У черты заката

Жерар усмехнулся, вылил в стакан остаток пива из бутылки и стал медленно набивать трубку, щурясь на висящую напротив рекламу ликеров «Болс» – голландец в национальном костюме и ветряные мельницы. Следуя бессознательным путем ассоциаций, его мысли скользнули на голландскую живопись, на рубенсовских женщин, на старого греховодника Руффо, на «Вакханку». Что хорошо – то хорошо, это будет вещь. Он откинулся назад в затрещавшем плетеном кресле и сладко потянулся, сцепив пальцы на затылке, охваченный радостным ощущением творческой удачи и яростной жажды работать – работать без отдыха, до изнеможения.

В подъезде ему опять встретился портье.

– Еще раз здравствуйте, дон Хесус, – весело сказал Жерар и, уже на полпути к лифту, обернулся: – Кстати, как чувствует себя Анита? Надеюсь, лучше?

Портье бросил полировать суконкой и без того начищенную до золотого сияния львиную морду и печально взглянул на Жерара.

– Боюсь, что нет, – покачал он головой.

– В чем дело? – спросил тот, возвращаясь.

– Вчера был доктор, – медленно сказал портье со своим чуть шепелявым акцентом уроженца Галисии, – он сказал, что у нее слабые легкие, что ее нужно отправить в горы – есть такие детские колонии, в Кордове, – но это стоит денег. Я получаю четыреста песо, сеньор Бусоньер, жена зарабатывает не больше трехсот, мы не можем отправить Аниту в эту колонию… Но я думаю, он может ошибаться, этот доктор, у нас в семье не было никого со слабыми легкими…

– Надо полагать, в Испании другой воздух, дон Хесус.

– Но ведь доктора часто ошибаются? – с надеждой спросил портье.

– Безусловно. Безусловно. Вот что, дон Хесус, – Жерар решительно взял его за пуговицу, – вы не пробовали обратиться с этим делом в фонд социальной помощи?

– Когда же я мог обратиться, сеньор Бусоньер, я только вчера узнал. Моя двоюродная сестра писала в этот фонд бумагу, когда в прошлом году ее Пако упал с лесов и сломал себе ноги, а патрон отказал ему в пособии. Ей не отвечали семь месяцев, а потом ответили, что ничего не могут сделать. Зачем я буду туда писать? Я не перонист, не член партии. Жена Пако…

– Хорошо, вот что, – нетерпеливо кивнул Жерар, перехватывая другую пуговицу. – Прошение вы все-таки напишите – укажите, сколько нужно денег. У меня есть кое-какие связи, я вам это устрою. Безвозвратное пособие, так что платить вам ничего не придется. Принесите мне завтра, и самое большее через десять дней деньги у вас будут. Ясно? Только никуда не ходите, я сделаю это сам.

Оставив растерянного портье, Жерар быстро зашагал к лифту. У себя в ливинге он швырнул на диван пиджак, закурил и прошел в соседнюю комнату, служившую мастерской. С холста с еще не прописанным фоном, лукаво прикусив цветущую веточку, смотрела на него томными глазами «вакханка» – непоседливая райская птичка, сеньорита Элен Монтеро, Беба. Он долго разглядывал ее, насвистывая сквозь зубы. «Черт побери, да ведь она красавица», – подумалось ему вдруг почти с удивлением. А он и не замечал. Тут же эта мысль заслонилась другой – рука! С левой рукой что-то не так, сколько ни бился. Ладно, это переделаем послезавтра, а пока можно поработать над антуражем…

Продолжая весело насвистывать, он натянул измазанную красками блузу и стал перебирать кисти.

Беба вернулась в Линьерс вечером, допоздна прошатавшись по магазинам. Ее сожительница по комнате и товарка по профессии была уже дома и по обыкновению читала, лежа в постели.

– Привет, – сказала она, отложив книгу в яркой глянцевой обложке. – Ну, что нового?

Беба сбросила туфли и с облегчением вздохнула:

– Страшно устала. Ты сегодня работала, Линда?

– Нет. Сказал – нет настроения. Целый день валяюсь…

– А что это у тебя?

– «Последний экспресс». Не читала?

Беба, уже начав стаскивать платье, высвободила голову и посмотрела на обложку:

«Последний экспресс»? Нет, вроде не читала. Интересно?

– Оторваться нельзя, тут один слепой сыщик, понимаешь…

– Слепой? Почитаю… Ой, сейчас все лопнет… Как же это может быть, слепой – и сыщик? Сегодня у меня опять пополз чулок. Видишь? Еще хорошо, что вверху, – не видно. Я просто похолодела, когда почувствовала.

Линда посмотрела и снова взялась за чтение.

– Дрянь этот нейлон, я тебе говорила – покупай другой номер. Насчет аванса не спрашивала?

– Спрашивала. Подожди, сейчас схожу под душ, потом все расскажу. Включи пока чайник – будем пить мате.

Беба надела старый купальный халатик, сунула ноги в шлепанцы и вышла из комнаты, размахивая полотенцем. В конце коридора, возле лестницы, уже сидел за колченогим столиком дон Пепе – старый неудачник и игрок на скачках. Его сожитель не переносил табачного дыма, а дон Пепе курил черный бразильский табак, поэтому он все вечера просиживал здесь, в коридоре, со спортивной газетой в руках и бутылкой дешевого красного вина на столе.

– Ола, дон Пепе, – приветливо бросила Беба, проходя мимо. – Опять мух травите?

– Что делать, – рассеянно отозвался тот, всецело поглощенный изучением таблицы заездов. – Что делать, девочка…

Когда Беба, выкупавшись, вернулась к себе, чайник уже кипел, стуча крышкой.

– Выключи, лентяйка, не слышишь? – крикнула она подруге, доставая из шкафа принадлежности для чаепития – сахарницу, жестяную коробку с парагвайским чаем и маленькую, в кулак величиной, выдолбленную сухую тыковку. Всыпав в тыковку ложку чая, похожего на искрошенные сухие листья, она положила туда же кусок сахара, долила кипятком и, помешав напиток витой серебряной трубочкой с фильтром на нижнем конце, протянула его Линде.

– Вот тебе и слепой, – задумчиво сказала та, отложив книжку и усевшись на кровати с поджатыми под себя ногами. – Если бы все были такими слепыми… – Она покачала головой и, взяв тыковку, приложилась к трубке. Потом отдала ее подруге. Беба с удовольствием втягивала терпкий, горьковатый напиток, пока тыковка не опустела. Потом снова долила ее кипятком.

Мате полагается пить молча. И они – горожанки, выросшие среди асфальта и железобетона и воспитанные на голливудских фильмах и детективных романах, – пили его в торжественном молчании, передавая друг другу выдолбленную тыковку и по очереди потягивая напиток че-рез трубочку; сто лет назад их бородатые прадеды, перегонявшие гурты скота через бескрайние просторы пампы, так же молча передавали мате из рук в руки на вечерних привалах, сидя вокруг костра на брошенных на землю седлах, когда тихо звенит гитара и в огромном небе алмазами дрожит и переливается Южный Крест…

– Что же он тебе ответил насчет аванса? – спросила наконец Линда. – Отказал? Мой всегда отказывает.

– А мой – нет, – с торжеством в голосе ответила Беба. – Знаешь, что он сделал? Я рассчитывала самое большее на пятьсот, но в последний момент набралась храбрости и попросила тысячу, а он дал две.

– Серьезно?

Линда опять улеглась и, не глядя, нашарила возле себя пачку сигарет и зажигалку. Закурила и Беба.

– Ну что ж, поздравляю, – продолжала та. – Но только смотри, мне такая щедрость кажется подозрительной.

– Ничего не подозрительная, мы просто договорились, по-деловому. Я сказала, что эти деньги отработаю. У него много заказов.

– Такие авансы обычно приходится отрабатывать в постели, моя дорогая. И ты это знаешь ничуть не хуже меня.

Линда взглянула на подругу и снова взялась за чтение.

– С тобой просто противно говорить, – после недолгого молчания сказала Беба. – На все ты смотришь как-то так…

– Как «так»? Я знаю жизнь немного побольше, чем ты. Вот и все. Да и ты ее знаешь, не прикидывайся.

– А я и не прикидываюсь… Просто я верю, что он порядочный человек, – упрямо повторила Беба, катая в ладонях пустую тыковку. – Вот! А это главное – когда веришь.

– Слушай! – сказала Линда, откладывая книгу. – Когда ты перестанешь быть дурой, интересно знать? Затвердила, как попугай: «верю», «верю»! Вспомни, что у тебя получилось с твоим Джонни Ферраро! Ты тогда тоже мне доказывала – «порядочный», «из хорошей семьи», «сын фабриканта». А ему только и нужно было с тобой переспать. А потом: «Adios muchachos!»[3 - «Прощайте, ребята!» (исп.) – слова из популярного в Аргентине танго.].

– Не смей о нем упоминать – сейчас! – вспыхнула Беба, вскочив на ноги. – Как тебе не стыдно! У тебя нет ни капельки простого…

Ее прервал стук в дверь и голос хозяйки:

– Сеньорита Алонсо, к телефону!