева вернула сына из первого путешествия в Краков – предсказание, что он не вырастет вождём и рыцарем – полностью исполнилось.

Август любил книги, музыку, искусство, всё красивое и изящное, солдатское ремесло было ему, если не отвратительно, то чуждо.