Клинки и крылья

Клинки и крылья
Юлия Пушкарева

История мира, разрываемого войнами и противоречиями, – и разрываемой ими души. Альен Тоури, талантливый волшебник, теряет своего друга и наставника и посвящает жизнь тому, чтобы вернуть его из мира мёртвых, – но не слишком ли высокой будет цена?.. Путь Альена близится к концу – как и те пути, на которые повлияли его поступки. Близится к концу и первый виток Великой войны – северная королева Хелт готова к решающему шагу. Но не стоит ли на кону нечто большее, чем судьба людских королевств? Только за океаном – среди крови, крыльев и призраков прошлого – Альен найдёт ответы на свои вопросы и узнает о жертвах, которые должны быть принесены. Третья часть цикла "Хроники Обетованного", финал трилогии об Альене Тоури.

Юлия Пушкарева

Клинки и крылья

НО ПОМНИМ МЫ…

Рассудок, умная игра твоя –

Струенье невещественного света,

Легчайших эльфов пляска, – и на это

Мы променяли тяжесть бытия.

Осмыслен, высветлен весь мир в уме,

Всем правит мера, всюду строй царит,

И только в глубине подспудной спит

Тоска по крови, по судьбе, по тьме.

Как в пустоте кружащаяся твердь,

Наш дух к игре высокой устремлён.

Но помним мы насущности закон:

Зачатье и рожденье, боль и смерть.

Герман Гессе (из романа «Игра в бисер»).

Перевод С. Аверинцева

ПРОЛОГ

Старые горы, Гха’а (город агхов)

Ночью Кетхе, дочери Кольдара из клана Белой горы, снова приснился Бадвагур. Она не очень удивилась, потому что в последнее время это случалось всё чаще. Кетха даже не запомнила, что именно там, во сне, происходило: нечто запутанное, радостное и тревожное. Сеть из дорог в снегах, знакомый перевал, тёмное горло пещеры, где они с Бадвагуром виделись тайком от её родителей и брата, вождя клана… И, конечно же, камни. Их цвета проступали на сколотых гранях грубо и медлительно, но потом умелые пальцы резчика придавали им более миролюбивый, осмысленный вид.

Просыпаться ей не хотелось.

Кетха встала раньше всех и, одевшись, тихонько толкнула дверь. В общей части дома было темно и пусто. Из спальни Тингора доносился раскатистый храп, за дверью родителей застыла тишина. Ноги Кетхи – маленькие и быстрые, как у истинной агхи, – ступали мягко и не создавали шума, но всё равно каждый выдох казался ей оглушительно громким. Что будет, если кто-нибудь проснётся и выглянет?..

Она вздохнула, пряча под накидку растрёпанные со сна волосы. Стянула ремешки ботинок из козьей кожи, одёрнула платье, мельком – по привычке – заглянула в зеркальце: если честно – так себе, круглощёкое и заспанное лицо… Бадвагур, пожалуй, никогда не видел её такой; и слава духам гор. Если они всё-таки поженятся («Не если, а когда», – сердито исправила себя Кетха: ведь она (сердце тут всё ещё пропускало удар) – его наречённая невеста), то, может быть, увидит. А может, и нет: мать учила Кетху, что хорошая жена должна оставаться самой красивой агхой для своего мужа… Или хотя бы пытаться – если уж вместо алмазного сияния ей досталась тусклая миловидность берилла.

Кетха наскоро собралась; от волнения лицо стянуло неосознанной улыбкой. Проснётся ли брат? Вряд ли. Вчера Тингор опять допоздна засиделся с делами, добивая и без того подслеповатые глаза над громадной пергаментной книгой, куда вносились записи о судебных разбирательствах в Гха’а. Как и всякая агха, Кетха не умела читать, так что ряды жирных (а на первых страницах – старых и выцветших), угловатых рун оставались для неё почтенной тайной. Отец с гордостью (он вообще гордился Тингором так, что это иногда смущало посторонних) рассказывал Кетхе, что именно её брат, его крутоплечий сын, теперь отвечает за закон Семерых в Городе-под-горами. Полагалось радоваться и удивляться каждый раз так, будто слышишь впервые: отец давно начал повторяться и забывать, о чём уже говорил. Мать шикала на Кетху, если в нужных местах речи она не улыбалась.

В последнее время Тингору, кажется, вообще всё больше доверяли среди Семерых – вождей кланов Гха’а, совет которых испокон веков решал все внутренние дела. Кумушки с их яруса, собираясь вечерами вокруг пещерного источника, шептались о том, что старый Далавар начинает сдавать. Тингор – молодой, отчаянный и настроенный на свирепые битвы с людьми – начинал завоёвывать любовь города. Пожалуй, он один во всём Гха’а осмеливался открыто радоваться падению Ти’арга, который столетия назад своим возвышением оттеснил агхов далеко в горы и обрёк их на нищету. Люди, по его мнению, как были, так и остались врагами детей гор, и ничто в мире не способно закончить эту древнюю вражду.

Так думали многие, но лишь Тингор кричал об этом на каждом углу; в такие моменты его глаза краснели, а в уголках губ скапливалась слюна. Кетхе становилось грустно и слегка противно, когда она видела его таким. «Пусть они перегрызутся друг с другом и вернут нам наконец-то место в Обетованном! – пытаясь кричать повнушительнее, Тингор постоянно срывал голос и задыхался. – Если только королева Хелт и додумалась до этого – прекрасно, пусть делает с южными королевствами, что ей угодно, а потом поделит их с нами. Проще будет ужиться с Альсунгом, чем со лжецами из Ти’арга и Дорелии – сколько раз… – (тут Тингор обычно тыкал пальцем в сторону архивов Гха’а – или в ту сторону, где они, на его взгляд, должны были находиться), – сколько раз их короли обманывали наших предков? В любой нашей хронике об их подлости больше страниц, чем о нашем величии!..»

Вздохнув, Кетха натянула пояс с серебряными бляшками – он обозначал статус незамужней девушки. Одну из бляшек украшала крошечная фигурка из оникса – подарок Бадвагура; Кетха намеренно задержала на ней пальцы. За годы – долгие годы, с детства – у неё скопилось целое собрание статуэток Бадвагура: больших и маленьких, вырезанных небрежно или до занудности тщательно, в течение нескольких лун. На поясе была длинноволосая девушка с рыбьим хвостом вместо ног. Русалка. Кетха упоённо повторила про себя диковинное слово: от него веяло жутью, волшебством и морем – всем, чего она никогда не видела. На рисунки с женщинами-рыбами Бадвагур, конечно, наткнулся в архивах; он любил копаться там не меньше, чем работать с камнем. Наткнулся – и не мог уснуть несколько ночей, пока не вырезал сто шестой подарок для Кетхи…

Кетха опустила голову, на секунду замерев в тишине каменного дома. Ей вспомнилось то, что не должно вспоминаться, вернулась боль – свирепая, точно долгие зимние вьюги на перевалах. Нет спасения от такой боли.

На последнем Совете Семерых Тингор отдал голос за то, чтобы Бадвагура признали кхилиру – отщепенцем, изгнанником, нежеланным гостем под родным хребтом. Если он осмелится вернуться, входы в Гха’а будут для него закрыты – потому что нет иной судьбы для того, кто пролил кровь сородича…

Бедный Мунидар. Он был угрюм, но слишком уж любил пиво и (соответственно) грязноватые шутки. От Кетхи, как и от девушек вообще, стыдливо укрывали их смысл, но она, чуя грязь, вспыхивала всякий раз, оказываясь с Мунидаром в одной компании. Мунидар был недурным ювелиром, приятелем Тингора и доводился им (если Кетха правильно помнила) четвероюродным братом. Клан Белой горы долго оплакивал его, однако никто почему-то не спросил открыто – а Кетха спросила бы, будь у неё право на это, – как, собственно, могла произойти такая беда? Пусть Бадвагур сбежал ночью, будто вор, вдвоём с вероломным некромантом (именно так выражался Тингор, зачитывая обвинение), но что Мунидар – с оружием и в доспехах! – забыл в той же самой заброшенной шахте?.. Он не мог, просто не мог оказаться там случайно, и это мучило Кетху. Она не понимала, как может мать чувствовать то же самое – и смотреть на Тингора с прежней любовью.

Возможно, надо самой быть матерью, чтобы понять.

Кетха была уверена, что Бадвагур невиновен – а если виновен, то сам не сумеет жить с такой ношей и кается, наверное, ежечасно, поочерёдно исповедуясь над каждым своим резцом. Она ни мгновения не сомневалась в этом – и, вызвав семейный скандал, каталась у брата в ногах, умоляла его выступить в защиту Бадвагура… Ничего не помогло. Тингор пнул её тогда, будто собаку, а следом ещё и плюнул; Кетха, глупая простушка, забыла, что сильнее всего его бесят как раз женские слёзы. Ни отец, ни мать не заступились за неё: воля вождя свята для всего клана, и кровное родство тут совершенно не при чём – особенно если речь о дочери, бесполезном придатке к роду.

…Так что же всё-таки случится, если она разбудит кого-нибудь? Пожалуй, ничего особенного. Тингор разозлённо зашипит на неё (брат всё чаще срывает на ней гнев, исходя ненавистью к Бадвагуру и всему клану Эшинских копей), назовёт бесстыжей и гулящей, однако ни на что другое у него не хватит запала. Мать вспыхнет и скажет, чтобы Кетха не смела покидать дом без родительского разрешения, да ещё почти ночью и в одиночестве. Разве она хочет, чтобы честное имя их семьи к вечеру трепали по всему Гха’а? А отец… Кетха притронулась к шее – в горле ей снова, уже в который раз, мерещился горький шершавый комок. Отец молча запрёт её в комнате. И ещё, если будет не в настроении, пообещает найти для Кетхи нового жениха: знает, что это пугает её сильнее любых наказаний…

Никто в этом доме не забыл смерти Кадмута, сына Далавара, самого достойного воина и одного из лучших кузнецов в нынешнем Гха’а. Не забыл и не простил.

Никто – кроме самой Кетхи. Она считала, что и прощать-то некому – ведь глупо держать обиду на чёрное колдовство… А её слепые сородичи не уставали проклинать Бадвагура – так, будто он мог что-то изменить. Даже его поход в Ти’арг за волшебником-некромантом, который мог бы спасти их всех, не исправил их незрячести, не смягчил чёрствые, как мясо горных коз, сердца.

Бедный, бедный Бадвагур – взрослый мужчина телом, но сутью – совсем дитя… Затягивая ремешки ботинок из козьей кожи, Кетха вдруг заметила, что улыбается. От мыслей о Бадвагуре у неё теплело на душе, и она часто улыбалась – хотя иногда сквозь слёзы.

Она помнила всё, но Кадмута никогда не было в её снах. Любовь настигает агхов только однажды – и не покидает до тех пор, пока горы не примут их обратно в своё лоно.

Поёжившись от каменного холода, Кетха вышла на улицу. Весь ярус ещё спал – только негромко поскрипывали шестерёнки одного из гигантских лифтов. Он был сразу за поворотом, но Кетха двинулась к лестнице, чтобы не создавать лишнего шума. У стен подрагивали синие и бледно-зелёные светящиеся шары, закованные в железно-стеклянные панцири. Они всегда нравились Кетхе – но теперь навевали жуть. Она лишь сейчас осознала, что впервые осмелилась выйти в одиночку посреди ночи… Неужели в тревожном сне с Бадвагуром случилось что-то ужасное, а она по глупости забыла?

Запахнув накидку, Кетха осенила себя охранным знаком Катхагана. Если её заметит кто-нибудь (особенно кто-нибудь из мерзких друзей Тингора) – позора не оберёшься…

Кетха искренне считала, что дом её семьи стоит в самом красивом и уютном месте Гха’а – возможно, потому, что остальную часть Города-под-горами знала не очень хорошо. Очень удобным было отсутствие соседей, живущих вплотную: до самой лестницы тянулся ряд маленьких кузниц с треугольной эмблемой из молочно-белого опала над входами. Белая гора, их прародина – эти знаки нужны для того, чтобы клан не забывал о ней… Всего один из семи кланов Гха’а жил здесь изначально, другие были потомками агхов-пришельцев. Гаэ-но-катха – «ступавшими по чужим камням». И всё же их праправнуки куют здесь железо и машут кирками в шахтах так много веков, что все разделения давно утратили смысл.

Своя прародина есть у каждого клана Гха’а, но немного осталось древних агхов, помнящих другие времена. Кетха знала, что раньше весь могучий хребет Старых гор принадлежал агхам, как и часть Новых гор на юге Обетованного. И что под каменными толщами цвели и шумели десятки, сотни городов, подобных Гха’а…

Она всё это знала, но представить себе не могла. Для неё мир ограничивался Гха’а. Всё здесь было так знакомо, так правильно, и ей всегда не удавалось понять Бадвагура: отчего же его, неугомонного, постоянно тянет наверх?..

Ещё раз вспомнив о Бадвагуре, Кетха чуть не оглохла от звенящего стука сердца – а в следующий миг узнала в нём стук кузнечного молота. Кто-то, несмотря на время, трудится у наковальни… Странно. Среди агхов не принято бодрствовать по ночам.

Спускаясь, Кетха слышала, как стук приближается – значит, кто-то на нижних ярусах…

Ступени лестницы были сделаны ладно и крепко, как и всё в Гха’а; Кетха просеменила по ним меж двух колонн, каждую из которых украшала резьба, изображающая деяния агхов прошлого. Далеко вверх и вниз, в тёмное чрево гор, уходила каменная летопись с бородатыми фигурками в доспехах и шлемах. Пока рука Кетхи скользила по холоду кованых перил, она вспоминала, как Бадвагур критиковал эту резьбу. Вечно то одно, то другое казалось ему грубым, бессмысленным – или, наоборот, слишком неправдоподобным… Кетха не спорила: ему, конечно же, было виднее. Они вообще никогда не ссорились, даже в детстве, потому что легко соглашались друг с другом.

Кадмут был совсем не таким. Впрочем, она и общалась-то с Кадмутом от силы раза три… Их отцы сговорились быстро и без особых сложностей; Тингор – как-никак вождь клана – тоже очень поддерживал этот союз. Кадмут казался Кетхе слишком серьёзным и взрослым, почти стариком.

Стук становился громче – решительный, даже чуть бунтарский. Кетха забеспокоилась: кто бы это мог быть? Звук, кажется, доносится как раз со стороны Святого места – оттуда, куда она направляется… На два яруса ниже он стал совсем отчётливым, обрёл звонкую величественность, которую Кетха обычно не замечала днём, когда весь Гха’а жил одним стуком молотов.

В полумраке тускло сияла медная статуя Дагарат Доброй – жены первого вождя клана Эшинских копей. Она считалась лучшей врачевательницей среди женщин горного народа. Бадвагур рассказывал Кетхе, что этот вождь (имя его не сохранилось в хрониках), единственный из агхов, однажды бился с драконом и победил его. Было это, конечно, ещё в ту пору, когда драконы не покинули Обетованное… Сам Бадвагур был бы явно не против жить в ту эпоху. Он редко говорил об этом – смущался, – но Кетха о многом догадывалась сама. С Бадвагуром вообще было несложно догадываться самой: всё было будто бы ясно прорисовано на его широком, по-медвежьи выпуклом лбу.