Опять метро и в толпе черно,
и шепот злой ядовитых глаз.
И можно их мыслей не видеть, но
куда деваться от тех, что в нас?
Здесь ездят все, чей удел – ярмо.
И я давно ко всему привык,
где каждый за то, что он сам дерьмо,
другому готов перегрызть кадык.
И пусть машиниста терзает хмель
и сложный выбор из пары пуль:
пос. ть ли ему вверх ногами в дверь,
или дать дома жене «пиз. ль»,
Но поезд ездит вперед-назад,
и мы, как скоты, продолжаем плыть
в яме, где только за детский взгляд
можно вообще не мечтать убить.
«Над стезей о б ожженной…»
Над стезей о б ожженной
увядают клубы.
Вот и я – прокаженный
и избранник судьбы.
Вот и я засветился
и спустился с высот.
И ко мне подкатился
и захрюкал «сексот».
И заныло в порочных
интегралах систем,
в джинсах труб водосточных
и распятьях антенн,
где вращается лопасть,
поджидая мой шаг,
и выходишь – как в пропасть,
в притаившийся мрак.
Не прощайся – пролетка
подождет у крыльца.
Не шарманка – лебедка
доведет до конца.
Поцелует Иуда
и по схеме – вчеред
на Голгофу за чудо
продвиженья вперед.
«Не печалься за брата…»
Не печалься за брата,
что не так повезло,
все на свете – расплата
за добро и за зло,
все приходят к смиренью
и согласью с бедой,
утешаясь сиренью
канавой с водой.
Но и каждое утро
на земле неспроста
проступает, как смутный
подмалевок с холста,
И не сдуру, в пороках
убивающих плоть,
обреченных пророков
выбирает Господь.
Пусть же снова негромко
на линялом бюро,
как шуршит камнеломка,
в доме скрипнет перо,
и от боли до боли
утешеньем строки,
будто весточки с воли,
в нем забьются стихи.
«Ночью на перекрестке…»
Ночью на перекрестке
мертвая тишина,
будто бы в продразверстки
чудные времена.
Изредка только боем
Павел Буре прервет,
что меня скоро «Боинг»
с нежностью унесет
в край, где ходить не надо,
хвост между ног держа,
где не затопчет стадо,
хрюкая и визжа,