До встречи не в этом мире

весну мне дав в союзницы, на цапель
позволил поохотиться. Но бес,
вселившийся в паяльного «фольксдойче»,
на станции, признав мой интерес,
как факт, что я морально неустойчив,
или устойчив аморально, стал
в сеть подключать лимитчиков и вскоре,
как боцман, разошелся и свистал
их всех наверх. Встревоженное море
отхлынуло. Синичка не врала,
бахвалившись поджечь его с причала,
как видно, телефонного узла.
Мой «Роджер» возвратился на начало,
не одолев тупой антагонизм
российского упрямства, но, поскольку
во всем был виноват социализм,
к тому же не желавший неустойку
платить, я подцепил его строфой
заумной, но в траве стихотворенья
единственно уместной для такой
Классической Фигуры Преткновенья.

«Мне хотелось жить в доме на острове, чей фасад…»

Мне хотелось жить в доме на острове, чей фасад
не лишен интеллекта, что вообразимо в Санкт —
Петербурге, но в нищей стране судьба —
не Сезам, а душа – не Али-Баба.

Да и с кем бы мне было смотреться в его окно
на их светлости – звезды, раз здесь уже все равно
не увидеться с той, о которой мечтал, когда
башмачок еще не оставлял следа?

Жаль, что время прощаться с утопией сердца – злы
эфемерные сны, да и небо кричит «курлы»,
нежно плачет еврейская флейта сквозь свист и лай,
и каналы, дворцы и деревья таят «прощай».

В ожиданьи прощанья есть грустная прелесть – блеск
заходящего солнца, едва уловимый плеск
изумрудной воды о прогнивший настил мостков,
беспредельная нежность покрытых письмом листков.

Дай же мне наглядеться еще на тебя. Позволь
надышаться тобой перед смертью. Верни мне роль
дурака, возомнившего, что он любим и свят,
безоглядно счастливого от головы до пят.

Даст Господь, все само разрешится у нас. К часам
прибегать не придется, поскольку я стану сам
тенью древнего зданья, ночным ветерком с Невы.
Ибо проще расстаться с собой, чем с тобой. Увы.

«Замыкается время. Параша снова…»

Замыкается время. Параша снова
опорожнена. Жди. Поелику слово
получило за отпуск. И ты на горы
погляди. И прислушайся к морю. Скоро
будет осень здесь. Чайки оставят рыться
в искореженной гальке. Переместится
сброд, и ветер получит святое право
дуть на воду. Пустые холмы, как слава,
бесприютны, безлюдны. Но, если особь
исхитряется выбрать в колоде способ
выживания в мире посредством бегства,
ей холмы не помеха. Скорее, детство,
да молчунья-любовь ей терзают совесть
потому, что о них не напишешь – повесть
эта лишь для себя. Но зато к другому,
пятясь вслед за мычащей скотиной, дому,
смотришь в сторону неба. Да даром голи,
как на камне, на теле крупинки соли
да тепло в сердцевине еще не против
оставаться с тобою, хоть ты юродив
и уродлив, как карла китайский. В целом,
жизнь – дерьмо вперемежку. Ни ангел в белом
и ни в черном демон твою надежду,
что кого ты любил, тебя встретит между
изумительным раем и смрадным адом,
не утешил пока. Не приносят на дом
приглашений явиться в палату лордов.
Впрочем, хватит с тебя и глухих фиордов.

«Забегая назад, вижу осень в ордынском раю…»

Евгению Рейну

Забегая назад, вижу осень в ордынском раю.
Теплый дождь. Хорошо и безлюдно. Стою
у Скорбященской церкви. От гадин

отряхнувшись, гляжу, как сверкают сады.
Вечер светится в каплях небесной воды,
как внутри виноградин.

Грустный фатум. Наивный природный обман.
Верно, парки напутали что-то. Туман
спряли к новому утру. Им, выдрам,