– И вы уверены, что они разговаривают с Небом? А может, между собой?
Фалл Палыч прислушался, вытянув шею к равноапостольным скалам.
– Они толкуют о любви и вере, – сказал он, – о страсти и грехе. В их речах звучит очень много философских размышлений. Да, они говорят между собой, но Небо их слышит!
– Назовите просто: ОСТРОВ РАЗГОВОР.
– А насчёт равноапостольных братьев?
– Опустите, батюшка, от греха, да и не поймёшь, кто тут из них Кирилл, кто Мефодий.
– Разговор, – сморщил носик Пал Фаллыч. – Фю, фю… Диалог! Вот слово! Где мой жезл?
Длиннющий жезл с вострым наконечником и набалдашником, украшенный золотом и каменьями – слава богу, не крюк! – быстро нашёлся и с поклоном был подан служителю культа.
Надо сказать, что к этому торжественному моменту на палубе собралась вся команда. Все с интересом ожидали, как наш поп станет нарекать и открывать остров.
– Слушай меня, о Остров! – сказал Фалл Фаллыч и возложил с борта на берег свой могучий жезл. – Нарекаю тебя: ОСТРОВ ДИАЛОГ. А вы, о Скалы, говорите между собой о вере и страсти, о добропорядочности и о вечном блаженстве, о высокой нра…
– Хорош, – прервал священника капитан. – Хватит, батя, нарекли – и достаточно, и закончим на высокой нра… и пускай потомки думают, что это такое. Название «Остров диалог», конечно, никуда не годится, и мне придётся из всей вашей речи вычленить действительно сильное название. Итак, этот остров называется – ОСТРОВ ВЫСОКОЙ НРА…
Глава LVIII
Драма жизни[11 - Великому другу, названому брату Виктору Белову посвящается.]
Между тем на левой скале что-то заскрипело, открылась дверь из пещеры, и на свет божий вышел человек в брюках с карманами и в пиджаке без карман.
Он стал потягиваться,
крякать,
зевать,
протирать очи,
икать,
чесаться по всему телу и в затылке,
хлопать себя по лбу,
ковырять в носу,
хвататься за сердце с криком: «Корвалолу!»,
сморкаться,
чихать,
пердеть так, что с гор срывались камни,
и выделывать разные прочие номера и коленца.
Мы только надеялись, что он не заблюет, но он вполне скромно поссал в пролив.
Короче, человек этот не был похож на равноапостольного брата, потому что явно был с похмелья. Даже с борта нашего фрегата чувствовался могучий запах прерванного сном богатырского перегара.
На другой же скале, как раз напротив, открылась другая дверь, и новый из пещеры явился человек. У этого карманов на брюках не было, карманы были на клетчатом жилете, а в руках он держал рентгеновский снимок, который с интересом разглядывал против солнца.
– Ты ль это предо мною, Гена? – крикнул Похмельный.
Гена не отвечал.
Рентгеновский снимок занимал его внимание чрезмерно. Гена хмыкал и прищуривался, разглядывая его, шептал себе под нос: «Ой-ёй-ёй!», детально изучал какие-то детали и хватался иногда за свои собственные кости. Глянет на снимок, почешет во лбу – и хвать за ту самую кость, что увидел на снимке.
– Ты ль это предо мною, Гена?
Гена молчал, нервно трогая берцовую свою кость. Она его чем-то явно не устраивала, то ли величиной, то ли прочностью.
– Ты ль это предо мною, Гена? – яростно уже закричал Похмельный, и только тут Гена оторвался от плёнки.
– Да, это я, – ответил он. – Иду с рентгена.
И тут перед нами была разыграна величайшая драма жизни, которую возможно записать только в драматических принципах письма. То есть вот так:
Басов и Гена
(пьеса)
Басов. – Ты ль это предо мною, Гена?
Гена. – Да, это я. Иду с рентгена.
Басов. – Туберкулёз?
Гена. – Да нет, пустяк.
Ходил просвечивать костяк.
Вот погляди на плёнку эту.
Что видишь?
Басов. – Признаки скелету!
Ужели этот строй костей —
Твоих вместилище страстей?
Гена. – Да, это так!
Зимой и летом
Я этим пользуюсь скелетом.
Басов. – Ну, друг, с такою арматурой
Широкой надо быть натурой!
Пойдём в киосок «Вина-Воды»,