Твой выстрел – второй

– Банда грабит продовольственные обозы. Вы сколько их отправили в город, Иван Гаврилович? – спросил Сергей.

– Сережа, да зови ты меня, ради бога, по имени! – сказал Елдышев. – А то я прямо дедом себя чувствую.

– Стесняюсь я, Иван Гаврилович… Ваня… – Сергей запылал.

Тогда, на крыше хлебного состава, потерявшись от страха (что уж теперь скрывать-то, горько думал он о себе), Сергей слушал только приказы Елдышева, бежал, куда надо было бежать, стрелял, в кого надо было стрелять, и только благодаря этим приказам, благодаря тому, что их надо было выполнять и на другое не давалось времени, Сергей и остался, как сам считал теперь, человеком.

– Ваня, – сказал он и прислушался, словно не веря себе, и повторил радостно, жарко: – Ваня! Я тебе не только жизнью обязан, ты это знай. Я за тобой, Ваня, пойду в огонь и в воду.

– Вот и хорошо, вот и ладненько, – сказал Вержбицкий, чем и помог обоим в их смущении. – Дружите, сынки. Живете вы опасно, душу на замке держать вам не след. А то мой Ванька – ну ни с кем… Хоть бы девку завел, что ли?

– А когда? – теперь уже по-иному смутился Иван.

– Когда… Умеючи, найдешь когда.

– Кончай, дядька, свою погудку, – строго сказал Иван. – Три обоза отправили мы в город, Сережа. И все дошли благополучно.

– В том-то и дело. Но на той же дороге были разграблены два обоза, шедшие из соседних вам сел. Может быть, это случайность, что на ваши не нападали? А может быть, и нет… Вам фамилия Болотова ничего не говорит?

Им эта фамилия кое о чем говорила. Старик Болотов сидел сейчас в камере, дозревал до необходимости сдать излишки… Семейка была в такой же силе, как и Точилины. Но вся семья была налицо, никто из Каралата не отлучался, о чем Иван и сказал Сергею.

– Ан и не так, – поправил его дядька. – Один из Болотовых, Николка, как отлучился из села года четыре назад, так и с концами. Оторва был…

– За тем я и здесь, – сказал Сергей. – Кое-что уточнить надо.

Разговор этот произошел в первый день приезда Сергея. А вечером того же дня Иван познакомил его в нардоме с Антошкой Вдовиным. Вдовины по богатству своему шли чуть позади Болотовых, молодежь обеих семей дружила меж собой, но Антон Вдовин, презрев классовую солидарность, явно тянул к каралатскому комсомолу. Он согласился помочь Сергею…

Дня через два, уже втемне, Антошка приполз к землянке Вержбицкого. Иван с Сергеем втащили его и ахнули. Лицо парня превратилось в кровавое месиво, сельский фельдшер, за которым сбегал Вержбицкий, переломов, к счастью, не нашел, но избит Антон был чудовищно. Антошка силился что-то сказать и не мог.

– Кто тебя? Кто?

– Ф-фи-и-иль-ка-а… – вышептал наконец парень. Из ротовой щели его выползал зуб. – Со-о-ба-ачий… у-у-уло-ок… Там!

Иван выпрямился растерянно. Ни у Болотовых, ни у Вдовиных никаких Филек-Филимонов не было. И не было в Каралате Собачьего переулка. Что-то тут не так. Он снова склонился над Антоном:

– Кто тебя? Родные братья? Или же братья Болотовы? – И, заглянув в его кричащие глаза, Иван может быть впервые в жизни понял, что наигорчайшая из мук – мука непонимания.

Сергей отвел Ивана в сторону и сказал, что Филька – это домашнее женское имя, а полное и правильное – Фелицата.

– Нет у нас таких имен. У нас в Заголяевке – два Филиппа, в Бесштановке – три Филимона, Фелицат нету. Отец Анатолий дурацких имен при крещении не давал.

– У вас нет, у нас, в разработках, Фелицата имеется. Она бандерша. Ваня! Надо в город. Немедленно! Где хочешь, как хочешь, а достань хорошего коня.

Они отвезли Антона в больничку, двум своим милиционерам Иван приказал сторожить парня до своего приезда. Фельдшер вручил Ивану длинный список лекарств и перевязочных материалов. Иван заглянул в него, спросил:

– Это все для Антона? Неужели так плох?

– Это все и вам пригодится, – сказал фельдшер. – Мне достать негде.

Сергей вынул список из рук Ивана, сказал кратко:

– Моя забота.

Простились с Антоном и пошли к Андрею Васильевичу Петрову. Легкие санки и лучшего коня дал им тогда предволисполкома Петров. Ночью они были уже в городе.

Глава тринадцатая

А в третьем часу ночи по Собачьему переулку шел человек, пьяненький, но очень хорошо одетый. Над миром неистовствовала луна, и Ленька Шохин, стоя в подворотне на стреме, отлично разглядел, какое богатство плывет ему в руки: дорогая шуба, шапка-боярка, добротные валенки. «Ах, фраерок, – возликовал Ленька, – фраерочек ты мой, фраерок… Сниму все!»

Ленька ликовал, а пьяный гражданин, наоборот, страдал беспросветно.

– Зачем, зачем? – плакался он, выписывая кренделя на снегу. – За что? Подлая, грязная! Убью! У-у-у… – взвыл он и, запрокинув лицо, стал плевать на луну. – Вот тебе, вот! Мальчик, где ты?

Мальчик совсем не входил в Ленькины планы. Какой еще мальчик? Ленька высунулся из укрытия, мальчика не увидел, зато сам был замечен. Обманутый подлой и грязной женщиной дурачок, радостно лепеча: «Тетушка, позвольте вас спросить?» – кинулся к нему, как к родному. Лучшего и желать было нечего. Зная по опыту, что сильно пьяных пугать бесполезно – не испугаются, а шуму наделают, Ленька шагнул навстречу, занес финку для удара рукояткой… Но ударить ему как-то не пришлось. Рука была схвачена, черное дуло пистолета присосалось к той ямочке у основания шеи, где у каждого человека, даже у жулика, беззащитным комочком бьется душа, и пьяный трезво сказал:

– Не шали, Леня… Брось, финку.

– Я не шалю, – глупо ответил Леня и выронил финку в снег. Тогда рука, цепко державшая Ленькино запястье, ослабила хватку, скользнула к предплечью и улеглась на Ленькином затылке. На руке, между прочим, не хватало мизинца – почему-то именно это обстоятельство и помогло Леньке постичь смысл происшедшего.

– Спалился… – горестно прошептал он.

Непостижимым образом – откуда бы? – около Леньки возникли еще трое. Через минуту он связанный лежал под забором. Беспалый снял шубу, осторожно свернул ее, положил рядом. «Пригляди, – шепнул он, – чтоб не сперли… Казенная»! Под шубой на нем оказался поношенный ватник, шею прикрывал шарф. Рядом с Ленькой лег кто-то, это был инспектор губрозыска Тюрин – и тихо сказал:

– Брехать не советую, парень… Кто в доме?

Ленька торопливо перечислил имена. Затем между ним и Тюриным состоялся короткий разговор вполшепота, после чего Ленька пискнул:

– Не буду, гражданин начальник. Не могу. Свояк, Расчехняев, убьет!

– Что значит – не могу, Шохин? И что значит – убьет? Убивать нас будут. Ты из банды целеньким вышел. Пока… Ну? Твой последний шанс!

Был беспросветно нищ Собачий переулок. Горластые псы, которыми когда-то он славился, покинули людей, потому что люди начали их есть. Домишки, кухни, сараюшки, баньки лепились друг к другу, образуя кривые переходы, закоулки и тупики, в которых легко спрятать и спрятаться. Не закрытые на ставни и болты окна бесстрашно глядели на мир: нужда оберегала их надежнее запоров. Неистовый лунный свет, блеск снега и тени на снегу – резкие и черные, словно ямы. Ни звука, ни шелеста, ни движения, все мертво… Елдышев подивился тому, как неслышно работают люди Тюрина – они занимали сейчас подходы к дому. Иван помнил Тюрина по хлебному составу, но смутно: Тюрин был там всего лишь вторым номером у Багаева за пулеметом, молчаливый, невидный человек с мужицким топорным лицом. А здесь, в губрозыске, он оказался начальником целой бригады, и Сергей шепнул Ивану, что в скором времени Тюрина назначат, видимо, заместителем начальника губрозыска. Назначат или не назначат, но нынешний начальник бригады дело свое знал хорошо. Пока Иван вываживал коня, поил и ставил его в конюшню губрозыска, Тюрин успел поднять бригаду, обдумать операцию, каждому объяснить его место. Иван попал лишь к концу инструктажа, сел в уголок и, осмысливая отдельные слова, замечания, вопросы, понял, что о Болотове бригада уже многое знала и что они с Сергеем привезли недостающее звено. Сейчас люди Тюрина занимали подходы к дому, Иван не видел их, ухо не воспринимало даже скрипа на снегу, но в какое-то очень четкое мгновение он сказал себе: вот наконец все! Тюрин, стоявший рядом, расслабился, – значит, и он уловил это мгновение.

Свояк Леньки, Расчехняев, бандит отпетый, появился на крыльце внезапно – дверные петли в доме были надежно смазаны. Он постоял, прислушиваясь, и тихо засвистал. Тюрин повел пистолетом в сторону лежащего Леньки, и тот ответил условным свистом. Но на какую-то долю секунды он промедлил, и этого оказалось достаточно, чтобы насторожить Расчехняева.

– Своячок! – поплыл с крыльца низкий угрожающий голос. – Топай ко мне!

– Тихо ты, не базарь, – обмирая, выругался Ленька. – Не могу я подняться, маячит кто-то…

И то, что он выругался, и то, что приглушенный его голос действительно поднимался с земли, и то, что калитка была полураскрыта именно так, как была полураскрыта, и то, что в тесном дворике, застроенном клетушками и амбарушками, снег по-прежнему оставался девственно чист, не запятнан человеческими следами (содержательница квартиры тетка Филька получила строгий наказ Болотова не шастать по двору как попало, а ходить по одной тропе: от крыльца к калитке и вдоль забора – к уборной), – все это в какой-то мере успокоило Расчехняева, притушило вспыхнувшее было подозрение. Но даже в этом случае он никогда бы не сделал того, что сделал сейчас. Он подскочил к калитке, нырнул в нее и, выйдя на удар Елдышева, мягко сунулся лицом в снег. Он был пьян, Расчехняев, и это погубило его.

– Ну? – тихо сказал Тюрин, когда бандит был связан и рот забит кляпом. – Пошли!

Они гуськом поднялись на крыльцо – Тюрин, Елдышев, Гадалов, Космынин. Хорошо смазанная дверь опять открылась бесшумно. Где-то недалеко от другой двери, что вела в горницу, должно лежать на боку пустое ведро, о котором предупреждал Ленька. Тюрин нащупал его руками, поставил в сторону, мельком подумав, что Расчехняев хоть и был пьян, а сумел не стронуть его. Вторую дверь он открывал так, как должен был открыть ее, вернувшись, Расчехняев: не осторожничая, но без лишней торопливости, по-хозяйски. И этим Тюрин сберег несколько секунд, в течение которых сидящие за столом бандиты видели вошедших, но не могли от неожиданности осознать происходящее. Это был тот, не раз проверенный Тюриным на практике случай, когда видит око, а ум неймет…

А Ленька, лежа под забором, слышал, как четверо вошли в холодные сени, как во двор хлынул хмельной гул голосов, – это Тюрин открыл внутреннюю дверь. Несколько мгновений, которые он сберег неожиданностью своего появления, стояла во дворе томительная, почти смертная тишина. Затем в доме бухнуло два или три раза. «Господи, – взмолился Ленька, сделай так, чтобы Болотова убило, а из ихних чтобы никого…» И объяснил богу свою странную просьбу: «Срок я тогда возьму тяжелый, а у меня баба молодая, скурвится». Но, вспомнив о Болотове, Ленька вспомнил о свояке, глянул на него. Свояк подползал к нему. Сейчас ляжет грудью на Ленькину грудь, вонзит зубы в горло…

– А-а-а!.. – заорал Ленька и бревном покатился прочь, оставив ни с чем менее сообразительного свояка. – Спаси-и-те!