Смертельный рейд

После чего Сергий, словно ходячая скала, поспешил по своим делам. А я и не унывал. Уж как-нибудь, но пару недель и в тюрьме пересижу, портретами занимаясь. Потом выведаю про друзей, помогу им выбраться куда надо да сбегу. Свой колодец с переходом тоже без труда отыщу. Теперь самое главное – это сбор информации. Особенно про гаузов выведать все надо поподробнее.

– Ну вот, – радовался старшина сектора, как ребенок, – говорил ведь тебе, что наш поставной – добрейший, умнейший мужик!

– Да уж!.. Но вот с обедом…

Но слушать меня пока не стали.

– Тем более что мы о таком художнике, как ты, уже лет десять мечтаем. Кстати, замок я закрою, чтобы тебе кто посторонний не мешал. Но самое главное, если вдруг нагрянет с инспекцией барон Фэйф, ты старайся к нему синяком больше поворачиваться, пусть он видит, как тебе тут несладко приходится.

«Ага! Синяка на мне уже завтра не будет благодаря первому щиту. Или можно как-то притормозить выздоровление?»

– Ну и не вздумай при нем какую-то глупость сморозить. Есл и что уже готовое на холсте будет, к стене разверни, чтобы не увидел ненароком. Сам знаешь, насколько эти валухи простаки и как мало разбираются в искусстве, но выставляться перед ними тоже нельзя. Мало ли что.

«Ну вот, кажется, разобрался, кто такие валухи: великаны. А что они простаки, то это старшина явно деликатничает. Тупые эти валухи! Ну совсем ту-у-упы-ые! – в стиле популярного у нас в России комика носилось в моей голове определение. – Еще бы отомстить тому придурку, который меня в трубу затолкал…»

Борей уже стоял в двери, когда я жестом указал на странное окно:

– Там?

– Сам и посмотри! Пока, закрываю, работай.

Надо же какая забота! Все-таки меня закрывают не по причине недоверия, а чтобы мне никто не вздумал случайно помешать. Хотя я первым делом присмотрелся к замку, когда шаги старшины стихли в отдалении. Изначально просканировал металл: отменного качества. Да и слишком странный какой-то сплав, словно маленькие перекрученные косички. Такой замок не сломаешь даже несколькими ударами тяжеленной кувалды. А вот механизм – простейший. Мне, как имевшему полчердака подобных железяк и деталей, достаточно будет четверти часа для вскрытия.

Теперь к окну. Ба! И в самом деле – окно! Причем выходящее на вполне себе приличную улочку этого подземного города. Высота под два метра, ширина в половину метра. Пять толстенных прутьев, стоящих вертикально, за ними рука просовывается легко и открывает наружу жутко запыленное окно. И неторопливый городской гомон наполняет мою тюремную камеру. Отлично видны окна домов напротив, но они все зашторены. Просматривается солидный кусок улицы с редкими прохожими. Порой видна повозка, запряженная осликами, порой сами люди катят арбу. Но никакого постороннего запаха от возможного на мостовой навоза. Над головой прохожих, на уровне верхних окон висят более мощные фонари все того же дневного освещения.

Монументальный город!

И люди! К кому ни присмотришься, вполне себе нормальные, не угнетенные, не подавленные. Порой молча идут, порой рассказывают что-то, порой смеются. Если сильно не задумываться о некоторых деталях одежды, то вполне себе улица среднестатистического европейского городка. По крайней мере, так мне она представляется по кинофильмам и кадрам информационных новостей. Сам-то не сподобился побывать.

– Эй! Смертник! – Резкий женский окрик от двери моей персональной тюрьмы (а что, сам ведь проживаю!) заставил меня оторвать лицо от решетки и сфокусировать расплывающийся взгляд на секретарше поставного. – Не пойму, зачем тебе зеркало?

Она уже его пропихнула между решеток двери. Довольно большое, овальное, можно спокойно пользоваться в ванной комнате во время бритья, мытья… и вытирания. Но вот вид Ксаны так и кричал о горящем в ней любопытстве, пылающем презрении и разгорающемся ехидстве. Видимо, босс ей ничего пока толком не рассказал, а просто в грубой форме приказал отволочь мне эту совершенно неуместную в тюрьме вещицу. Так что ей еще и обидно было за незаслуженную грубость. Хотелось хоть на ком-то отыграться и унизить морально. Наверняка она уже и фразы подходящие заготовила, но я ей поломал заранее спланированный спектакль. С воздетыми к ней руками бросился к двери и рухнул там на колени.

– О богиня! Как дивно смотрятся твои волосы при этом освещении! – При этом старался подставить для обозрения пострадавшую часть своего лица. – А твоя кожа кажется нежнее и мягче, чем крылышки ночного мотылька!

Прокол! Глаза красавицы сразу же сузились в подозрении.

– Кто такой мотылек?

Ну да, откуда у них тут мотыльки, если они на поверхности не бывают!

– Я специально для тебя его нарисую и подарю. Это такая прекрасная бабочка с разноцветными крылышками.

– Кто такая бабочка?

– М-да.

– Ты так странно говоришь.

Второй прокол! Не с моим говором пытаться в точности повторить местный многопрофильный акцент. Но останавливаться тоже нельзя.

– Прекраснее тебя нет во всем мире! О Ксана! Ответь мне: придешь ли ты еще хоть раз ко мне перед моей смертью?

– Еще чего! Обойдешься! – и, грациозно развернувшись, стала уходить. Но видимо, вспомнила, как собиралась меня и унизить, и обозвать, и что-то выспросить, потому почти замерла на месте. Мне этого и даром было не надо, поэтому я опять взвыл голосом давно не целованного Отелло:

– Ты услышала мои мольбы?! Возвращаешься?!

После подобных вопросов вернуться и продолжить со мной прения показалось даже такой фифе невероятно зазорным делом. Так она и скрылась с моих глаз, ублажая их невероятной грацией своего соблазнительного тела. Но не ушла из моих мыслей. Уж я-то точно знал: ей и обед придется доставить, и от работы натурщицы, скорее всего, не отвертеться. Да и как любой здоровый мужчина не мог отказать себе в неких фантазиях фривольного толка.

Но расслабляться и уходить в мечты не позволяла окружающая обстановка: какая-никакая, а тюрьма. И если я хочу здесь «отсидеться» спокойно недельку, а то и другую, следует немедленно приступать к выполнению данного мне поставным задания. Вернее, наложенного на меня наказания.

Вначале решил начать с рисунков. То есть сделать рисованный портрет себя нынешнего, и зеркало для этого мне казалось одним из обязательных условий. Расставил удобно мольберт, прикрепил самый большой лист ватмана, ну а на второй установил зеркало. Кстати, и все остальные предметы для работы живописца тоже отличались невероятным качеством и удобством, а бумага так вообще показалась изумительной.

Короткая настройка, с окончательной выборкой света от ламп, и я приступил к рисованию собственного портрета. И что самое интересное: в зеркало пришлось взглянуть раз десять, не более. Обряд гипны мне и в этом деле давал неограниченные возможности. В сознании у меня словно сам по себе формировался весь образ предстоящего рисунка во всех его мельчайших подробностях и многочисленных нюансах, а потом наступал творческий всплеск, и я становился неким подобием человека, о котором говорят: увлеченный. Почетно – одержимый. Хотя бывает и так: бесноватый.

Руки двигались легко, смело прорисовывая большие, насыщенные линии. Пальцы сами выхватывали нужный карандаш или грифель. Глаза перестали метаться к зеркалу уже на третьей минуте работы. Ноги словно приклеились к одному месту, не желая менять выбранный ракурс.

В принципе я несколько раз становился свидетелем работы художников-портретистов. В нашем городе на одной из малых площадей как раз и располагались по выходным те, кто за определенную плату брался нарисовать что угодно. Некий карикатурный образ у них получался минут за десять, более сложный и многоцветный портрет – минут за сорок. Солидные заказы выполнялись за несколько часов.

У меня же автопортрет цветными карандашами получился минут за двадцать вдохновенного и яростного труда. После чего я с естественной гордостью принялся ходить по всей камере и рассматривать созданное произведение с разных ракурсов и с разного расстояния. И что мне сразу пришло на ум, так это понимание, что портрет удался. Может, и не шедевр с точки зрения мирового искусства, но уж ни один из художников моего города на Земле подобного ни за что бы не нарисовал. Вернее – за такое короткое время. Больше всего радовал стиль рисунка: жесткие, насыщенные линии, глубокие тени, смещение контраста, и все это на грани гротеска. Ну и время от времени я замирал на одном месте, мысленно восклицая: «Красота! Неужели это мне удалось так шикарно нарисовать?! Да имея подобные таланты, можно зарабатывать бешеные деньжищи!»

Вот в один из моментов «замирания» Ксана меня и застала:

– Чего это ты стоя спишь? Бездельничаешь? – Рисунок она видеть не могла, мольберт был повернут в другую сторону. – Или собой в зеркало любуешься?

Из чего следовало, что моя внешность у нее до сих пор вызывает неприятие, но кое-какой интерес уже просыпается. К тому же вплотную к решетке стоял некий столик на колесах, на котором лежала довольно скромная арестантская порция. Вот она меня в первую очередь и поразила. Проигнорировав вопросы красавицы, я сам воскликнул с негодованием:

– Почему так мало? Поставной обещал кормить не хуже, чем самого себя!

– Да ты издеваешься, беглый? – Ксана с высокомерием ткнула пальчиком в миску с какой-то кашей. – Ты даже этого не заслужил! Еще возись тут с тобой.

– Почему это? Первый портрет готов! – Я прекрасно видел, как девушка собралась перейти к прямой ругани, мстя мне за свою доставку. Но похоже, что о своей роли натурщицы она еще и не догадывалась, и решил это дело немножко поторопить: – Так что я требую себе много мяса, сыра, хлеба, салатов и… всего остального. Порций на пять, не меньше. Когда я творю – мой аппетит удесятеряется.

За время этого монолога я приблизился к решетке вплотную и попытался сквозь ее прутья перетащить к себе доставленный мне скромный обед. Кружка с не совсем понятным не то компотом, не то кумысом уместилась на выступающей каменной полке. Окаменевший от черствости хлеб я зажал под мышкой. Кусок серого на цвет кабачка, страшно безвкусного, я проглотил почти не разжевывая: «салаты съедаются первыми». Подошла мне и деревянная ложка, занявшая место рядом с кружкой. А вот миска с кашей… Если бы это была хоть густая перловка! Так, нечто среднее между похлебкой и манной кашкой для детей.

– Однако! Как же я кашу буду есть?

– Как и все подобные тебе свиньи! – дождалась возможности меня оскорбить красавица. – Становишься на колени у столика, черпаешь ложкой здесь и заносишь в свою камеру.

О такой мало сказать «хамоватая». Такую надо обязательно наказывать. Тем более у меня преимущества: я-то знаю, что данная фифа уже в опале у большого босса и тот собирается от нее избавляться. А она разве что подспудно догадывается.

«Сволочь! Над голодным человеком издевается! – Во мне мой голод-зверь уже и в самом деле проснулся и начал словно слон топтаться по желудку и прочим дорогим для меня внутренним органам. – Ну погоди, я тебе устрою! Пусть только ты ко мне попадешь в натурщицы!»

Мало того, пока я поставил миску на столик, желая перехватить ее левой рукой, наглая секретарша бесцеремонно отодвинула столик от решетки:

– Ты и каши не заслужил! Покажи вначале, что ты там намазюкал!

Причем все таким тоном, который никак не предполагает непослушания. А кто ослушается, тому будет и очень плохо, и очень больно. Ведь недаром даже такой человек, как старшина Борей, относился к девице с необычайным почтением, чуть ли не со страхом. Но то он, а то я. Тем более что мой разум несколько помрачился в тот момент, когда каша стала недосягаемой. Родилось непреодолимое желание хоть чем-то, но запустить в это холеное, надменное личико. Только чем? Под левым локтем у меня была зажата четвертушка черствого хлеба. Как ни был я разозлен, но понимал, что таким твердым да и тяжеловатым предметом питания и убить можно. Не говоря о том, что хлеб – это не только ценный продукт питания, но и… (кушать-то хоцца!). Ложкой запустить? А чем потом жрать буду? Как жаль, что сразу не догадался кашей плеснуть! Кружка? Зато кумыс в кружке точно подойдет.