На острие безумия. Шторм

– Как и быть хреновым сыном, полагаю.

– В таком случае что мешает нам просто принять этот факт и смириться с ним?

Он шагнул ко мне навстречу, и изнутри в грудную клетку ударила волна протеста, нежелания позволить коснуться себя. Чужой. Разве он не понимает, насколько он чужой для меня? Чёрта с два не понимает! Сильнейший нейтрал на земле при желании может отсканировать мои эмоции как свои собственные. Просто ему в очередной раз наплевать на мнение других.

– То, что ты гордишься этой хреновой кровью Мокану, а я готов выпустить её всю из себя, только бы ты перестал меня называть сыном. Запомни, Морт, я – Шторм. И дело я не отдам. Можешь уволить меня к дьяволу из Нейтралитета!

Глава 3

Тишина воодушевляет. Тишина может наполнить такой силой, с которой не справится ни один мощный энергетический напиток из тех, что давались в Нейтралитете молодым служащим. Всего лишь нужно позволить ей влиться в тебя, вплестись тонкими, почти прозрачными нитями в твою кожу, в каждый сосуд, слиться с молекулами ДНК, наполняя их таким непривычным в последнее время чувством спокойствия и осознания собственной мощи.

Нежные пальцы касаются моего лба, поглаживая кожу, играясь с прядью волос, падающих на него. Мне не нужно открывать глаза, чтобы видеть её улыбку, видеть, каким умиротворенным стало её лицо сейчас, как горит сумасшедшим блеском радости её взгляд. И в голове далёким эхом голос средней сестры:

«Послушай, ты можешь быть каким угодно суперзанятым говнюком, ты можешь вершить чужие судьбы и приговаривать или же помиловать…ты можешь наводить ужас на любую тварь из ныне существующих, но ты, черт возьми, в первую очередь, её сын! И твоим самым важным делом…твоим приоритетом всегда должна быть наша мать! А ты…Сэм, ты не представляешь, какие страдания причиняешь ей своим отчуждением!

– Это от общения со своими новыми друзьям ты стала ругаться как сапожник?

– Конечно…ведь у меня нет рядом старшего брата, который бы заставил следить за своим языком. Подумай об этом на досуге, Сэми.

Бросила язвительно, каждое слово ядом сочится…и ведь попала, чертовка! Попала словно кулаком под дых. Заставила почувствовать себя самым настоящим куском дерьма. Потому что права. Нет меня сейчас рядом с ней, и проследить некому за тем, с кем общается, с кем дружит, кому позволяет приблизиться к себе. Единственную попытку отца приставить к ней специально обученного в качестве телохранителя нейтрала (иначе любого другого она запросто скрутила бы в бараний рог), Ками пресекла. Не знаю уж, каким способом ей это удалось, но Глава так и не нанял для неё охранника, позволив спокойно посещать занятия в колледже.

По крайней мере, так звучала официальная версия для самой же Камиллы и для остальных членов семьи, которых она могла бы прочесть при желании. Я лично видел новенького парня в её группе, которого Морт, видимо, заранее предугадывая реакцию дочери, отправил в Лондон прямо с гор. Парень был тот же, который ещё за неделю до своего «перевода» в её колледж из-за океана очень активно пытал со мной на пару пойманных на диверсии ликанов. Тот ещё проницательный и жестокий ублюдок. Ничего не скажешь, выбор её отца я оценил по достоинству, хоть и понимал, что если Ками вдруг узнает что-то, то сцена скандала грозит нам обоим. А впрочем, мне, как и Мокану, в тот момент было наплевать на её мнение по этому поводу. Вокруг разворачивалась масштабная война, пока ещё тихо, пока ещё с оглядкой назад и несмелыми шагами вперёд, но с подлыми ударами исподтишка. И пока ещё нам удавалось приглушать её, не давать вспыхнуть со всей мощью ядерного взрыва. Именно поэтому вопросы их безопасности стояли на первом месте.

– Ты всегда можешь обратиться к старшему брату. С любой проблемой и любым вопросом, ты же знаешь, мелкая. Специально для тебя я отменю даже запись на приём.

– Если это на самом деле так, то приезжай. Мне надоело это общение посредством мыслей, мне стало мало просто слышать твой голос, Сэм. Я хочу смотреть в твои глаза, я хочу видеть, как ты улыбаешься, а не вспоминать это. И она хочет. Она, Сээээм. Ты её сын. Каким бы ты засранцем ни был. Сколько бы лет тебе ни было, и какая бы обида тебя ни глодала.

– Нет никакой обиды, Ками. Прекращай этот разговор.

– С радостью. А ты приезжай к нам. Хотя бы раз. Просто посмотри, какой ОНА стала. Не наказывай её за любовь, прошу. Любовью нужно восхищаться, а не презирать за неё.»

Я сдался тогда. Всего одна фраза заставила отправить в глубокую задницу собственное решение как можно реже видеться с матерью. Нет, я не наказываю её. Возможно, слишком сильно люблю. Возможно, потому что обижаться всё же удел мальчиков, а не мужчин. Возможно, потому что где-то очень глубоко в душе понимал, что её любовь к своему мужу не означает, что она не любит нас. Да, я не наказывал её. Ни в коем случае. Даже больше – я понимал, что в нашей ситуации я наказываю себя. И мне нужно было это. За то, что я всё ещё продолжал надеяться, что однажды она прозреет. Что однажды она взглянет на всё другими глазами. Дьявол, я понять не мог, как можно жить с постоянным ожиданием предательства. И хрен я бы поверил, что она его не ждёт. Не после всего, что мы пережили. Что её заставил пережить муж. Сильная. Очень сильная женщина, единственной слабостью которой был мой биологический отец. Если истинная любовь именно такая, то плевать я хотел на эту эгоистичную дрянь.

Впрочем, меня больше всё это дерьмо не касалось. Но и каждый раз, когда накатывала черная, липкая словно смола, сковывающая все внутренности тоска, я закрывал глаза, представляя, как захожу в родительский дом, как осматриваюсь по сторонам в поисках матери…и на этом моменте будто стальные шипы врезались в горло, и становилось тяжело дышать от собственной крови, потому что перед взором – она, со своим сердцем в руках и безапелляционное «ты должен». Не лежащая бездыханной на столе, нет, эта картина возникала в голове при общении с другим человеком. Как и та, которая приходила почти каждую ночь. Мой самый страшный и кошмарный сон, в котором не было ни грамма фантазии, только чёткие, словно хорошо прорисованные, не истёршиеся даже за годы воспоминания. Сон, в котором они оба мёртвые, с развороченными грудными клетками. В ноздри забивается запах их крови, вызывая тошноту при взгляде на белеющие сквозь изодранную скальпелем плоть кости рёбер. Сон, в котором страшно…чёрт, страшно до сих пор, что задрожат пальцы, что сорвётся игла и зацепит не то. Сон, в котором руки трясутся то ли от могильного холода, вдирающегося в тело беспощадным зверем, то ли от панического страха не суметь…подвести…дааа, я только в своем сне понял, что даже тогда настолько от этого сукиного сына был зависим, что боялся не только его напрасной жертвы, не только того, что не смогу оживить мать…но и того, что подведу его. Я, мать его, как каждый свой долбаный день до этого, истерически боялся оказаться хуже Николаса Мокану и не оправдать его надежды.

Ииии…наверное, это и был какой-то переломный момент. Осознание, что ни хрена и никому я ничего не должен. И Николасу Мокану, в первую очередь. Только как его подчинённый. И на этом всё. В какой-то момент эта мысль даже принесла облегчение. Некое избавление от груза, который когда-то взвалил на себя. В конце концов, теперь они во мне не нуждались. Моя семья. Теперь у них была такая защита и опора, которой мог позавидовать любой. Вот только иногда от этой правды становилось только хуже. Хрен его знает почему. Я всё же старался не разбираться. Незачем лезть в болото, если знаешь, что в итоге запросто можешь захлебнуться, так и не достигнув дна ногами. Да и что там искать на дне, по которому ползают огромные страшные твари, готовые сожрать тебя, как только ты опустишься на самый низ.

И всё же я пришёл к ней. Почему? Да потому что оказался таким же слабаком, которых всегда презирал. Потому что в один момент начало скручивать напополам от мысли, что ей плохо…что она хочет увидеть меня…потому что голос её услышал в своей голове. Тихий, усталый. Словно она устала ждать, когда я приеду сам. Услышал её: «Как ты там, сынок?», и всего затрясло от желания дематериализоваться рядом с ней, просто к рукам её прикоснуться. Зорич как-то сказал, глядя на разрушенный ликанами человеческий храм, залитый кровью смертных и бессмертных. Переступая через трупы людей и нелюдей, он брезгливо натягивал перчатки и склонялся к телам в поисках улик. Так вот он сказал, что иногда, чтобы сдаться и уступить место своей жестокости, страсти или же слабости, нужно всего лишь слово. Слово-триггер, после которого нельзя отмотать время назад. Когда кто-то один возводит курок, а второму не остаётся ничего, кроме как подчиниться самым беспощадным и диким демонам, срывающимся в этот момент с цепи. Что там насчёт тихого омута? Самые громкие выстрелы доходят до чертей на дне, и тогда даже спокойная вода окрашивается в кровавые цвета и начинает пениться.

Она выпустила на волю мою слабость. Мою тоску по своему голосу, по своим прикосновениям, просто по её запаху. Её «сынок» похлеще любого «люблю». Её «сынок» как некая констатация факта, который хрена с два я смогут отменить или захочу отрицать. Неа. Я настолько соскучился, что был согласен на второстепенную роль в её жизни. И теперь просто позволял себе жадно наслаждаться каждым мгновением рядом с ней и ребятами. Алчно вдыхал в себя её такой родной, знакомый аромат и неосознанно напевал с нею тихую песню, которую она пела. Естественно, беззвучно. Только в своих мыслях. Ту самую, что исполняла когда-то мне и Ками, когда мы были ещё детьми.

«– Кстати как-то Камилла сказала, что не помнит её.

Мама словно читает мои мысли, и я слышу в её голосе улыбку.

– Она была слишком мала, – всё ещё не открывая глаз и перехватывая её ладонь, чтобы поднести к губам и прикоснуться в поцелуе. Как может скручивать одновременно нежностью к ней и ненавистью к отцу, который в своё время мог променять её на кого-то другого? Ведь это ненормально. Это неправильно – желать его прибить в то время, как она сама давно простила. А меня накрывало этим желанием именно в такие моменты нашей с матерью близости. Да и её прощение и примирение с мужем не могло означать, что я простил.

– Зато она помнит все сказки, которые ей читал ваш отец.

Вот только я позабыл их все. А мелодия нашей колыбельной до сих пор звучала в ушах её настоящим голосом, не мысленным. И снова волной ярости: из-за него мне не дано услышать его больше. Никогда.

– Она просто любящая дочь, мама.

Сказал и замер. Потому что вдруг сам осознал, насколько истосковался по этой возможности. Вот так назвать её. Словно вдох сделать за долгое времяпрепровождение без кислорода. И больно, и в то же время жизненно необходимо. И она замерла. Потому что впервые за последние годы вот так к ней обратился. Впервые за год? За два? Чёёёёрт…я действительно не помнил. Предложения старался составлять так, чтобы не требовалось обращение. В принципе, я и приезжал лишь три раза в год – на дни рождения. Её, Камиллы и Яра с Ликой. Да, Василика у нас в день рождения Ярослава родилась. А ведь в миг её рождения я и не помнил, ни какой день тогда наступил, ни какого месяца, матери так же не до этого было в её бреду. А отец, принявший у неё роды, не помнил вообще ничего. Впрочем, тогда нас троих волновали совершенно не даты.

Не так давно кстати Ярослав сказал, что у него забрали даже его персональный праздник. Отобрала младшая сестра. Он усмехнулся странно…так по-взрослому для своего возраста и сказал, что давно привык, что «мама Сэма, папа Ками, а теперь ещё и день рождения Лики…». Тогда мы с Камиллой рассмеялись и сказали, что для него родители, в первую очередь, принадлежат ему, а не нам, и чтобы не заморачивался глупостями. А он вдруг остановился, склонив голову набок…так, чёрт подери, по-Моканувски, и сказал совершенно серьёзно, что он не в обиде на нас, и что у него всё же есть кое-что только своё, которое принадлежит лишь ему одному, иначе он бы свихнулся без этого.

Потом было гораздо легче. Легче приходить к ней. Легче видеться с домочадцами. И по фиг, что этот дом так и остался чужим. По фиг, что для меня он вонял ароматом чужого мужчины. Запахом, который надоедливо въедался в ноздри, напоминая, кому принадлежат эти стены, мебель, эти люди в этом доме. Запахом, от которого по прибытии в келью выворачивало наизнанку.

Глава 4

«– Он тебе не соперник…, – её мысли вплетаются в мои. Так естественно, и всё же сегодня они почти причиняют физическую боль, – как и ты ему, Сэм. Вы одно целое, расколотое надвое.

– Не всё расколовшееся можно соединить мама. Некоторые сломанные вещи гораздо разумнее выкинуть.

– Вот именно, – она кивает, с болью вглядываясь в моё лицо. Её тонкая ладонь касается моей скулы, и Марианна морщится от боли…да, с некоторых пор такие прикосновения причиняют страдания нам обоим, – я согласна, милый. Сломанные вещи нужно выкидывать, не жалея о них. Но не людей. Не родных. Родным нельзя позволять сломаться.

И всё же я не сдержался. Расхохотался, склонившись к полу, чувствуя, как этот смех в собственных ушах болью отдаётся. Она знает, и мне незачем ей напоминать…да я больше и не скажу никогда вслух, что тот, кого она так защищает, сам может сломать кого угодно. Чёрт, да ведь он и разбил всё. Нашу семью расколотил на отдельные, не связанные друг с другом части. Точнее, вот она…эта хрупкая женщина, выглядевшая сейчас моложе меня, но с глазами, наполненными мудростью, которой обладают лишь самые древние старухи…она единственная связывала нас между собой. И нет, не её любовь к нам. Какой бы сильной она ни была, она уступала её любви к НЕМУ. Нас четверых… и его, пятого, до сих пор удерживала вместе любовь к ней. Особенно, когда у неё приступы слабости начинались, и Ками в панике звала меня или своего отца, чтобы облегчить её муки. Слишком многое на себя в свое время взяла. Слишком много чужих страданий. Его, моей, дочери. Как не захлебнулась во всей этой грязи, я понятия не имел, но в какой-то момент решил для себя, что не имею никакого права загонять в неё ещё больше боль. Только не в неё.

***

А она продолжала верить, что мы сплотимся. Чёрт знает, что за ангелы…а может, демоны жили в моей матери. Что за бред они ей нашёптывали, не позволяя терять эту надежду.

– Можно отрицать собственную кровь, мой милый. Можно отрицать родство. Можно демонстративно не реагировать на приветствия отца на службе, – и я задумываюсь, откуда ей это известно. И бесу понятно, что Мокану ей ни слова об этом не сказал. Ками говорила, что они очень сблизились. Что отец относился к матери совершенно по-другому теперь. Что сейчас она впервые может с уверенностью сказать, что они ВМЕСТЕ. Никаких решений, принятых в одиночку, никаких поездок в одиночку, если, конечно, речь не шла о встрече с деусами или других опасных мероприятиях. Здесь Морт был непреклонен, как бы его ни уговаривала жена. Откуда обо всём этом знала мелкая, я не спрашивал. Одно знал точно – Николас, скорее, выстрелит себе в висок, чем расскажет о подобном унижении кому бы то ни было. Тем более Марианне. Проклятая гордость заглотит живьем.

– Марианна Мокану нарушила предписание самого Главы и появилась в замке тайно?

Гордо вскинула голову, а глаза предупреждением сверкнули. И вот передо мной не просто женщина, не просто моя собственная мать, а сама княгиня Братства, достойная трона любой королевы.

– Всего лишь жена Главы Нейтралитета присутствовала на совещании.

– В таком случае, мадам, жене Главы Нейтралитета не должно быть никакого дела до его отношений с подчинёнными.

– Но есть дело твоей матери.

Медленно выдохнул, стараясь взять себя в руки, чтобы не закричать на неё. Не потребовать отстать от меня с тщетными попытками помирить с этим ублюдком. Как будто мало того, что мы, наконец, снова начали общаться.

– Мало…, – словно мысли мои прочла, – очень мало, любовь моя. Я семью свою хочу, Сэм. Хочу, чтобы мой сын помирился с моим мужем. С отцом, который души в нём не чает. Во всех нас. Ты его не знаешь так, как я.

Зато я знаю его так, как не узнаешь никогда ты. Не знаю, кого ты видишь, произнося его имя, а я вижу безумца с горящим безжалостным взглядом, с издёвкой над моим поражением полоснувшего себя по горлу лезвием. Он сделал меня. Этот ублюдок сделал меня тогда. Он жив. Ты жива. И это самое охренительное, что кто-то там, на небесах сделал для меня. Но ты видишь в нём живого…а я продолжаю каждую ночь видеть в нём труп с открытой нараспашку грудной клеткой и всё ещё пульсирующим сердцем. И меня каждую ночь тошнит от запаха мертвечины. Мне кажется, он не от него исходит, а от меня. Кажется, он в меня въелся в тот самый день, и не смыть его, не стереть с тела никак. Потому что воняет душа.

Вот только вслух ей не стал этого говорить. А зачем? Она всё равно продолжит его и дальше боготворить, а я всё равно буду продолжать ненавидеть любого, кто причинит ей боль. И я отчаянно не хотел быть этим любым.

– К сожалению, не всем желаниям дано исполниться…мама, – как можно сухо, закупориваясь от той волны отчаяния и разочарования, которая хлынула из неё в меня, – просто прими как факт – чужие мы друг другу. Единственный выход для тебя – любить нас по отдельности. Я не могу обещать тебе большего.

– Господи, Сэм…какие чужие? Какие вы, к черту, чужие?! Посмотри на себя! посмотри на себя моими глазами! Знаешь, что я вижу, глядя на тебя? Я не просто слышу шум его крови в твоих венах, я знаю, что вы разные…вы такие разные, но вы похожи, как две капли воды. Если бы ты мог увидеть это…не внешностью. Не лицом, не глазами, синими как небо. Ты вылитый отец в своих поступках, в своих рассуждениях.

Оставил её тогда. Не сдержался. Просто испарился прямо перед ней. Не мог слышать этого бреда. Потом долго стоял перед зеркалом, стиснув ладони, пытаясь рассмотреть что-то другое. Каааак же я ненавидел это лицо. Его лицо. Чёрт бы его подрал! Его глаза. Чёртовы синие глаза. Чем дольше смотрел на свое отражение, тем больше видел в нём не себя, а Николаса. И его ненависть в глазах. Иногда казалось, что это не моя ненависть к нему, а его ко мне…ведь невозможно любить того, кто так отчаянно тебя ненавидит.