Алмазный фонд Политбюро

3

Известие о том, что он – и без того нищий ювелир – «похудел» еще на более чем полтора миллиона золотых рублей, не считая столового серебра и тех мехов, что были упакованы в чемоданы, Карл Густавович Фаберже узнал уже в Швейцарии, куда перебрался с семьей из Риги. Об этом вещали практически все газеты, точнее говоря, все заголовки кричали о том, что в бывшей столице российской империи, где власть захватили большевики, теперь опасно жить не только добропорядочным горожанам, которые в силу обстоятельств не смогли вырваться из города, охваченного революционным беспределом, но и сотрудникам иностранных посольств, что, естественно, переходит все грани цивилизованного мира. И далее в каждом издании по-своему описывалось то, как было ограблено посольство Норвегии. Оказывается, грабители сносили в поджидавшие их пролетки не все то, что попало под руку, а только наиболее ценные вещи, которые были упакованы в чемоданы, приготовленные к отправке.

«И надо было случиться так, писала одна из газет, что там же, в здании посольства Норвегии, оказались чемоданы руководителя Швейцарской миссии в Петрограде Эдуарда Одье, а также дорожный саквояж и чемоданы известного ювелира Карла Фаберже, которые также были вывезены бандитами».

На вопрос корреспондентов, есть ли надежда, что похищенное будет найдено, а налетчики понесут наказание, председатель Петросовета Григорий Зиновьев заверил, что он лично сделает все возможное, чтобы найти похищенное, а бандитов «поставить к стенке». Что в переводе на европейский язык означает – расстрелять.

Карл Густавович верил и не верил газетам. Он даже не сомневался в том, что в нынешней России, где царит полный беспредел, несовместимый даже с анархией, возможно и не такое, и в то же время его мозг не желал воспринимать тот факт, что подобное случилось именно с ним, с Карлом Фаберже. С ювелиром от Бога, который никогда никого не эксплуатировал и собственными руками сотворил все те необыкновенной красоты изделия, которым радуется человеческий глаз.

Он каждое утро покупал все новые и новые газеты, надеясь найти в них хотя бы крошечную заметку о том, что бандиты пойманы и всё похищенное возвращено послу, однако ничего подобного не было, зато пришло письмо от сына – Евгения, который подтвердил то, что было написано в газетах, и даже более того. Евгений писал, что с теми драгоценностями, которые были отданы на хранение Эдуарду Одье, видимо, придется окончательно распрощаться. Насколько ему известно, похищенное никто не ищет – ни милиция, ни Петроградское ЧК, а когда он обратился с жалобой на их бездействие в Петросовет, там ему сказали, «что в настоящее время в городе слишком напряженная обстановка, почти вся Петроградская милиция и чекисты ушли на фронт, а из тех, кто остался в Питере, каждый человек на счету, и им сейчас не до того, чтобы распылять свои силы на поиски бриллиантов сбежавших из страны богатеев».

А вскоре пришло покаянное письмо и от Эдуарда Одье, в котором руководитель Швейцарской миссии поведал о нюансах ограбления, а также каялся перед Фаберже в том, что не смог уберечь отданные на хранение драгоценности. Это письмо внесло кое-какую ясность в случившееся, и если раньше, встречаясь и разговаривая с русскими эмигрантами, которые уже после него вынуждены были бежать из Петрограда, Карл Густавович всего лишь догадывался о том, что проводники «новой революционной законности» зашли слишком далеко в бывшей российской столице, которая была отдана на откуп всесильному Председателю Петросовета, то теперь, после письма Одье, он уже не сомневался в том, что истинной причиной невероятного по своей наглости бандитского налета на посольство Норвегии был его дорожный саквояж.

От всех этих умозаключений можно было окончательно потерять сон и опустить руки, но он еще верил в то, что справедливость и закон в России восторжествуют, и решил не сдаваться.

Часть первая

Глава 1

Новый, 1919-й год Алексей Максимович Горький встретил в опустошенном Петрограде, в более чем скверном настроении. Во-первых, окончательно разладились отношения с женой, которая с трудом великим, но все-таки прощала его шашни с Варварой Шайкевич, однако не смогла переступить через себя, когда узнала о его связи с красавицей Марией Бенкендорф, урожденной графиней Закревской. А во-вторых, и это было, пожалуй, самым главным, подтвердились его опасения относительно Октябрьской революции, в результате которой к власти пришли большевики с их красным террором, о страшных последствиях которого он пытался докричаться через газету «Новая жизнь». Но это раздражало тех, кто руководил разоренным, утопающим в бандитизме и мародерстве городом, и при молчаливом согласии Ленина, вскоре после того, как Советское правительство переехало в Москву, Зиновьев закрыл газету. Горький был выбит из активной политической жизни, и единственное, что теперь у него оставалось, так это творческая работа, да еще попытки оказать посильную помощь той части российской интеллигенции, которая встретила свержение царизма криками «Ура!» и, использовав которую, пришедшие к власти большевики просто вышвырнули за борт. Будучи членом Петросовета, он часто наведывался в Смольный, пытаясь выбить там продовольственные пайки, одежду и лекарства для цвета совершенно обнищавшей петербургской интеллигенции, звонили из Смольного и ему, но этот звонок, раздавшийся пуржистым февральским днем в доме на Кронверкском проспекте, заставил Горького удивиться и даже уточнить, «не ошиблась ли барышня номером?».

Однако никакой ошибки не было. Звонил Анатолий Васильевич Луначарский, член Реввоенсовета республики, народный комиссар Просвещения, единственный член правительства, оставшийся в Петрограде, тогда как всё правительство, с бумагами и житейским скарбом, перебралось в Москву. Подальше от фронта, подальше от наступающих частей Юденича и от той разрухи, которая не могла присниться даже в самом кошмарном сне.

В свое время их познакомил Ленин, они с симпатией относились друг к другу, однако Горький не смог сразу припомнить, чтобы Луначарский звонил ему домой. Оттого и напрягся невольно.

– Алексей Максимович? – голос Луначарского, даже искаженный телефонной связью, был доброжелателен и приветлив. – Рад вас приветствовать в хорошем здравии и столь же прекрасном настроении.

– Да уж какое там здравие, не говоря уж о настроении, – буркнул в трубку Горький, пытаясь сообразить, с какого такого перепугу он вдруг понадобился наркому Просвещения. Вроде бы никаких запросов по этой линии в последнее время не было, а звонить, чтобы только справиться о здоровье пусть даже весьма известного пролетарского писателя, Луначарский не будет, не того полета птица. – После того как газету закрыли, ни настроения не стало, ни здравия. Одни мелкие хлопоты да житейские заботы остались.

Он не удержался от того, чтобы не пожаловаться на председателя Петросовета, на которого «Новая жизнь» действовала, как красная тряпка на быка, однако Луначарский довольно умело обошел столь скользкую тему, как закрытие «Новой жизни», и сразу же перешел к делу:

– Именно по этому поводу я вам и звоню. Не гоже столь крупной личности мирового значения, как вы, зарываться в будничных заботах о людях. Хотя, признаться, то, что вы принимаете самое активное участие в судьбах той части русской интеллигенции, которая осталась не у дел, достойно всяческих похвал.

Горький слышал и более комплементарные дифирамбы в свой адрес, но эти слова его невольно насторожили.

– Я, конечно, благодарствую за столь лестный отзыв обо мне, но, признаться… что-то я не понимаю вас, Анатолий Васильевич.

– Постараюсь прояснить, – произнес Луначарский, однако и следующая фраза не внесла ясности: – Не мне вам рассказывать, что время сейчас тяжелое для всех, оголенными остаются целые направления государственной важности, и правительство не может их задействовать только потому, что в стране катастрофически не хватает грамотных, преданных революции квалифицированных кадров, а из тех, кто на виду… Согласитесь, что далеко не всем крикунам можно доверить особо ответственные участки работы.

Относительно дефицита «квалифицированных кадров» Горький мог бы с ним и поспорить, однако, догадываясь, что нарком Просвещения звонит ему не ради того, чтобы устроить диспут на эту тему, вынужден был осадить себя и, привычно окая, с неискоренимым волжским говорком, пробурчал:

– Я, конечно, согласен с вами, но при чем тут я?

– Вот об этом я и хотел бы с вами переговорить. Однако разговор более чем серьезный, не телефонный, и если вы не против, то я мог бы прислать за вами машину в любое удобное для вас время.

– Хорошо, присылайте, – уже несколько заинтригованный произнес Горький, – буду готов через полчаса.

Рабочий кабинет наркома просвещения был чуток меньше гостиной в квартире на Кронверском проезде, в которой порой столовалось до тридцати человек сразу, и Алексей Максимович, никогда до этого не бывавший у Луначарского в Смольном, невольно подивился этому факту. Чего и не смог скрыть от хозяина кабинета.

– Да ничего, хватает и этого кабинета, – поднимаясь навстречу гостю, улыбнулся Луначарский. Он снял с переносицы пенсне, которое придавало ему вид маститого буржуа, двумя пальцами довольно изысканно потер переносицу и плавным движением руки пригласил Горького садиться. – Рад видеть вас, Алексей Максимович. Спасибо, что не отказали в просьбе посетить мои апартаменты.

– Апартаменты… считай, одно название, – буркнул в усы Горький, усаживаясь в просторное, обтянутое черной кожей кресло. – Наркому просвещения могли бы выделить кабинет и попросторнее.

И чтобы завершить свою мысль, добавил с ехидцей в голосе:

– Тут мне как-то пришлось пойти на поклон к господину Зиновьеву, – в силу своей неприязни к председателю Петросовета он величал его не просто по имени-отчеству или, скажем, «товарищ Зиновьев», а непременно с приставкой «господин», о чем, естественно, не мог не знать всесильный хозяин Петрограда, – так вот его кабинет не в пример вашему будет. Как говорится, и поширше, и побогаче вашего.

– Ну, на то он и председатель Петросовета, – прокомментировал Луначарский и, видимо, не желая развивать эту тему далее, спросил, водружая пенсне на переносицу: – Как вы себя чувствуете, Алексей Максимович, надеюсь, не болеете? Как Мария Федоровна?

– А что с нами сделается? – не вдаваясь в подробности семейной жизни, которая уже давным-давно дала трещину, отозвался Горький. – Слава богу, все живы-здоровы, да и Максим порой навещает старика, для него даже личная комната на Кронверском выделена. Надеюсь, что и у вас в семье всё в порядке?

– Можно сказать, в порядке, – также без особого энтузиазма в голосе произнес хозяин кабинета, – Анатолий, считайте, уже в настоящего мужика превращается, девятый год пойдет, да и Анна Александровна наконец-то нашла себя. Много пишет, пытается по-своему осмыслить происходящее, из-за чего мы с ней, признаться, вступаем в такую полемику, что порой даже ужинаем порознь.

– Что, продолжает придерживаться взглядов своего братца-философа? – хмыкнул в усы Алексей Максимович, не очень-то жаловавший Богданова-Малиновского за его индивидуалистические проповеди.

– Пожалуй, что так, – махнул рукой хозяин кабинета. – Впрочем, не будем об этом, а то мы с вами в такие дебри залезем, что вряд ли выберемся из них.

Было понятно, что он не настроен продолжать разговор о своей семейной жизни, в которой, по-видимому, был не очень-то счастлив, и Горький помог ему отойти от этой темы:

– А признайтесь-ка, Анатолий Васильевич, ведь вы не просто так справились о моем здоровье? Говорите уж, с какой-такой целью пригласили меня к себе.

– М-да, от вас ничего не скроешь, – улыбнулся Луначарский и вновь стащил с носа пенсне, чтобы протереть стекла. – И о здоровье вашем и вашей супруги я действительно спросил не просто ради приличия.

– Даже так?

– Да, это действительно так. То, что я хотел бы предложить вам лично и Марии Федоровне, потребует и хорошего физического здоровья, и крепких нервов. Второго, пожалуй, даже больше, чем первого.

Он замолчал было, но, уловив удивленный взгляд Горького, пояснил:

– А если говорить честно, то даже не предложить, а попросить вас взвалить на свои плечи довольно нелегкий груз.

– Слушаю вас, – явно заинтригованный этим вступлением, произнес Алексей Максимович. – И могу сказать сразу, если этот груз, как вы только что выразились, будет по силам, я готов его нести только из-за одного уважения к вам. И думаю, впрочем, я почти уверен, что и Мария Федоровна будет согласна со мной.

– Ну что ж, спасибо на добром слове, – произнес Луначарский, и на его лице промелькнула улыбка уставшего до чертиков человека. – Тем более что не часто услышишь подобное в наше время. Большей частью шпыняют со всех сторон, да требуют порой невозможного. Ну а что касается нашего дела… Кстати, – неожиданно вскинулся он, – как вы относитесь к тому факту, что сейчас происходит откровенное разграбление государства российского?

– Вы имеете в виду интервенцию?

– Если бы только это, – вздохнул Луначарский. – Сейчас я говорю о внутреннем разграблении России. О тех, кто, прикрываясь революционными лозунгами, грабит достояние российское, которое веками наживалось нашими предками и которое по праву должно принадлежать народу.

«Ишь ты, как закрутил! – покосившись на хозяина кабинета, хмыкнул в усы Алексей Максимович. – Эдак и до контрреволюционных речей недалеко дойти. Прикрываясь революционными лозунгами… Интересно, кого же он конкретно имеет в виду?»

– Я… я не совсем понимаю вас, Анатолий Васильевич.

– Ох, лукавите, Алексей Максимович, – подыграл Горькому Луначарский. – Впрочем, чего здесь понимать? Ведь вы прекрасно осведомлены о том, что наш всемогущий хозяин города и подчиненные ему люди, прикрываясь громкими фразами о национализации богатства, нажитого буржуазией, изымают музейные ценности, ювелирные изделия и драгоценности не только из дворцов, но и у той части интеллигенции и сравнительно небедных горожан, которые волею судеб остались в Петрограде и теперь превратились в объекты охоты вышеупомянутых товарищей. Плюс, как вы сами догадываетесь, за ними же охотится петроградское ЧК. Но я даже не об этом говорю сейчас, и дело даже не в том, что изъятие золота, драгоценностей, ювелирных изделий, а также предметов музейной ценности и культурного наследия России зачастую происходит без законных оснований и большей частью похоже на откровенный грабеж, а дело в том, что все эти богатства испаряются неизвестно куда, а проще говоря, осаждаются в чьих-то тайниках и карманах. Так вот я вас и спрашиваю, как вы лично, писатель Максим Горький, относитесь к подобным вещам?

– Могли бы и не спрашивать об этом, – пробурчал в усы Горький. – Само собой, что крайне отрицательно.

Явно возбужденный только что произнесенным обвинением в адрес председателя Петросовета, которому Владимир Ильич безвозвратно доверял, Луначарский потеребил пальцами свою знаменитую бородку «клинышком», неожиданно мягко улыбнулся, как бы извиняясь перед гостем за излишний пафос, и уже чуть мягче произнес: