Второй вариант

– Нет, это вы волнуетесь! Вы зачем украли шкурки в зимовье?

– Какие шкурки? В каком зимовье, Женя?

– В зимовье у дяди Кеши. За Тураном.

– Опомнитесь, Женя!

Но Савин и не собирался опомниться. Все в нем свилось в стальную пружину и теперь распрямлялось. Он даже не заметил, что стал называть на «ты» человека много старше себя по возрасту, на которого еще совсем недавно хотел походить.

– Ты зачем лазишь по чердакам, Дрыхлин? Чем ты набил свой мешок?

– Вы с ума сошли, Женя! Вас что, та шаманка заколдовала?

– Я все знаю! Теперь я тебя понял, Дрыхлин! Мы вытряхнем мешок и посмотрим, что у тебя там! Я не буду молчать.

Дрыхлин приблизился к нему, взял за отвороты шубы, и Савин ощутил крепость его руки. Перехватил ее, пытаясь оторвать, но тот не отпускал и надвигался все ближе.

– Послушай, неблагодарный мальчик. Ты меня оскорбил. Ты обидел человека, который был к тебе расположен. – Голос его стал жестким и острым, как обрезок жести. – Извинись сейчас же!

Напружинившись, Савин толкнул его, и тот отпустил лацканы, проговорил с раздражением и вроде бы с сожалением:

– Ну, ладно. Иди за мной!

Сказал, как приказал, и, повернувшись, пошел к палатке. Савин заторопился за ним. Дрыхлин рывком распахнул дверь, прошел мимо Давлетова, удивленно поглядевшего на обоих. Подошел к своей кровати на втором ярусе, достал в изголовье рюкзак, бросил к ногам Савина.

– Только не опозорься!

– Что случилось, товарищи? – Давлетов торопливо поднялся со своего места, подошел к ним.

Дрыхлин плотно стоял на дощатом полу в своих амчурах. Полушубок у него распахнулся, обнажив мохнатый коричневый свитер. Глаза-щелки совсем сузились, и нос тупым бугорком выпирал из мясистых щек.

– Объясните, что случилось? – вновь спросил Давлетов.

– Пусть объяснит, – показал на Савина Дрыхлин, и голос его прозвучал беззаботно и как бы равнодушно. Так, во всяком случае, показалось Савину.

Дрыхлин устало присел на табурет, пошарил по карманам, нащупывая сигареты, закурил. Некурящий Дрыхлин закурил! Это тоже отметил Савин. Давлетов поморщился, помня о своем запрещении не курить в палатке. Но смолчал, продолжая выжидательно глядеть на Савина. И Дрыхлин смотрел на него, затем едва уловимо, даже с какой-то горечью усмехнулся:

– Ну, что же вы стоите, бойе? Проверяйте.

Савина словно ударило это слово. Он увидел Ольгу там, на берегу реки. И снег, который после оттепели превращается в наст. Где-то далеко проскользнули темными тенями три волка-санитара, преследующие беспомощное кабанье стадо.

Савин и сам почувствовал себя беспомощным, с трудом выдирающим ноги из снежного наста.

У ног его лежал рюкзак, в котором, он понял, или вообще ничего не было, или уже не было. Понял и другое, вернее, сообразил, что Дрыхлин мог предвидеть, да и наверняка предвидел такой оборот. Где-то запрятал шкурки, может быть, в лесу, а может быть, даже здесь, среди их беспорядочного хозяйства из досок, щитов, тюков, матрасов.

– Объясните, в чем дело, товарищ Савин! – потребовал Давлетов.

– Ни в чем, – хмуро ответил тот.

Дрыхлин сожалеюще покачал головой:

– Эх, Женя, Женя, – и Давлетову: – Будем считать, что все в порядке, Халиул Давлетович. Конфликт на личной основе – не обращайте внимания. А мы еще помиримся и снова подружимся. Верно, Женя?

2

Две недели не был Савин в своем поселке. Первое, что он увидел через иллюминатор вертолета, – это белые клубы дымов: от топящихся печей, от выхлопных труб двигателей, от костров у строительных площадок. В центре поселка, вся в заснеженных деревьях, стояла, как памятник недавней глухомани, Соболиная сопка. Когда вертолет, накренившись, заходил на посадку, земля нереально и ощутимо приблизилась. Савин разглядел детвору, копошившуюся с санками и лыжами на ее склоне. Сопка исчезла из поля зрения, и тут же сбоку, прямо на заснеженном поле возник огромный неуклюжий кузнечик, размахивающий крыльями. То легла на землю вертолетная тень. Машина зависла, коснулась колесами площадки. Оборвалась воздушная тряска, и почти сразу же умолкли, оглушив тишиной, двигатели. Лопасти еще крутились по инерции, а Савин уже шагал по дощатому настилу. Его соорудили на летнее время, когда просыпалась марь, чтобы посуху добираться до отсыпанной дорожки. По привычке все пользовались этим деревянным тротуаром и зимой. Савин шагал по доскам, всем телом ощущая физическую легкость, хотя скребли на сердце кошки и мысли были смутными от неопределенности.

– Товарищ Савин! – окликнул его Давлетов.

Он стоял около уазика, подъехавшего к вертолету. Водитель пристраивал на заднее сиденье портфель с документацией, солдатский вещмешок с личным имуществом Давлетова.

– Садитесь, товарищ Савин, – предложил он.

– Если разрешите, я – пешком.

– Как хотите. Через два часа жду вас в штабе.

Савин пошел напрямую, мимо вагона-бани, мимо сборно-щитового магазина. Миновал такой же сборно-щитовой клуб с афишей, извещавшей о диспуте: «Комфорт для жизни или жизнь для комфорта?» Это была идея Насибуллина. Савин подумал отвлеченно: «Комфорту хоть отбавляй». Между двумя казармами, возведенными в стиле барака у самого подножия сопки, вышел на тропинку. Поднялся на самый верх, постоял, привалившись плечом к единственной березке, неизвестно как попавшей на лиственничную сопку. Бездумно глядел, как на безлесом склоне, вливающемся внизу в улицу Вагонную, возится детвора. Его заметили. Из общей ребячьей свалки выскочили мальчишки Синицына и со всех ног кинулись к нему.

– Дядя Жень, а папа не прилетел?

Савин даже огорчился из-за того, что не может обрадовать их.

– Нет, ребята. Только привет передал.

– А белку? – спросил младший, Димка.

Он смотрел на Савина, будто ждал, что тот сотворит чудо: пошарит за пазухой и посадит на ладонь черного пушистого зверька.

– Белку? Нет, белку он еще не поймал.

Вывалянные в снегу, в сбившихся офицерских шапках, с заиндевевшими белобрысыми чубчиками, они не скрыли разочарования. Савин виновато улыбнулся, восприняв детскую укоризну на свой счет, стал отряхивать их от снега.

– Если папа обещал, – приговаривал он, – обязательно поймает и привезет. Настоящую таежную – черную.

А сам вдруг впервые задумался о таких вот мальчишках, офицерских сыновьях, для которых появление отца в доме – праздник. И по-новому, совсем неожиданно для себя, подумал о женщинах, связавших свою судьбу с военным человеком. «Неужели тебе хочется, чтобы я стала офицершей?» Он будто наяву услышал давний голос с ироническим ударением на последнем слове. А получилась бы из нее офицерша? Савин представил, как в предвечерний час хлопают двери домиков и вагонов, как выходят на крыльцо женщины – в полушубках, в валенках, в платках. Спрашивают друг у друга: «Водовозка не приходила?» А ее не было в этот день и, может, вообще не быть. Потому что при морозе за пятьдесят металл и механизмы почти отказываются служить человеку. Пождали бабы, пождали, да и пошли гуськом по тропе, с ведрами, с топорами, – к перемерзшему ручью. Рубят лед вместо воды, а сами хохочут, осыпаемые ледяной крошкой: и толстуха Давлетова, мать-командирша, как ее зовут, которая в ночь-полночь дожидается хозяина со службы. И худенькая хохотушка Таня Синицына, как ее прозвал муж – Запятая, любительница попеть и поплясать, по-девичьи до сих пор влюбленная в своего неулыбчивого Птицу-Синицу… Рубят лед целым гуртом, а запыхавшись, устраивают передых. Присядут на поваленное дерево и поругивают мужей: «Все бы им работа!» – поругивают теплыми голосами, словно, истомившись в ожидании, объясняются в любви.

Мальчишки Синицыны уже убежали, уже свалились в общую кучу-малу, а Савин все еще видел укоризну в их глазах. Спускался вниз, отягченный необычными для него думами. «Нет, та бы, пожалуй, не смогла здесь жить… А вот Ольга смогла бы… У нас родится сын с серыми и немного синими глазами». Он вспомнил ее такой, какой она была в момент расставания: застывшим на снегу изваянием. У границы живого и мертвого леса… Не к чему оглядываться! Лыжня оборвалась на берегу Эльги, и даже стрекот вертолета затих несколько минут назад.

Из железной с гнутым колпачком трубы на крыше их вагона полз сизый дым. Значит, Сверяба был дома. Савин не понял, рад он этому или нет.

Иван могуче раскинулся на вагонном топчане, лежал в бриджах, голубой фланелевой рубашке, приспособив ноги в унтах на табурет. Спал не спал, но, стоило Савину появиться на пороге, сразу приоткрыл глаза, поднялся махом. Видно было, что обрадовался, и не скрывал этого.