Совдетство. Узник пятого волнореза

– Вот еще! Мы там с Лиской спим. Ларик теперь отдельно – мужик, скоро девок начнет сюда таскать!

– Ну, джигит. – Дядя Юра хлопнул его по спине. – Есть куда жену привести!

– Вот еще! Пусть сами тут живут, а мне секцию в Сухуме купят, – проворчал мой друг: секциями здесь называют отдельные квартиры в новостройках.

– Ага, спешу и падаю! Кому ты нужен, двоечник? – рассердилась хозяйка. – Да и на какие шиши секцию покупать? В долги до самой смерти влезла!

– А в избушке у тебя кто? – не унималась любопытная Батурина.

– Нелька. С Давидом.

– Не разбежались еще? – удивилась тетя Валя.

– Нет, представь себе! Так с двумя бабами и живет, султан хренов! Ну пошли, что ли, альпинисты!

На второй этаж вела бетонная лестница, явно не рукодельная, а заводского производства. Как можно со стройки утащить мешок цемента или пучок арматуры, я представляю. Когда у нас во дворе общежития завелся бездомный щенок, мы соорудили ему конуру из кирпичей и шифера, позаимствованных со стройплощадки в Налесном переулке. Но как безнаказанно упереть с объекта лестничные марши, я не понимаю! Перил у лестниц пока еще не было, и мы с Лариком тащили тяжелый «сундук» с предосторожностями, боясь оступиться. Мой приятель кряхтел от натуги и ворчал под нос:

– Зачем жениться, если любую дуру можно подогреть!

Наверху располагались три комнаты, но готова к приему жильцов была только одна, две другие стояли еще не оштукатуренные, с пустыми оконными и дверными проемами, кроме того, там сложили строительные принадлежности: грубо сколоченные козлы, бочки, ведра, банки с краской, мастерки, валики, большие кисти на длинных палках…

Наша «зала», пахнущая свежей побелкой, была самая просторная с полуторной семейной кроватью, раскладушкой и тумбочками, точь-в-точь как у нас в пионерском лагере в корпусе для персонала. На стене висели картинки, вырезанные из «Огонька» и вставленные в самодельные рамочки: Аленушка на берегу омута и Царевна-лебедь, удивительно похожая на Ирму Камолову, которая в этом году так и не приехала в «Дружбу», хотя я очень ее ждал.

Мы занесли пожитки, и простора в помещении сразу поубавилось.

– Хоромы! – восхитилась тетя Валя. – Ой, парни, не крутитесь под ногами, дайте разложиться!

– Может, перекусите с дорожки? – предложила Нинон. – Я целую кастрюли харчо наварила.

– Спасибо, Егоровна, мы в поезде поели – от пуза! – ответил Башашкин, для достоверности хлопнув себя по «большому полковому барабану», перечеркнутому зеленой полоской.

– Ну, тогда устраивайтесь, а я пойду известку заквашу. Мне к бархатному сезону еще бы одну комнату справить! Не успели к августу… Эх!

– Айда на море! – позвал Ларик.

– Может, сначала пики приготовим? – предложил я.

– Потом. Просто окунемся! А еще… – он понизил голос, – сегодня испытуха.

– С рапаном?

– Нет.

– А что – это мысль! – обрадовался дядя Юра. – Валюш, мы пойдем, чтобы тебе не мешать?

– Да уж идите! Смотри, не сгори, Пцыроха! – предупредила она. – Сейчас солнце самое злое!

– Все будет – хоккей! – ответил я.

– Это так теперь в Москве говорят? – встрепенулся мой друг.

– Ага!

– Надо запомнить.

Переодеваясь, я глянул в распахнутое окно: сквозь разлапистые листья инжира открывался вид на потемневшую шиферную крышу с телевизионной антенной, похожей на большую букву «Т». Там жили Сундукяны, построившие жилье на десять лет раньше, чем Суликошвили, – и это страшно угнетало Сандро. Выпив вина, он порой начинал хвалиться, каким большим и красивым будет его новый дом – на зависть всем соседям, прежде всего шурину – Мишке-армяшке, которого все звали «Мишаном». Живым я его не застал, но все о нем вспоминали как об очень сильном и добром мужике. А вдова, сестра Сандро Машико, до сих пор носила по нему траур.

Я сбросил попугайский наряд, с наслаждением переобулся в легкие вьетнамки, надел старые шорты, выцветшую майку с короткими рукавами, хотел прихватить с собой маску с трубкой, но решил отложить ныряние до лучших времен.

– Голову покрой – напечет! – крикнула вдогонку тетя Валя.

Пришлось нахлобучить старую тюбетейку – позор восьмиклассника. Во главе с дядей Юрой «группа купания», так говорят в пионерском лагере, торжественно спустилась по лестнице. Метавшийся по участку Рекс, увидев нас, заскулил от восторга и бросился к выходу, с разбега распахнув передними лапами калитку, открывавшуюся в обе стороны. Он любил море до самозабвения и в глубинах собачьей души, наверное, тосковал, что не родился дельфином, но местные сами-то редко купаются, поэтому вся надежда у пса – на отдыхающих.

Перед ежевичной изгородью курил плечистый, почти квадратный дядька с бакенбардами, точь-в-точь как у Чарльза Диккенса на портрете в Детской энциклопедии.

– Тигранушка! – воскликнул Башашкин и распахнул объятия.

– Юра-джан!

Они расцеловались, хлопая друг друга по спинам, и я в который раз поразился мускулатуре дяди Тиграна, рельефной, как у культуриста, и ничем не уступавшей бугристым мышцам Юрия Власова – самого сильного человека планеты. Оно и понятно: выковыривать старые и укладывать новые шпалы – работа не для слабаков.

– А ты чего тут топчешься? – спросил его Батурин.

– Так… мимо шел… Ларик, – с виноватой редкозубой улыбкой спросил силач, – мама дома?

– А твое какое дело? – надменно ответил мой друг.

– Не груби старшим, – одернул дядя Юра, иногда вспоминая, что он все-таки сержант, хоть и музыкант. – Дома она, дома, известку заквашивает. Валентина вещи разбирает.

– Я помогу! – Здоровяк улыбнулся так широко, что его бакенбарды разъехались веером.

– Помощничек нашелся… – пробурчал Ларик. – Обойдемся! Ходят тут всякие…

Но калитка уже хлопнула, и широкая спина Диккенса скрылась за мандариновыми ветками.

– Ходят тут всякие, а потом шнурки от галош пропадают! – подбавил я, чтобы успокоить распсиховавшегося товарища.

– Это так в Москве теперь говорят? Надо запомнить! – Он был всегда рад услышать от меня какую-нибудь новую столичную примочку.

Рекс вернулся к нам от развилки и даже сел, негодуя на бестолковым людей, которые вместо того чтобы, высунув язык, мчаться к морю, заводят бесполезные разговоры со всякими встречными-поперечными и толкутся на одном месте.

– Вперед, за орденами! – воскликнул Башашкин и закинул за спину конец махрового полотенца, напоминавшего широкий белый шарф.

5. О море, море!

До моря было недалеко – минут семь неспешным шагом. Нетерпеливый Рекс убегал вперед, возвращался и с упреком смотрел на нас грустными карими глазами, точь-в-точь как у моего одноклассника Марика Шифмана. Но дяде Юре надо было раскланяться со всеми, кто встречался на пути и выглядывал со дворов. Дважды его пытались угостить изабеллой, но он с веселой мукой отвергал стаканчики рубинового вина, ссылаясь на пакт о ненападении, заключенный со своей печенью на неопределенный срок. Тогда нам вынесли кусок теплого пирога с домашним сыром. Доедая его, мы, наконец, пересекли железную дорогу, но сквозного прохода на пляж здесь не было, вдоль моря тянулись заборы с железными воротами, а возле калиток на табуретах стояли трехлитровые банки, пустые или с мацони, к ним были прислонены картонки: сдается комната или койка.

Мы шли вдоль узкого Сухумского шоссе, выжидая момент, чтобы пересечь опасную трассу. Даже Рекс, несмотря на свою безалаберность, под колеса не лез, а пытливо смотрел на нас, дожидаясь разрешения перебежать проезжую часть. Вообще, собаки, по моим наблюдениям, гораздо смышленее, чем принято думать, они абсолютно все понимают, а человеческой речи не учатся нарочно, сообразив, что говорящим псам хитрые люди тут же придумают кучу нелегких обязанностей, кроме охраны и охоты, а вот кормежки при этом не прибавят. Тявкать и скулить – оно спокойнее.