Пирамида жива…

(Из письма Ширяева Н.И., заключенного. Архангельская область. Письмо № 29).

Последние метры

Ну, в общем, я набрал шесть полос. Повесть пострадала, наверное, но не сильно.

В пятницу, однако, замом главного мне было предложено больше. Он тоже читал внимательно и сокращал и набрал-таки десять. Кое в чем наши сокращения совпали, кое в чем нет. Как я и предполагал, новый редактор почти не защищала рукопись. То есть она пыталась, но напор был очень сильный, а логика просто железная. Он умный человек, и даже мне спорить с ним было трудно.

– Вообще-то я не согласен с вами, – сказал я. – Особенно не согласен по поводу «личной линии». Не согласен был еще и на том обсуждении. Но логика в том, что вы говорите, есть. В какой-то степени я уступаю силе, но уступаю в общем-то сознательно.

– Ну, что вы, – удовлетворенно возразил он. – Я уверен, что вы потом не только со мной согласитесь, но и благодарить будете. Я уверяю вас, что Твардовский сказал бы вам то же самое. Вы зря говорите, что мне не нравится ваша повесть, она мне очень нравится. Вы даже сами, наверное, не представляете, какая это бомба. Местами рассуждения ваши просто блестящи. Не надо говорить, что вы уступаете, вы сильный человек, и в сущности не уступили ничего.

Странный был разговор, странная ситуация. Ведь они приняли повесть, формально мы были по одну сторону баррикады. Впрочем, теперь я перестал удивляться. Все было в порядке вещей. Мы – по разные стороны на самом деле, хотя они, возможно, этого не понимают. Они считают меня упрямым, несговорчивым, гоношистым, обидчивым. Они уверены, что я не за повесть борюсь, а все это мой элементарный гонор. Они на самом деле не ведали, что творили.

Стальной каркас «кюстиновской» Пирамиды высился над нами, как ни в чем не бывало. Перестройка – это легкий словесный дым, от которого конструкция даже не пошатнулась.

Верстка была подписана и сдана. Потом мне показали даже и «сверку» – то есть окончательную верстку, после наших усекновений. Пожалуй, повесть осталась живой. Раненной, остриженной, но живой. Странным было именно это, а не все остальное. Мне – удалось.

И вот интересно: потом уже, когда номер журнала со второй половиной вышел, выяснилось, что кроме моей повести и той статьи, из-за которой возникла нелепая битва, в номере есть и другие повести. Одна из них, например, оказалась настолько затянутой, нудной, изобилующей повторами, сырой, что для нее сокращения были бы просто спасением. Об этом писали потом даже в газетных рецензиях. Однако ее жесткая рука Первого зама даже и не коснулась. И еще момент пикантнейший: повесть эта была сплошная «личная линия» – написана от первого лица, повествует о чисто личных страданиях человека, «молодого писателя», которого почему-то не печатают (в журнале «Новый мир», между прочим), а пишет он исключительно о своих личных переживаниях… Правда, написана была повесть одним из членов редколлегии журнала…

Когда мой редактор вернулась из отпуска, Первый зам сделал ей выволочку за то, что она была, якобы, слишком мягкосердечна в работе над второй половиной моей «Пирамиды».

«…Отмена старой репрессивной системы в 1956 году, по-видимому, подвинула народ, как впрочем и теперь, после объявления перестройки, в центр – за правдой, за надеждой, что происходило в достаточно массовых размерах (мы не имеем доступа к данным статистики, но «мешочники» сидели на своих мешках около приемной Калинина на Моховой почти до самого конца шестидесятых), поскольку все время менявшиеся экономические курсы так или иначе были связаны с ущемлением элементарных прав даже с точки зрения непосредственно производящей личности. Экономические меры в силу своей непродуманности на местах быстро выдыхались, от политической же идеи отказаться было нельзя. Неоспоримые преимущества социализма неуклонно ставились под сомнение. Надо было прекратить эту практику путешествий к доброму столичному барину, который, конечно, рассудит, и тем самым заставить народ принять систему как она есть, отбить привычку сомневаться, а непонимающих или слишком, наоборот, умных поставить в такие условия, что они потеряют и право голоса, само желание говорить.

Кто является автором этого злодейства, кто подал саму идею, кто составлял текст, один ли это человек был, или несколько, к какому ведомству он принадлежал, мне неведомо. Действовала ли эта некая, идущая от средневековья таинственная масонская организация, было ли это происками семитов, копией с американской заграницы, прибегавшей к аналогичной системе раньше нас, или это наше родное российское творчество, так или иначе, новая схема была неповторима, народу не знакома, а потому безопасна для имевших власть.

В 1961 году была выпущена инструкция, полностью перечеркивающая всякий закон и позволявшая расправляться с любым несогласным. Называется она: Инструкция от 10 октября 1961 года. Выпущена не одним, а сразу тремя ведомствами, связанными отныне воедино в осуществлении беззакония. Два ведомства призваны были осуществлять физическое задержание жертв и их обработку, а третье не только самоустранялось от контроля, но и санкционировало в необходимых случаях это задержание. Прежнее ведомство органов госбезопасности свалило с себя грязную работу и прибегало к услугам Инструкции лишь в самых «сознательных» случаях.

Эти ведомства – Минздрав, МВД и Прокуратура СССР. В Прокуратуре тогда главенствовал Руденко, обвинитель (!) Нюрнбергского процесса. В правом углу Инструкции стоит гриф: «Совершенно секретно». А вот ее текст:

«Задерживать и помещать в психиатрические больницы граждан, проявляющих ИПОХОНДРИЧЕСКОЕ настроение к советским организациям, учреждениям, отдельным должностным лицам и строю в целом.

Отличать от этих лиц граждан, находящихся в состоянии временного алкогольного опьянения».

И т.д. еще странички на две.

И началось… Люди, ехавшие в Москву с безграничной верой в Советскую власть, на себе постигали ее сущность. Уколы, подавлявшие волю, память, разум, понижавшие мышечный тонус сильнее побоев, сомнений в отсутствии преимуществ социализма перед другими системами уже не оставляли.

Карались помещением в психиатрическую больницу и последующей постановкой на пожизненный учет:

Жалобы на работников правоохранительных органов, особенно на вымогание взяток прокурорами, нарушение ими своих прямых обязанностей в силу националистических соображений (это на местах),

Жалобы на советское здравоохранение, на работников партии и исполкомов,

Любые обобщения, связанные все с теми же сомнениями в неправильной политической линии, критикой партийного и советского руководства,

Все жалобы на нарушение законности с последующим отчаянным обобщением типа: где же она, Советская власть?

Жалобы иностранным корреспондентам…»

(Продолжение анонимного письма женщины).

Звонок из газеты

Хотя до выхода первой половины осталось немного, эйфории теперь тем более не было. Ясно, что это опять «прорыв из окружения», не больше.

Но тут мне позвонили из газеты «Московские новости», которая стала в те дни наипопулярнейшей. Ее доставали с боем, к тому же выходила она на нескольких языках, в разных странах. Предложение было такое: я даю рукопись, ее читает один из виднейших журналистов, пишущих на юридические темы, потом мы с ним беседуем, и газета публикует материал в рубрике «Диалог по прочтении рукописи».

Ну, что же, отлично. Какие могут быть возражения?

Я был приглашен на встречу с главным редактором газеты, и он принял меня «по первому разряду» – встречая, вышел из-за стола. Ах, как все же приятно, когда тебя уважают! Не даром в ходу у нас «субординация» – приятно было особенно потому, что человек этот – главный редактор – уже овеян славой одного из самых передовых и влиятельных людей перестройки. А вот ведь, удостоил. С какой радостью, с каким чувством верности нашему общему делу, готовности на труд и на подвиг сидел я в этом уютном кресле! И еще, помню, было чувство облегчения: ну вот теперь-то, пожалуй, точно среди своих… Ведь газета на самом деле хорошая. Моя.

Визит был короткий, но чрезвычайно приятный. Правда, главный рукопись не читал, но уже сам факт, что она выходит в таком журнале… К тому же ему хорошо «отрекомендовали» ее.

Договорились, что сделать все надо очень быстро – материал должен обязательно выйти до выхода журнала, иначе смысл рубрики пропадет. И будет повести еще до выхода великолепнейшая реклама.

В этот же день я принес обе верстки, молниеносно с них сняли копии на ксероксе и передали намеченному журналисту.

А дальше начались странности.

Странности

Времени было в обрез, и прочитать повесть нужно было за два-три дня. Журналист знал об этом. В принципе он мог ведь и отказаться, и тогда моим оппонентом выбрали бы другого. Но журналист согласился. Однако он мне не звонил. В чем дело? Может быть, повесть ему не понравилась? Но тогда одно из двух: или он отказывается и возвращает повесть в редакцию, или выступает в диалоге со мной как противник повести. Последнее, может быть, еще интереснее. Но он не звонил.

Женщина, заместитель ответственного секретаря газеты, которая обратилась ко мне с предложением, а потом сопровождала к главному редактору, снимала копию с верстки и передавала ее журналисту, прочитала буквально на следующий же день, сказала, что повесть ее потрясла, сравнила с повестями одного из крупнейших – и честнейших – наших писателей и сказала, что моя лучше. После всех экзекуций в редакции журнала ее мнение для меня было особенно ободряющим.

Но журналист-то не звонил! В чем дело? Прошла неделя…

Его молчание казалось тем более непонятным, что никто ведь не обязывал его давать какую-то определенную оценку повести, в этом он был свободен, но зато получил возможность выступить в столь популярной газете. Заместитель ответственного секретаря – Лилия Николаевна Панюшкина – весьма беспокоилась. Ведь это ей главный редактор поручил организовать материал, и она сделала все, что нужно, и молниеносно. Время шло, материал был под угрозой, к тому же ей неудобно было передо мной.

Наконец выяснилось: журналист уезжал в скоропостижную командировку, сейчас вернулся, повесть еще не прочитал, но прочитает в ближайшие дни обязательно. Лилия Николаевна упросила его мне позвонить, что он и сделал, пообещав, что скоро прочтет. И опять потянулись дни.

– Лилия Николаевна, – сказал я, когда она в очередной раз позвонила мне в полной растерянности, – может быть все же передать рукопись другому? Я ведь не настаиваю, чтобы моим оппонентом был именно он…

– Я уже предлагала главному, – ответила она. – Он не согласен. Понимаете, они с ним раньше работали в одной газете и друзья, как будто бы, ему неудобно… Попробуйте позвонить сами. Сначала журналисту, а если опять будут сложности, то прямо главному.

Я позвонил журналисту. Тот сказал, что прочитал, что да, повесть понравилась – главным образом первая половина, – и что завтра-послезавтра он позвонит мне, и мы встретимся в редакции, чтобы осуществить этот самый «диалог по прочтении», как это у них положено.

Ни завтра, ни послезавтра он так и не позвонил, и я опять позвонил ему сам.

– В чем дело, Юрий Васильевич?

– Да-да, я прочитал все, но дело в том, что… Занят я по-страшному и потом… Честно говоря, я не заинтересован сейчас в том, чтобы материал за моей подписью появлялся именно в этой газете. Вы понимаете, что тут есть служебные тонкости…

– Но зачем же вы тогда вообще согласились?

– Да, вы понимаете, главный попросил… Ну, ладно. Если вы не возражаете, послезавтра. Вы можете послезавтра утром?

– Могу.