Твой выстрел – второй

– Хорошо, – повеселел Иван, – дислокация ясна. Вот и давай мне пятерых.

– Пятерых мало. И лучше пойти не сейчас, а вечером.

– Чуждую идеологию решил сокрушать под покровом темноты? Рабья душонка в тебе заговорила, товарищ Петров! Нет уж, пойдем сейчас. Возьму с собой дядьку, и ты троих дашь. Но таких, чтоб не дрогнули: к попу идем!

Петров послушал, как трещат за селом винтовочные выстрелы, сказал задумчиво:

– Может, ты и прав, Ваня…

Глава шестая

С Иваном пошли Джунус Мылбаев, отец и сын Eрандиевы, дядька.

В доме попа их встретили причитания и вой приживалок, обыкновенно тихих старушек. Набегал народ, глядел в окна.

– Цыц! Завыли… – пророкотал отец Анатолий. – Здравствуй, Ваня. Я рад, что ты жив.

– Здравствуй, гражданин Васильковский, – ответил Иван. – Решением волисполкома твой дом отбирается в пользу трудового народа. Прочти и распишись. На сборы и съезд дается тебе неделя. Излишки хлеба и мануфактуры предлагаю сдать добровольно.

При упоминании о доме и хлебе старушки заново начали подвывать.

– Цыц, кикиморы! – повторил поп, и они затихли. – Щель у меня в сердце открылась, Ваня, – пожаловался он. – Помру скоро. Бери все, ничего не жалко. Жизнь прошла – жизнь жалко.

– Ирод, – мстительно сказала попадья, – ты обо мне подумал? А где жить будем, подумал?

– О тебе новая власть подумает, мать, – сказал смиренно Васильковский.

Попадья попыталась было еще что-то сказать, она, по всем признакам, в последние годы осмелела, но Иван прервал:

– Где хлеб, гражданин Васильковский? Тоже зарыл?

– Искусил дьявол, – сокрушенно признался поп. – Пудиков триста зарыл. Полагал, вы наложите контрибуцию, а вы вон как – хлыстанули экспроприацией.

– Вот гад ползучий! – сказал старший Ерандиев. – Товарищ Елдышев, Ваня! Ты что, не чуешь – он изгаляется? Люди с голоду пухнут, ему веселье. Где хлеб зарыл? Если его подмочка прихватила – пеняй на себя, на рясу твою не посмотрю.

– Тимоша, – сказал отец Анатолий, – экий ты, право, неуважительный. Я твоих детей крестил, родителей, царствие им небесное, отпевал, супруге твоей вчера на исповеди все грехи отпустил.

– Ерандиев, уймись, – сказал Иван. – Помни, кто теперь ты есть.

– Помню и жалкую, – проворчал Тимофей.

Сохранять революционную законность было трудно. Голод не тетка, он ожесточил Бесштановку и Заголяевку. Когда были вынуты мешки с мукой из обшитой досками ямы в саду и оказалось, что чуть ли не половина мешков подпорчена низовой водой, Ивану с товарищами пришлось спасать попа от самосуда обезумевшей толпы. Васильковский сразу как-то сник, сидел на табуретке, свесив голову и не обращая внимания на ругань Тимофея Ерандиева, который крыл его на чем свет стоит.

– А говоришь, ничего не жалко, – укорил отца Анатолия Иван. – Ни себе, ни людям… Этого я от тебя не ожидал.

Поп как-то странно поглядел на Ивана, с нежностью, что ли… От такого взгляда нехорошо стало Ивану.

– Ваня, – сказал поп. – Ты когда-нибудь думал, почему я взял тебя к себе, кормил, поил?

Иван, застигнутый врасплох, молчал. И вправду, почему поп это сделал?

– Ничего тебе не скажу, раздумал, – ответил поп на его немой вопрос. – У дядьки своего спроси.

Ночью Иван спросил у дядьки. Тот, лежа на топчанишке, сказал легко:

– Тут такое дело, Ваня… Поп – он, как бы тебе выразиться поспособнее, мать твою любил… И, видать, сурьезное у них затеялось дело. Рясу хотел скинуть и все такое. Но моя сестрица вдруг от него откачнулась. Я бы сам рад понять свою сестру, да где мне. Отец твой был тюха, помянуть его не к ночи, а ко дню. Я бы на его месте гачи попу переломал да и сестрице плюх навесил…

– Тогда лады, – облегченно сказал Иван. – А то я уж было подумал… Этот чертов поп чуть опять мне голову не задурил.

– Тю! – отозвался дядя сонно. – Ты, брат, уже под стол бегал, когда у них это дело завязалось. И, чую, пробежал меж ими… Тебя, думаю, он взял в память о ней.

Утром они пососали леща, запили горячей водой и вышли из землянки. Около волисполкома ждали их отец и сын Ерандиевы, через минуту подошел и пятый член экспроприационной комиссии Мылбай Джунусов. Темноликий, он за ночь стал исчерна-серым, шел тяжело.

– Что с тобой? Заболел? – спросил Иван.

– Плоха-а… Еда нету. Подыхаим, Ванька. Дети мой, Рахматка звали, ночью сдох…

– Умер, – сказал Иван, и горло ему перехватило. – Надо говорить – умер.

– Умер, – покорно повторил Джунусов.

Вчера ночью в волисполкоме составили список людей, кому будет выдана прогорклая поповская мука. Ту, которую не достала подмочка, а ее набралось под сотню пудов, отправят в город, госпиталям, армии. В составленном списке на выдачу подмоченной муки Мылбай Джунусов стоял первым, сам-десятый в семье. Сегодня его дети будут есть горькую мучную болтанку. Чтобы как-то приободрить Мылбая, Иван сказал ему об этом. Джунусов в ответ слабо качнул головой.

Муку, которую решено было отправить в город, с болью и кровью оторвали от себя… Двое членов исполкома, певшие явно с эсеровского голоса, яростно выступили против. «Это что же? – кричали они. – Отправим, а самим подыхать? Где такое видано?»

Напрасно Петров тряс перед ними разнарядкой губпродкомиссара, напрасно говорил, что еще ни одним пудом волость не отчиталась перед городом по разнарядке. «А почему мы им, а не они нам? – кричали несогласные. – Они-то нам что дают?»

Тогда военком Николай Медведев, дергаясь лицом, вынул маузер, сунул под нос самому крикливому и пообещал:

– К стенке поставлю. Пристрелю.

– Вот так мы и решаем политические разногласия, – сказал тот, кто был потише и от кого маузер был подальше. – Далеко пойдете, граждане большевики… Нас маузером пристращать легше всего, а народ? Народ не пристращаешь. Отправим муку – народ свою власть не поймет.

– Втолкуем, – сказал Петров. – Николай, спрячь ты свою пушку… Втолкуем народу, что мы не отдельная Каралатская волостная республика и что декрет о продовольственной диктатуре нас строго касается.

– Декрет тоже надо с умом исполнять, а не так – чтоб последнюю нитку с себя. Наши коммунары и до весны не дотянут – слягут.

– Ах, мать твою! – взъярился Вержбицкий (он тоже был членом волисполкома). – Это с каких же пор коммунары стали твоими? А кто против коммуны глотку драл? Не ты ли? Товарищ Петров! Андрюха! Ты запрети ему в коммуну шастать. Он туды зачастил, подколодную агитацию ведет, гад ползучий!

– Не ты меня избирал и не Петров. Меня народ избирал!

Иван сидел в сторонке, слушал, постигая мирную жизнь… Еще вчера он думал: много тратят слов его товарищи, не изошли бы паром. Но н-нет… Здесь слово – тоже оружие, да еще какое! Кинут свое поганое слово эти двое в голодную массу людей – и масса вспыхнет, отзовется и сметет свой же волисполком с лица земли. Как же! Не кто-нибудь, а своя власть, и не у кого-нибудь, а от голодных, нищих людей последний кусок хлеба отбирает. Город далеко, выползавших из степей тифозных красноармейцев каралатцы не видели, а здесь дети мрут… Иван окинул взглядом остальных членов волисполкома и прочел сомнение и неуверенность в их лицах. Лишь дядька был бодр и безогляден. Но дядьке что – он бобыль…

– Позвольте спросить, товарищи? – подал Иван голос из своего угла.

– Я уж думал, ты язык проглотил, – сказал Петров.

– Мой вопрос такой, что задать его я не могу в присутствии этих двух…