Алмазный фонд Политбюро

– Ах, бесстыдники! – погнала их из горницы Матрена. – Ступайте штаны наденьте, а сахаром потом угощу. – И уже обращаясь к гостю: – Да зачем же вы сахар-то?.. Он ведь сейчас бог знает каких денег стоит.

– Ничего, ничего, – успокоил ее Самарин, – сахар мне вреден, а мальцам вашим в самый раз сгодится. Им еще расти да расти, а у меня от сладкого зубы крошатся.

Молчавший до этого хозяин дома только в рукав хрюкнул да правый ус двумя пальцами крутанул.

– Никак разбогатели, Аскольд Владимирович? Помню, когда в последний раз виделись… – и замолчал, видимо не желая ворошить в памяти тяжелейший восемнадцатый год, когда Петроград накрыла волна холеры и горожане, чтобы только выжить, спускали на барахолке всё то, что еще можно было продать или поменять на картошку, крупы, муку или тот же сахар.

– Малость разбогател, – не стал его разочаровывать Самарин, – и, если все пойдет как надо, в следующий раз приду не только с сахаром, но и с коробочкой монпансье для этих сорванцов.

– Это хорошо, – заинтересовался сказанным Обухов, – ну а пока хозяйка приготовит нам чего-нибудь закусить, садись да рассказывай, что за дело ко мне привело. Хотя, если признаться, я страшно рад видеть тебя у себя в доме.

Широким движением руки он пригласил гостя к столу и тут же произнес, покосившись на Самарина:

– Это ничего, что я иной раз на «ты» сбиваюсь? Поверь, отвык обращаться как положено.

– Кузьма Иванович!.. – праведному возмущению Самарина, казалось, не было предела. – Я буду весьма рад, если вы отбросите все формальности, и я останусь для вас просто человеком, без чинов и званий.

– Спасибо, – поблагодарил его Обухов. – Но в таком случае и я попросил бы вас обращаться ко мне на «ты». А то даже неловко как-то.

– А вот этого, простите, я не смогу сделать, – огорчил его Самарин. – Во-первых, привычка, которую из меня невозможно вытравить, а во-вторых, вы все-таки постарше будете, а это – плюс мое уважение к вам, ко многому обязывает.

– Ну, как знаешь, – не стал настаивать хозяин дома и потянулся рукой за хрустальным графином, неизвестно в какой момент оказавшимся на столе. Наполнил бочкообразные стопочки и, как бы извиняясь перед дорогим гостем, произнес: – Оно, конешно, не водка, а самогонь, но могу заверить, что получше монопольки будет.

И, уже поднимая стопку, добавил:

– Ну, будь, Аскольд Владимирович. И поверь, ты мне сегодня праздник сделал.

Проводив взглядом опустевшую стопку Самарина, он подвинул на его край тарелку с солеными огурцами и захрустел, закусывая.

– Небось догадываешься, с каких таких берегов это богатство? Правильно, угадал. Залетных чухонцев прикрываю, и прошу не судить меня за это. И еще скажу в свое оправдание. Не столько за себя с Матреной стараюсь, сколько за тех белобрысых, которые сейчас штаны по углам ищут. Ихнего отца, то есть моего сына, как забрили в шестнадцатом году, так до сих пор по фронтам мотается. За красных воюет, где-то под Тамбовом. А что касается снохи, так мне удалось в госпиталь ее пристроить, что на Васильевском острове. Хоть и маленький паек положен, но все-таки в трудную минуту и он помогал выжить.

Чувствовалось, что ему с трудом давалось это признание, и Самарин, который в последнее время хоть черту готов был служить, лишь бы выжить в этой страшной мясорубке, только сочувственно мотнул головой. Однако Обухов ждал ответа, возможно, слов понимания того, до какого он дна опустился – заведующий уголовным столом сыскного отдела полицейской части на Лиговке, и Самарин сказал то, что думал:

– Никто вас за это осудить не сможет, Кузьма Иванович. Никто! Тем более сейчас, когда вся Россия поставлена раком, и не мы тому виной. Так что, не будем талдычить об этом и перейдем к делу. И вот о чем я хотел бы попросить… Кстати, – вскинулся он, – перед вами сидит член Оценочно-антикварной комиссии, которую возглавляет Максим Горький.

– Ни хрена себе! – то ли изумился, то ли действительно порадовался за Самарина Обухов. – И чего же эта самая комиссия делает?

– Пока что ничего особенного не сделала, потому что только что создана, однако полномочия у нее большие и, насколько я догадываюсь, кое-кому она кислород перекроет.

И он вкратце поведал о тех задачах Оценочно-антикварной комиссии, о которых рассказал ему Луначарский.

– Планы великие, – не без скепсиса в голосе произнес хозяин дома, – но кто же те несчастные, кому твоя комиссия намеревается перекрыть дыхалку?

– То есть, ты хочешь спросить, кто из сильных мира сего будет мешать ее работе?

– Так точно, именно это я и хотел бы уточнить.

– Ну, насколько я догадываюсь, в первую очередь это господа из Петросовета и, само собой, Петроградское ЧК, которое, имея свои официальные пять процентов от каждой акции по экспроприации, пытается присовокупить к ним еще пятьдесят пять с гаком. Но не в процентах дело. Самое главное то, что вся эта экспроприация проходит под пролетарскими лозунгами, однако без каких-либо документов и протоколов изъятия, что, само собой, противозаконно и недопустимо. К тому же неизвестно, куда уходят реквизированные ювелирные изделия, бриллианты баснословной ценности и камушки в оправе из чистого золота.

Сверля насмешливым взглядом гостя, Обухов, как на больного, смотрел на Самарина.

– Ты хоть понимаешь, что ты сейчас говоришь? – Он сделал ударение на слове «что». – Да вас те же товарищи чекисты с дерьмом смешают и по столбам развешают как врагов революции. Я уж не говорю о хозяине города, который просто растопчет вашу комиссию вместе с пролетарским писателем и даже не оглянется при этом.

– А вот тут вы глубоко ошибаетесь, господин Обухов, – возразил Самарин. – И господину Зиновьеву, и питерским чекистам придется считаться с комиссией хотя бы только потому, что декрет о ее создании подписан лично Лениным.

Он замолчал, пытливо взирая на хозяина дома, молчал и Обухов. Наконец, он потянулся рукой за графинчиком и, уже разливая самогонку по стопкам, умиротворенным баском произнес:

– Ленин, конечно, это серьезно, однако, и питерские не лыком шиты. Короче, нашему бы теляти да волка съесть. Так что, выпьем за это.

Когда хрустели наполовину разломленным соленым огурцом, от аромата которого можно было с ума сойти, в комнату с блюдом в руках, на котором праздничной горкой горбатилась разваристая картошка, вошла хозяйка дома.

– Прошу отобедать, а разговоры разговаривать потом будете.

И вновь Самарин едва не поперхнулся слюной – второй раз за вторые сутки.

Посидев за столом – для приличия – минут пятнадцать, хозяйка дома ушла к внукам, и вконец расслабившийся Самарин с горечью в голосе произнес:

– Слушайте, Кузьма Иванович, если мое дело не выгорит или в чем-то не угожу Горькому, все-таки пролетарский писатель, мировой значимости величина, возьмете меня в помощники? Это я серьезно говорю. Вы меня неплохо знаете: честен, да и силу физическую применить могу, если, конечно, понадобится. Как никак десять лет японской борьбой занимался, черный пояс мало кто в России имеет. Ну, так что, возьмете?

– Возьму, – буркнул в усы Обухов и вновь потянулся за графинчиком. – Но пока что давай с твоим делом закончим, выкладывай все начистоту. Догадываюсь, что не затем только пришел, чтобы доложить мне о создании вашей комиссии.

– Что ж, можно и начистоту. – Самарин вытер руки чистеньким полотенцем, которое хозяйка предусмотрительно положила по правую сторону от тарелки, спросил негромко: – Надеюсь, вы в курсе того ночного налета, когда было ограблено норвежское посольство?

– Так, кто же об этом на Лиговке не знает?

– Ну и что вы о нем думаете?

– О чем?

– Об этом налете.

Хозяин дома невнятно пожал плечами.

– А ради чего я об этом должен был думать? – искренне возмутился Обухов. – У новой власти и милиция есть, и всесильная чека, вот они пускай и думают, а я, считай, уже отдумался, когда в восемнадцатом году вместо положенной мне пенсии по морде от новой власти схлопотал. Спасибо еще господам чекистам, что к стенке не поставили как врага народа.

Самарин был готов к подобному ответу.

– Ну, а если я лично попрошу вас об одном одолжении?

Не скрывая своего удивления, Обухов уставился на гостя.

– А тебе-то какое дело до этого налета?

– Сейчас объясню.

И Самарин, не вдаваясь в подробности, рассказал о той задаче, которую возложили на него Луначарский с Горьким. А также рассказал и о том, что удалось узнать от сотрудников Норвежского посольства в Петрограде.

– И ты, выходит, желаешь, чтобы я тоже влез в это дело? – уточнил Обухов.