Не кончайся, осень. Рассказы

– А ба-а… Миша-а. Ну, мастер! Да-а, кибинетька…

ЛюлЯ

– На люлЯ такое положение, гражданка… Ну и на люлЯ? Ну… – маленький мужичишка старательно размазывал сжатой в комок кепкой слёзы по обветренным щекам, всхлипывал и, вздрагивая от прилетавших подзатыльников, бубнил:

– Гражданка, на люлЯ такое положение, гражданка…

Гражданка – его жена Антонина – старательно прицеливаясь, будто боясь промахнуться, замахивалась своей огромной лапой и с явным наслаждением шлёпала мужичишку по затылку. Затем делала небольшую паузу, пристально вглядывалась ему в лицо и, удовлётворенная результатом, снова не спеша продолжала определённо очень нравившуюся ей процедуру.

– Пар-ра-зит. А?! Ну, паразит! Ух, нечистый дух! ЗахлЯстну! Чё носом фыркаш? ЛюлЯ, окаянный! Фунтик, разрази тя гром.

Мужичишка, до этого покорно принимавший экзекуцию, вдруг подскочил с брёвнышка, на котором сидел, выпятил грудь, нервно цепляя на затылок кепку, и запищал:

– Антонина! А ну, люлЯ, стоять! Бить бей, но фигуру не крИтикуй! Какой ни есть – весь тут! А то – «Фу-у-нтик»! Мово размеру не касайси! Ты мяни знашь! Я, быват, люлЯ, гневный делаюсь, не дай бог! Гляди у меня!

Тоня молча, будто не замечая взъерепенившегося мужа, посмотрела на свои огрубевшие, покрытые цыпками руки, тяжело вздохнула, вытерла фартуком лицо и, улыбаясь, степенно пошла к дому. Поднявшись на крыльцо, она оглянулась. Мужичишка стоял к ней в пол-оборота: кепка на затылке, нос кверху, руки за спиной, а на лице – ну такая суровость, аж страшно! Тоня тихонько хихикнула:

– Ну, Напольён! Ни дать, ни взять.

Снова вытерла лицо и ласково поманила его:

– Гриш, айда, блинчиков, пока не остыли.

Он приподнял кепку, почесал затылок, снова нацепил её, только поглубже – чуть не до носа – и проворчал:

– Ага, блинчиков. На люлЯ мне твои блинчики. Сама жри. А то – «Фу-унтик»… Мужик умом – не дай бог!!! А то, что маленький, дак что? А Напольён то какой был!? Как ты, что ли? Корова! Ты вон, люлЯ, в дверь еле пролазишь, пополам сгибасси…

– Ну, Напольён-то мушшина справный был. А ты махонький да сухонький. Пьёшь больно шибко… Ох, господи, прости. Ну ладно, айда в избу, – и Антонина зашла в дом, оставив за собой дверь открытой.

Григорий снова почесал затылок, и обратился к важно прогуливающемуся по двору петуху:

– Башка то, люлЯ, вроде меньше болеть стала. А то с похмелюги-то треш-шала, не дай бог. Петух бросил на него брезгливый взгляд и пренебрежительно что-то проклокотал.

– А ты чё, люлЯ, хихикаш, гад? Жалко, что я тя не догнал давеча. Ну щас я те пёрья те, люлЯ, повыш-шыпаю!

Петух гордо повернул голову к приближающемуся противнику и громко закукарекал. Григорий вздрогнул и быстренько потрусил к дому, испугавшись, что Тоня услышит. В похмельной голове пронеслась недавняя сцена: как-то не очень хотелось её повторения. Да и знал ведь, что не догонит петуха.

Только что ведь бегал за ним по всей деревне. С топором. Он, петух-то, кукарекал больно громко. Под полом, как раз там, где Григорий и спал – в сенцах. Хоть и пьяный был (как всегда), но разбудился, и только задремлет, петух снова кукарекнет. Не выдержал Гриша, сгрёб топор и с криком: «Убью, люлЯ!» бросился за удиравшим петухом. Долго гонялся, всей деревне ранний подъём устроил, пока не увидел, что возле крыльца, скрестив руки на груди, стоит Антонина – ждёт, когда он набегается.

Подбежал Гриша быстренько к дому, лицо сосредоточенное сделал, сел на брёвнышко, вроде как отдышаться – устал маленько вроде. Тоня не спеша подошла и со словами: «Плестика хошь, ага? Ну на, паразит!» – стала отвешивать ему подзатыльники.

«Ой-й-й-ё-о», – поёжился Григорий и тряхнул головой, выгоняя смурные воспоминания. Бросил свирепый взгляд на нахохлившегося для драки петуха и, процедив сквозь зубы: «Ну ладно, гадёныш, наши путя, люлЯ, ещё схляснутси!», быстренько шмыгнул в открытую дверь.

Не кончайся, осень…

– Дорогие мои, вы и не заметите, как пролетит время. – Главный врач снял очки, посмотрел прищуренными глазами на студентов. Сегодня у них была практика по терапии. После занятий собравшиеся у него в кабинете студенты стали сетовать: как долго им ещё учиться!

– Вам покажется, что кино, которое вы смотрите, длится дольше, чем ваша жизнь.

– Марк Борисович, на некоторые фильмы и жизни не хватит!

– Да, Алина. Но если серьёзно, то вам, молодым, действительно сложно представить, что когда-то всё пройдёт. Так и должно быть. Человеческая жизнь проходит четыре основных этапа: детство, школа, студенчество и всё остальное бытие на этой земле. А потом – осень… Есть ещё, правда, дополнительные: для мальчишек – армия, для девчонок – деторождение.

– А ишо турма, – влез конопатый Славик. Он всегда пыжился, показывая своё остроумие – по принципу: коль ни ростом, ни лицом не блеснуть, то хоть умом…

– Да, дорогой, бывает и тюрьма. Но… Я где-то читал: «Мудрец чувствует себя свободным даже в тюрьме».

– Так то мудрец… – пробубнил вдруг сникший Вячеслав.

– Ну, ну… Не скромничайте, Слава, – улыбнулся Марк Борисович. Он с первого дня обратил внимание на этого невзрачненького, но очень смышлёного коротышку. – И вот это «всё остальное», – продолжил он, – гораздо короче каждого из предыдущих периодов. Пролетает как один миг…

Ну ладно, девчонки… и мальчишки. На сегодня всё. Не забывайте заполнять дневники. Завтра практика будет во второй терапии. Тема: история болезни, анамнез, эпикриз.

Славик подскочил первым, согнулся и гнусавым голосочком запричитал:

– Мы и не заметим, как пожелтеет, истончится наша кожа и землистые штрихи обозначат на ней глубокие борозды морщин; как поблёкнут наши реденькие волосёнки; как потускнеют наши слезящиеся, почти незрячие глаза, прикрытые воспалёнными, покрасневшими веками; как тщетно пытаясь выпрямить свои сгорбленные спины, шамкая беззубыми ртами, мы выдавим из себя скрипучий, вибрирующий в горле стон: «О-о-й-ёшеньки-и».

***

«Господи, как же давно это было! И как недавно…» – Вячеслав Михайлович открыл глаза, приподнял голову, оторвав затылок от спинки скамейки парка.

Вчера он похоронил своего дорогого друга, коллегу, наставника, учителя.

Неизвестно, как сложилась бы судьба непутёвого студента, не встреть он этого человека. Марк Борисович разглядел в болтливом шалопае будущего талантливого врача. И приложил немало сил, чтобы помочь ему стать и настоящим человеком. «Вячеслав, помните чеховское: „В человеке всё должно быть прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли“. Не комплексуйте! Забудьте про свою внешность и давайте начнём с мыслей: они должны быть прекрасны! Потом душа: она должна быть прекрасной! А она и будет прекрасной, непременно, если мысли ваши будут прекрасны! Ну, а дальше у нас что? Одежда? Не придумали ещё такой одежды, да и не придумают, чтоб спрятать в неё подлую, грязную душонку. Ну и лицо: оно, как и одежда, обязательно прекрасно у человека с прекрасной душой! Нет красивей человека, если душа у него прекрасна! Ну, а если этот человек талантлив! То он вдвойне красив! И вдвойне прекрасней во всех смыслах! Обратите внимание на талантливых артистов: какая бы ни была у них внешность – как они красивы! Прекрасны! А у Вас, друг мой, талант. Талант!»

Много лет Вячеслав, продолжая дело своего учителя, руководил клиникой. Руководил, но сегодня написал заявление об уходе на пенсию. После смерти друга он вдруг ярко осознал, что время, отпущенное нам в этой жизни – миг! И его миг пролетел, пришла осень. Его осень. И этот последний период нужно прожить… просто про-жи-ть! Привыкнуть не вскакивать по утрам, а спокойно вставать, привыкнуть ходить пешком, привыкнуть к молчащему телефону, привыкнуть… привыкнуть…

Он снова прикрыл влажные глаза, откинул голову назад на спинку скамейки и погрузился в свои мысли:

«А ведь ему тогда не больше сорока было. Каким же старым он казался нам! Как же ты прав был тогда, дорогой друг: „И вот это „всё остальное“ гораздо короче предыдущих этапов – пролетает как один миг“. Да, пролетает… Радостное детство, мечтательное отрочество, бесшабашная, шумная юность, серьёзная, деловая взрослость… И приходит она – осень. Самое дорогое время жизни! Потому, что за ним ни-че-го! Потому, что каждое утро просыпаешься с радостью, встречая ещё один подаренный день! И проживаешь его, как последний в жизни миг! Последняя серебристая паутинка, прилипшая к щеке, последний тёплый лучик солнца, шорох последних падающих листьев, последняя капля дождя, последняя радость, последнее счастье… последняя любовь, усиленная страхом потери и одиночества. И каждый этот миг – миг осени, хочется прожить как целую вечность!»