Твой выстрел – второй

Расчехняев мычал, в исступлении разбивая подбородок в кровь.

Сергей Гадалов нашел Леньку метрах в пятидесяти от дома. Он не выразил по этому поводу никакого удивления, только попенял:

– Тебе что было сказано? Шубу караулить… А ты?

– Шубу… – всхлипывал Ленька. – Пошел ты со своей шубой! Свояк чуть мне горло не перегрыз!

– У него же кляп во рту, – сказал Сергей, вспарывая ножом веревку, которой были связаны Ленькины руки и ноги. – А ты, гляжу, сильно чувствительный, Леня. Жить хочешь, зачем в банду тогда полез?

– А Болотов? – с надеждой спросил Ленька.

– Жив твой Болотов.

– Ну бог, ну фраер! – горестно воскликнул Ленька. – Пришьют они теперь меня!

– Отпришивались, – успокоил его Сергей. – Им до трибунала только и осталось дышать. Ты нам помог, тебе суд зачтет. А после суда, мой тебе совет, просись на фронт. Кровью смоешь свою подлость перед Республикой – человеком станешь.

– На фронте тоже убивают, кореш!

– Я тебе не кореш, – строго сказал Сергей. – Ишь ты, прыткий! Я тебе, дураку, совет дал, а там – гляди сам.

Глава четырнадцатая

Сергей проводил Ивана до городской окраины. Вышли из саней и, стеснительно помедлив, обнялись.

– Поклон дядьке, – сказал Сергей. – Хороший он у тебя старик, Ваня. Жил я у вас, как у родных. Вот, – засмущался он и сунул в карман Иванова полушубка пачку махорки, – подарок ему передай.

Иван дернулся было, но, увидев лицо парня, сказал ворчливо:

– Зря балуешь.

Сергей рассмеялся.

Всего-ничего прожил Гадалов у Елдышева с Bepжбицким, а без него изба словно опустела. Дядька слонялся из угла в угол, нещадно дымил дареной махрой, вздыхал.

– Знамо дело, нехорошо каркать, – вдруг сказал он, – а чую, Ваня: жить нам недолго осталося. Страха нет, но сердцем томлюся.

– С непривычки, – успокоил его Иван. – Я как попал в окопы, так первое время и жил тем: убьют, убьют… Ничего, задубел. И живой, как видишь.

Той же ночью в Ивана стреляли. Пуля на излете задела грудную мышцу и тупо ударила в забор. Иван взял ее из доски теплую. То ли пугают, то ли сами еще боятся, подумал он. Сплющенный кусок свинца, рубленный дома, мог бы свалить и кабана, окажись стрелок поближе и пометче.

– А ты говоришь – с непривычки, – ворчал дядька, разрывая чистую тряпку на бинты. – Хороша привычка… Нет, мое сердце не обманешь. Помню, как попасть на льдах в относ, так сердце колет, колет… Ну, мужики, говорю, сегодня быть беде. Тем и спасались.

Иван вспомнил, как они однажды спасались, улыбнулся, но перечить не стал. Давно это было, словно в другой жизни и не с ним. Жив ли тот земсковский жеребец, что плакал, лежа брюхом на льду? Посмотреть бы на него, вдохнуть запах пота, унестись в свою юность… Ивану двадцать шесть лет, а восемнадцатилетние зовут его по имени и отчеству, словно отрубая себя от него. Что ж, Иван старше их на целую войну. Она тяжким грузом лежит на его плечах, а еще – признаться стыдно! – ни одна девка не целована, о прочем же и подумать страшно – дыхание перехватывает злая мужская тоска. Батя наградил несмелым характером, хоть умри.

А хлеб тек…

И дни текли…

Каждый пуд хлеба учитывал Иван, а дням своим учета не вел. Мало их осталось, но не крикнешь, не предупредишь – почти 100 лет пролегло меж нами… И счастлив тем человек, что не ведает своего смертного часа, что до последнего глотка воздуха и удара сердца с ним живут его надежды и тверды думы его и труды.

В одну из последних своих ночей Иван проснулся, казалось, беспричинно. Дядька мирно посвистывал носом на топчане. Но нет, причина все-таки была. Иван спал сторожко, во сне и услышал, как кто-то проскакал наметом мимо землянки на хорошо подкованном коне, дробившем подмерзшие лужи со звоном. Он вспомнил об этом, когда очнулся как следует, но встревожился не сильно. Каралат на ночь не оставался без вооруженной охраны. Охранялся волисполком и каталажка Ивана, где дозревали его подопечные, у военкома в подчинении было три красноармейца, они поочередно охраняли арсенал, куда коммунары сдавали винтовки после учений, а сами коммунары выставляли свою охрану к деннику для лошадей и на баз для скота. Городской гонец не останется незамеченным, утром Ивану доложат, проскакал ли он через весь Каралат, направляясь в другие села (так уже и не раз бывало), или же заворачивал к кому-то из местных. Не сильно встревожился Иван, но встать, выйти, послушать и посмотреть все-таки надо. Накинув шинель, он вышел на крыльцо.

Стояла туманная мартовская ночь, зима умирала… Под легким морозцем рождался иней и украшал землю, безразличную к людским тревогам и скорбям. Иней пал на шинель Ивана, оросил волосы. Он не ощущал этого и о своей легкой тревоге забыл. Подняв голову к небу, он зачарованно видел и слышал, как умирает зима. Низко, почти над самыми крышами, трубили, пролетая, гусиные станицы. Ивану казалось, что могучее крыло сейчас ударит и развалит его надвое, он инстинктивно вжимался в дверь. Чуть выше со снарядным свистом проносились утиные стаи, рыдали какие-то странные одиночки-птицы, унося свою скорбь неведомо куда. Высоко в небе тоскующе и звонко перекликалась казара[1 - Казара – казарка, малый дикий гусь.]. А еще выше, где небо было чисто от испарений земли, где меркли хладные синие звезды, – оттуда падали особые, неповторимые, пронзающе-серебрянные лебединые клики, от которых в непонятной печали содрогалась Иванова душа. Продрогший, измученный неведомой и сладкой мукой, он возвратился в горницу, спросил тихо:

– Спишь, отец?

Так получилось, впервые назвал этим словом дядьку. И не пожалел об этом. Он вдруг богат стал, дарить хотелось…

– Нет, не сплю, сынок, – растерянно отозвался дядька. – Вань, а я тебе и есть крестный отец. Не раз хотел назвать тебя сынком да никак не решуся.

– Что ж так? – лукаво спросил Иван.

– Вина моя перед тобой, – сказал Вержбицкий, – отдал тебя попу. Ты на меня за это зла не держи.

– И в мыслях не было, – рассмеялся Иван. – Выдумаешь, право… Да и попу, ежели рассуждать по-человечески, надо было бы мне хоть одно благодарное слово сказать, когда хлеб изымал и из дому его вытурял. Все-таки с восьми и до пятнадцати лет жил у него, церковно-приходскую школу на его хлебах закончил, из его библиотеки не вылезал.

– Что ж не сказал?

– Классовая стенка не позволила, – ответил Иван. – Кстати, где он? Живой? На сердце жаловался, меня чуть не разжалобил.

– В городе он. С попадьей и со всем ее кильдимом. У него и там дом свой имеется. Все он, Ваня, знал, и все он предвидел. Голова!

– То-то и оно-то, – хмуро сказал Иван. – Ничем их, захребетников, не проймешь.

Глава пятнадцатая

Вот и пришел тот мартовский день, когда в городе вскипел контрреволюционный мятеж. Советская власть там на короткое время пошатнулась, а здесь, в богатом Каралате, она пала, потому что здесь коммунары все-таки были в меньшинстве…

Приказ № 10 от 27 марта 1919 года по Астраханской губернской милиции

В дни кулацкого контрреволюционного восстания в Каралате начальник волостной милиции Иван Гаврилович Елдышев, отбившись от кулаков и подкулачников, вбежал в землянку и оттуда отстреливался. Озверевшая толпа, подстрекаемая разной черной сволочью, видя, что тов. Елдышев героически защищается, облила керосином землянку, подожгла ее, и Елдышев был сожжен живым, но не сдался. Так погиб верный сын трудового народа.

Сожалея о столь мученической смерти тов. Елдышева, я глубоко убежден, что среди товарищей милиционеров найдутся еще и еще сотни таких же преданных великому делу революции, за которую гибнут каждый день лучшие сыны пролетариата.

Нач. губмилиции И. Багаев

Вержбицкий не служил в милиции, поэтому в приказе о нем ни слова не было. Но Иван отстреливался не один, а вместе с дядькой.

Перед землянкой в весенней грязи мертвыми комками лежали три человека. Двое были из точилинского выводка. Дед Точилин глухо выл за углом землянки напротив, потом вышел, выстрелил из нагана и, пошатываясь и продолжая стрелять, побежал к разбитому окну, за которым стоял Вержбицкий. Иван Прокофьевич свалил его последней пулей, бережно поставил винтовку к стене, сказал: