Любить Человека: Кончиками пальцев…

Заметив моё появление, Кристофер выпрямляется, снимает белую кожаную перчатку и протягивает мне руку.

– Надеюсь, вы простите мне эту дерзость, дорогой друг? Стоило бы спросить ваше мнение и мнение вашей супруги, прежде чем заявиться сюда и вручить вашему мистеру Уокеру-младшему этот скромный презент, – и в это же время он улыбается и подмигивает Логану, а тот, ураганом сорвавшись с места, уже несётся прочь в свою комнату, к груди прижимая сбывшуюся мечту.

– Почти полгода, мистер Тёрнер, он мечтал об этих поездах. Увидел их однажды в витрине какого-то магазина, и с тех пор… Как вы догадались? – спрашивает Грейс, а я тем временем всё ещё сжимаю в ладони тёплые пальцы скрипача.

– Вы, быть может, удивитесь, но я тоже был ребёнком. И тоже мечтал о железной дороге.

Звонкий смех Грейс и мягкие раскаты баритона Кристофера кажутся мне идеальной мелодией. Праздничной. Счастливой.

Семейной.

Мастерская приняла Кристофера так, словно он всегда был её частью. Впрочем, скорее всего так и было… Высокий и стройный, он медленно ходил между мольбертами, с интересом разглядывая кисти и краски, мастихины и глины в мешочках и банках. А после застыл над столом, где лежал один из моих набросков. Тот, на котором он был изображён со спины.

А я застыл у двери, любуясь этой самой спиной и человеком, которого так долго ждал и который, наконец, оказался здесь.

Сложно поверить, но да – он здесь. Совсем рядом и, кажется, готов ко всему, о чём бы я ни попросил…

– Люблю уединение, мистер Уокер. Даже одиночество, я бы сказал… В Лондоне не много мест, где можно почувствовать себя одиноким. Вот, к примеру, небольшие ивовые заросли на берегу Темзы вполне дают такую возможность, не правда ли?

– Да, – поспешно шепчу одними губами, даже не успев сообразить, к чему он ведёт.

– Я часто там бываю, если тому сопутствуют наличие свободного времени и погода. Там есть прекрасная лавчонка прямо у ствола самой большой ивы. Могу сидеть там часами. Далеко не одна скрипичная партия составлена именно там – в уютном уединении ивовых зарослей… – мечтательно тянет Кристофер, кончиком указательного пальца касаясь рисунка. – Однако в мой последний визит мне так и не удалось посидеть на той лавочке. Вы, вероятно, знаете, почему, – повернувшись ко мне, он улыбается и чуть изгибает бровь в немом вопросе.

– Знаю, – с трудом удаётся выдавить мне. – Там было занято. В тот день там было занято.

– В тот день там было занято, – повторяет и Кристофер, обращая взгляд к окну. И пока я заживо горю со стыда, не зная, как себя оправдать, он продолжает: – Было занято. Но я рад, что достойным человеком.

И всё снова становится легко и понятно.

Удивительно, но так бывает всегда: я волнуюсь и переживаю, а он парой фраз и лёгкой дружелюбной улыбкой все мои душевные терзания обращает в пыль.

Всегда… Какое нелепое слово возникло в мыслях, учитывая, что наши с Кристофером встречи легко сосчитать по пальцам одной руки. Однако, всегда. Да, всегда.

– Как вы узнали, что это был я? Тогда, я имею в виду… В тот день.

– Пальто, Гарольд. Пальто. Весной я был в Лондоне проездом и в сумме провёл здесь не более дюжины дней. Та прогулка к Темзе была единственной, куда я надел изображённое на вашем рисунке пальто.

– Ох… – не знаю, что должен говорить. Или делать. Хочется то ли заплакать, то ли рассмеяться.

– Ну что ж, – резко повернувшись на каблуках, он звонко хлопает в ладоши, – приступим? Что я должен делать?

А вот и ещё одно впервые: он сидит прямо по центру залитой светом комнаты, в моём кресле, и доверчиво смотрит в мои глаза, а внутри меня в это время рождается ложь. Наглая, гнусная ложь, оправдания которой не сыскать на всём белом свете.

Однако я поддаюсь ей. С отчаянием самоубийцы и восторгом религиозного фанатика. Поддаюсь, практически не задумываясь о последствиях. Поддаюсь, потому что больше нет сил сопротивляться…

Поддаюсь.

– Прежде чем начать работу – неважно, скульптура это или портрет – мне необходимо максимально изучить объект. Понимаете, о чём я?

Голос не дрожит, что удивительно. Быть может, так ощущается прыжок в пропасть: длительный разбег, предвкушение эйфории, толчок, полёт… а что будет дальше, уже не важно. Будущее перестаёт существовать, едва ноги отрываются от земли.

– Был бы признателен, если бы вы, любезнейший Гарольд, уточнили, – Кристофер улыбается так искренне и открыто, что у меня подкашиваются ноги. И от его наивности, и от собственной дерзости.

– Мне нужно… – откашлявшись и тем самым скрыв своё смущение, начинаю ещё раз. – Мне нужно ощупать ваше лицо, мистер Тёрнер. Досконально изучить все линии и изгибы, текстуру кожи и волос. Исследовать вас, уж простите, как материал, с которым собираюсь работать. Это необходимо, понимаете? Чтобы максимально реалистично изобразить ваше лицо, настроение и характер, я должен узнать, с чем именно собираюсь работать. Мои пальцы – это мои глаза. Я воспринимаю и обрабатываю информацию тактильно, поэтому… поэтому буду вам весьма признателен, если вы всё же позволите мне… позволите мне коснуться вашего лица.

И тишина. Оглушающая тишина.

Он молчал, казалось, целую вечность. Просто молчал и смотрел на меня этими своими неземными глазами, в то время как я краснел от кончиков волос и до вспотевших ступней, спрятанных в до блеска начищенные туфли. И в тот момент мне казалось, что он всё понимает. Что он знает мою тайну и сейчас читает меня как открытую книгу.

Я врал. Позорно врал этому добрейшему человеку, а он спокойно сидел в моём кресле и смотрел мне в глаза. И даже не хмурился в ответ на откровенную ложь.

Ощупать «объект» руками? Почувствовать текстуру и изучить изгибы? О, Господь всемогущий, да когда такое было?! Почему-то когда я начинал работу над портретом виконта Монтини, мне и в голову не пришло подобное! Более того, мысленно возвращаясь в те дни и вспоминая работу с ним, мне и представить сложно, как бы я касался его лица или волос!

Но Кристофер… Мой Кристофер – совсем другое дело. Он уникален. Великолепен каждым дюймом своей кожи, каждой родинкой и волоском. Он – настоящее сокровище. А я – омерзительный лжец, в данный момент отвратительный самому себе.

И всё же я ждал ответа. Положительного ответа, если быть точнее. И почему-то был уверен, что непременно дождусь.

– Прошу прощения, если мои слова показались вам чрезмерно дерзкими или ненароком оскорбили вашу добродетель – этого я хотел меньше всего, – совершенно искренне признался я и увидел, как его губы чуть дрогнули, преобразовавшись в подобие улыбки.

А потом он кивнул. Легко и непринуждённо, как умеет лишь он один. И таким образом в тот момент я почувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Человеком, которому только что даровали безмолвное разрешение.

Двигаясь максимально плавно, но уверенно, я подошёл к креслу, в котором он сидел, ещё раз заглянул в его светлые глаза, опасаясь увидеть сопротивление, но встретил там лишь одобрение, неподдельный интерес к происходящему и что-то ещё, о чём я не успел подумать, потому как пальцы мои уже тянулись к его точёным скулам.

И в момент, когда кожа коснулась кожи, его ресницы затрепетали, а веки плавно опустились. Я едва не задохнулся, наблюдая эту картину: он сидит в моём кресле, весь такой расслабленный и доверчивый, и с закрытыми глазами позволяет мне делать с его лицом что угодно. Касаться кончиками пальцев впалых щёк и ровного высокого лба. Подушечками мягко обводить линии скул и челюсти. Гладить его волосы и брови, нос и… и губы. Я гладил его губы. Ласкал, если это слово способно ярче передать всё то, что сейчас происходило между нами.

Я возвышался над Кристофером и ласкал его лицо, пока он, расслабленно откинувшись на спинку кресла, позволял мне всё это. Уму непостижимо, что сейчас творилось у меня внутри!

А у него? Что испытывал он, когда мои руки зарывались в его волосы, идеальную причёску превращая в крысиное гнездо? Когда мои наглые пальцы снова и снова щекотали его подбородок или оглаживали щёки, когда касались его губ или почти невесомо проводили по опущенным ресницам? Были ли ему приятны эти прикосновения так же, как и мне? Испытывал ли он такой же восторг и трепет, или это было нечто совсем противоположное? Отвращение? Равнодушие? Или всё же удовольствие?..

Нет, его ресницы трепетали всякий раз, когда я на миг убирал пальцы, чтобы вскоре снова испытать это сладостное ощущение, когда кожа касается кожи. Его ноздри чуть раздувались, когда я наклонялся ниже, дабы разглядеть каждую крохотную веснушку. А кончики его ушей забавно порозовели, едва я сместил ладони на шею и в затылочную часть.

Нет, ему тоже было хорошо. Действительно хорошо. И осознание этого оказалось слаще кленового сиропа, вафли с которым я ел на завтрак.

Здесь и сейчас ему было хорошо. И причиной тому был я.

Нам было хорошо. Вместе нам было хорошо.

– Интересные у вас методы, любезнейший Гарольд, – шепнул он, так и не открыв глаз.

А я вдруг испытал такое смущение, словно меня застигли на месте преступления. Отчасти так и было.

Я убрал руки и колоссальным усилием воли всё же вынудил себя сделать шаг назад. Но ощущалось это так, словно у меня отняли нечто жизненно необходимое. Например, сердце. А кончики пальцев, которые всего несколько секунд назад зарывались в его волосы, сейчас странно покалывало.

«Так ощущается потеря», – вдруг понял я.

– Благодарю, что позволили мне этот… эту необходимость, – кое-как выдавил я, отворачиваясь и подходя к окну.

– Необходимость? Какое странное слово вы подобрали. Необходимость… Ранее я не упоминал этого, мистер Уокер, но с меня уже трижды писали портреты, и, не поверите, никакой необходимости не возникало.