Успешные тоже плачут, или Как я лечила головную боль, вызванную профессиональным выгоранием

Косвенным подтверждением тому послужила милая болтовня одного доктора «скорой», большого весельчака, который уже после первых моих жалоб на мучавшие меня симптомы уверенно заявил, что я, очевидно, в профессиональной своей жизни занимаюсь «высокоинтеллектуальным» трудом. Конечно, я нисколько и не сомневалась, что произвожу самое выгодное впечатление на окружающих, поэтому не стала возражать против такого лестного утверждения, но из вежливости поинтересовалась, как это доктор догадался.

Тот ответил, что, по его опыту, много думающие люди – те, кто оперирует цифрами или большими массивами информации, а также «всякие интеллигенты типа профессоров или режиссеров» – болеют коронавирусом гораздо тяжелее, чем представители профессий, предполагающих физический труд. Кроме того, люди умственного труда гораздо внимательнее наблюдают за своими симптомами и любят их анализировать.

– Один профессор математики, – продолжал разговорчивый доктор, – повесил на стенку большой лист миллиметровки и строил графики, ежедневно по нескольку раз измеряя свою температуру, давление, сатурацию и сердечный ритм.

Я поколебалась, но все же достала из верхнего ящика тумбочки тетрадочку, в которой в форме таблички ежедневно на протяжении всей своей болезни отмечала примерно те же самые параметры.

– Вот-вот, – оживленно закивал доктор, – а вот люди простых специальностей такой фигней не страдают и не заболевают тяжело, потому что они изначально относятся к этой болезни не серьезнее, чем к обычному гриппу.

Урок

Столкнувшись с шоком физиологического характера, даже если это неизвестная и потенциально опасная болезнь, я не должна была позволить захватить меня шоку ментальному, а для этого – более осознанно продумать способы расслабления и переключения и ежедневно методично им следовать. Категорически нельзя было подолгу держать свою психику в напряженном состоянии, когда стресс от болезни сменялся стрессом от работы, а периоды расслабления наступали, пожалуй, только в моменты слабости и забытья. Во время болезни нужно было буквально баловать свой организм заботой и отдыхом. Даже если бы это не приблизило физическое выздоровление, степень моего эмоционального истощения точно была бы меньше.

Но на момент своей болезни я не смогла осознанно сформулировать и реализовать правильный план действий, а фаза первоначального шока сменилась фазой решительного отрицания…

Глава 2. Отрицание

Собственно о шоке я говорю сейчас. А в момент своей болезни я не признавалась ни себе, ни тем более окружающим в том, что я несчастна и напугана. Напротив, в любую минуту активности, когда болезнь отступала, мне казалось, что я готова бороться за себя, хотя бороться мне в действительности приходилось ни много ни мало с самой собой. Только я о том долго не догадывалась. Если бы тогда кто-то спросил меня, боюсь ли я своей болезни, я бы немедленно ответила: нет, абсолютно, я справлюсь, я привыкла справляться с любыми трудностями!

Не успев еще получить отрицательный результат ПЦР-теста, я возобновила свои занятия утренней гимнастикой, которую делала на протяжении двух десятилетий и которая, к слову сказать, на тот момент была довольно агрессивной по отношению к телу, изобилуя резкими махами, вращениями, а также такими сомнительными элементами, как трехминутная статическая планка или мостик. Я старалась соблюсти выработанную за многие годы дисциплину и ни на день не отступать от своей гимнастики, даром что в период болезни вместо привычных сорока минут мой обычный комплекс упражнений мог занимать у меня до двух часов, ибо я останавливалась в изнеможении после каждого подхода.

Один раз брат позвонил мне в тот момент, когда я делала свои утренние упражнения, и, услышав, как я тяжело дышу, сказал: «Оль, по-моему, у тебя одышка, ты что-то очень тяжело дышишь». Дышала я и вправду тяжело, но в ответ на замечание брата уверенно заявила, что это не одышка, а я, мол, просто лежала на гимнастическом коврике и задирала ноги 50 раз, что и вызвало тяжелое дыхание. Это была, конечно же, полуправда.

Помимо того, я пыталась в домашних условиях возобновить занятия танцами, даже несмотря на то, что очень быстро начинала задыхаться. Я повторяла связку за связкой из тех, что мы изучали с группой в клубе, нагрузка была изрядной, но я не желала ее замечать, рассчитывая на тот положительный эмоциональный заряд, который мне всегда давали мои «танцульки».

Наконец, как только я получила «индульгенцию» в виде отрицательного ПЦР-теста и возможность ненадолго выходить на улицу, я снова при возвращении домой начала подниматься пешком по лестнице, хотя к моменту, когда я доползала до своего 12-го этажа, сердце моё бешено колотилось и пыталось выскочить из груди. Отрицая тот факт, что ослаблена болезнью, я продолжала верить в «железную» силу своего организма.

И что уж там говорить о работе, в которой я была абсолютно бескомпромиссна по отношению к самой себе! О рабочем выгорании не было и мысли, напротив – невзирая на нестабильное самочувствие, я жадно, почти фанатично хваталась за все новые и новые задачи и, надо признать, доводила их до успешного финала, тем самым, казалось бы, еще раз доказывая себе и другим, что никаких проблем у меня нет. Я упорствовала в своем отрицании!

Общаясь с коллегами, я не могла не замечать, как они наслаждаются локдауном и высвободившимся у них временем, гуляют с детьми по солнечной майской Москве (к концу мая ограничения в Москве начали ослаблять), посещают другие города, удаляются жить и работать на загородные дачи. А я, в борьбе за свое здоровье, а заодно и за новый полис ОМС, была привязана к московским поликлиникам, врачам, МФЦ и страховым компаниям. Я невольно завидовала видимому легкомыслию своих здоровых (или переболевших легко) коллег. Они жили обычной жизнью и занимались повседневными делами. Я же, как бы плохо себя ни чувствовала, на практике имела лишь жалкий выбор из двух альтернатив – либо работать, либо лежать в постели с головной болью и ощущением слабости во всем теле.

И все равно я упорно продолжала отрицать наличие проблем и не делала ровным счетом ничего, чтобы осознанно расширить круг открытых мне альтернатив. Даже с родными встречалась крайне редко, поскольку и чувствовала себя, и выглядела больной, но не была настроена обсуждать свою болезнь и жаловаться. Я загоняла себя в угол, сама не отдавая себе в том отчета.

Каждый день, на протяжении не недель – месяцев, я просыпалась после нередко беспокойной, но все же освежающей ночи и чувствовала бодрость в теле и ясность в голове. Это чувство давало мне абсолютную уверенность, что вот уж сегодня все будет иначе, и мне удастся сохранить отличное самочувствие на протяжении всего дня. Однако день за днем оказывалось, что уверенность эта ошибочна, и уже к двум-трем часам пополудни температура у меня поднималась до 37,5 градусов (а по ощущениям – еще выше), я чувствовала слабость во всем теле и непреходящую головную боль, длящуюся до самого вечера. Я уговаривала себя: «Это все последствия коронавируса, о которых широко пишут. Еще немного – и боль перестанет преследовать меня, я добьюсь окончательного восстановления». Именно «добьюсь» – так я формулировала свое движение к цели!

Из хорошего, я еще больше, чем до пандемии, полюбила гулять, и прогулки приобрели для меня дополнительную ценность, стали чем-то вроде медитации. Я всегда любила ходить далеко и быстрым шагом, но именно после перенесенного коронавируса я осознала, каким целительным и успокаивающим эффектом обладают эти прогулки и каким положительным образом они влияют на мое самочувствие и дыхательную систему, когда после эмоционально насыщенного рабочего дня я выходила «остыть» в один из расположенных рядом парков. Я вышагивала так быстро, что муж, который иногда меня сопровождал, почти бежал за мной и только восклицал: «Я не понял, это у кого тут 25-процентное поражение легких?!».

И напротив, инспирированое работой многочасовое сидение дома взаперти, в статичном положении перед компьютером начало вызывать во мне неприятие, граничащее с физиологическим отвращением. Но поскольку я с детства воспитана в парадигме «надо», «должна», то мне как-то и в голову не приходило, что можно и нужно, наконец, перестать бороться с собственным телом и собственным мозгом, дать себе отдых и как-то перепланировать свой рабочий день, добавив в него положительных эмоций и расслабляющих активностей.

Нет, я продолжала интенсивно и энергично работать, тем более что мне казалось, что моя недавно случившаяся болезнь как-то вклинилась в рабочий процесс и в каком-то смысле отсрочила или замедлила темпы выполнения моих рабочих задач. Сразу скажу, что ощущение это было ложным. Не только никто из коллег или руководителей не отмечал снижения моей работоспособности, но и все объективные показатели производительности – вроде количества и качества отчетов или деловых встреч – возросли чуть ли не вдвое по сравнению с доковидным временем.

То есть, если бы я подвергла свои «карьерные страхи» простому формальному анализу, я могла бы убедиться в их ничтожности и необоснованности. Но, по всей видимости, я уже начинала чувствовать скрытую вину за свое профессиональное выгорание и невольно стремилась вытеснить это чувство бесконечным повышением собственной рабочей нагрузки, благо пространство для этого найдется всегда – было бы желание! Все еще больная, я выкладывалась на 120% и демонстрировала 120%-ную вовлеченность в рабочий процесс (да здравствует многозадачность!).

Так сформировался мой типичный день, который состоял из работы, физической нагрузки, вполне умеренной в обычных обстоятельствах, но непосильной для меня больной, постоянной изоляции и одиноких прогулок, лишь время от времени перемежающихся с редкими свиданиями с родными, которые по мере снятия ограничений возвращались к своим обычным делам и заботам.

По иронии судьбы именно в те дни мне позвонили хедхантеры и предложили весьма интересную и вполне высокооплачиваемую позицию в уважаемом международном банке. Это был реальный шанс сменить вектор и род занятий, как минимум не проиграв в вознаграждении. И что же? Обычно легкая на подъем и активно идущая на контакт, в тот момент я вообразила, что в таком болезненном состоянии, в котором я тогда находилась, я не смогу достаточно эффективно и деятельно включиться в процесс на новом месте работы. И я отказалась не только собственно от перехода, но и – что совсем на меня не похоже! – даже от серии первоначальных интервью.

Да, я убеждала себя, что занимаю очень статусную, в своем роде уникальную позицию в элитарной, также международной, компании. Да, тысячи финансистов могли только позавидовать моему положению, которое досталось мне ценой многолетней интенсивной учебы и работы и поступательного движения вверх по карьерной лестнице.

Все это была правда. Но за этими позитивными факторами скрывался один тревожный, касающийся конкретно меня на этом месте работы. Один единственный фактор, но настолько серьезный, что его без сомнения стоило взять в расчет. Я имею в виду свое профессиональное выгорание, которое наступает, когда ты добрую дюжину лет занимаешься практически одним и тем же в одной и той же компании. Даже если ты достиг высочайшего уровня компетенции и признания в профессиональном сообществе!

Урок

Мне надо было раньше распознать и осознать факт своего профессионального выгорания и активно включиться в процесс смены вида или формы деятельности (или и того, и другого). Вместо этого я предпочла почивать на лаврах своих достижений, не замечая, что эти достижения уже не компенсируют мне отсутствия новизны, не питают мою душу, а только дают чувство статусности и материальной стабильности. Тоска по новому копилась, по всей видимости, на протяжении нескольких лет и обострилась в период пандемийных ограничений, которые еще больше обеднили мое существование. Исчерпание интереса к работе, в свою очередь, вызывало чувство вины, а та парадоксальным образом провоцировала добровольное увеличение рабочей нагрузки. Все это усугублялось, в части физиологии, перенесенной болезнью и моим безжалостным отношением к собственному телу, а в части психики – обстановкой общественной истерии и ограничениями на свободу действий и передвижения.

Поскольку мое отрицание подвигало меня ко все большему давлению на собственные тело и психику, то те в конечном итоге ответили агрессией…

Глава 3. Агрессия

К августу 2020-го года первая волна коронавируса в Москве заметно пошла на спад, горожане вздохнули свободнее и вышли из своих домов-узилищ на улицы. Я тоже ходила гулять и загорать в парк и всеми силами, через боль, пыталась жить обычной жизнью на фоне фантасмагории, развернувшейся в столице тем летом: счастливые москвичи в масках с пивом и кофе «навынос», ухоженные парки, отсутствие туристов, воющие «скорые», мчащие по свободным от машин дорогам.

Вспоминаю комичную ситуацию, произошедшую в одну из суббот в самом начале появившейся у меня свободы. Я загорала и читала в парке на коврике, когда зазвонил мобильный и незнакомый женский голос сообщил мне, что, дескать, медсестра явилась ко мне домой взять по графику (им одним известному – прим. автора) кровь на антитела, а дома никого. Я попросила её подождать у подъезда и бегом пустилась в сторону дома. Заметив еще издалека юную медсестру, по-видимому, студентку мединститута, фланирующую неподалеку от моего подъезда, я окликнула ее: «Здравствуйте, это я! Простите, что заставила вас ждать! Давайте поднимемся ко мне». И ошеломленному охраннику в подьезде явилась странная картина: к лифту проследовали медсестра, полностью запакованная в средства индивидуальной защиты, и ее пациентка без маски, в шортах, майке, солнечных очках на лбу и с пляжной сумкой через плечо.

Но как бы то ни было, ни выздоровление после коронавируса, ни ослабление ограничений не могли сделать меня по-настоящему спокойной и счастливой, потому что по-прежнему каждый день, без отсрочек и выходных, я испытывала сильнейшие головные боли. Между прочим, к тому времени я уже разбиралась, кто такие пульмонологи, а вскоре мне предстояло узнать и кто такие неврологи.

В частности, прибегнув к услугам телемедицины, я позвонила одной женщине-неврологу, о которой в сети было много положительных отзывов, с тем чтобы проконсультироваться с ней относительно моих головных болей. И она была первой, кто указал на возможную связь этого симптома с проблемами в шее, а именно – остеохондрозом.

Это предположение было своего рода открытием для меня, поскольку впервые врач перестал увязывать мои головные боли с коронавирусом. Новая гипотеза выглядела вполне правдоподобно, ибо, в дополнение к давно уже «заработанному» сколеозу, я действительно все месяцы локдауна по многу часов проводила за ноутбуком в домашних условиях, далеких от идеала эргономики. Я работала то на кухне, то в спальне, сидела, как придется, сгорбившись и втянув голову в плечи, на обычном домашнем стуле за обычным столом и на тот момент не пользовалась ни большой клавиатурой, ни большим экраном. Во время того памятного разговора с неврологом я вдруг впервые явственно, на физиологическом уровне почувствовала, как напряжена и болит у меня шея.

На следующий день я должна была ехать в поликлинику на консультацию с врачом лечебной физкультуры, но между перегонами метро меня внезапно накрыла первая в моей жизни паническая атака. Шею сковала невыносимая боль, сердце словно бы остановилось, мне стало трудно дышать. Я не понимала, что со мной происходит и как мне вернуться в нормальное состояние. Было раннее утро субботы, в выходной день в вагоне метро пассажиров было мало. Я ни у кого не попросила помощи, а просто опустилась на сиденье в вагоне и старалась глубоко дышать. Дождавшись своей остановки, я на ватных ногах поднялась на улицу и, вместо того чтобы идти на ЛФК, направилась к терапевту. У нее в кабинете я разрыдалась от боли и страха.

Терапевт отнеслась к моим страданиям с сочувствием, ласково поговорила со мной, прощупала мои шею и спину и сообщила мне, что мышцы «просто каменные», после чего назначила мне массаж, иглоукалывание и консультацию у мануального терапевта. У «мануальщика» все было расписано на неделю вперёд, и я записалась на первое свободное окно.

Этот день дал старт моим еженощным мучениям. С вечера у меня начинала невероятно сильно болеть голова, я не могла заснуть ни к полуночи, ни к глубокой ночи. Часам к трем-четырем утра я на какое-то время забывалась, просыпалась же по привычке около семи часов утра и в первой половине дня получала временную передышку, что давало мне возможность работать. Но во второй половине дня, и в особенности вечером и ночью, боли возвращались.

Переходя из одной комнаты в другую, я меняла кровати, подушки, освещение и положение тела. Я, как принцесса на горошине, знала каждую складочку и горбинку на своих матрасах. Но никакое положение не давало столь желанного облегчения. Во мне копились усталость и отчаяние. Мне казалось, я была на грани сумасшествия или самоубийства. Муж переехал ко мне, чтобы ухаживать за мной и поддерживать меня, что он и делал круглосуточно. Только он знает, что я пережила в этой агрессивной фазе своей болезни.

Я ждала визита к «мануальщику», как спасения, и в ночь перед походом к нему, как всегда мечась по кровати в поиске волшебного положения, буквально каждые пять минут вопрошала у моего бедного мужа: «Саша, сколько сейчас времени?». Он смотрел на часы и говорил, положим: «Три часа сорок пять минут». А я стонала в ответ: «О Боже! Еще целых пять часов с четверью!»

«Мануальщик» похрустел мною, и мне, казалось бы, стало легче. Может быть, одну ночь я поспала спокойно, или как минимум спокойнее, чем предыдущие. Но уже через день мои головные боли возобновились.

Однажды я пересидела за компьютером, работая над каким-то срочным отчётом, и почувствовала себя плохо ещё в дневные часы, то есть раньше обычного. Моя голова взрывалась, я ходила по квартире из угла в угол, потому что просто не могла сидеть на месте. Даже сейчас, по прошествии полутора лет, вспоминая то свое состояние, я подсознательно чувствую возвращение головной боли, хотя и не в такой степени, как тогда. Бррр.... Но вспоминать надо, чтобы «проработать и завершить» (как говорят психотерапевты) ту ситуацию.

А в тот день муж вызвал мне «скорую», врачи которой сделали сильный обезболивающий укол. Больше ничем помочь мне они не могли: давление, сатурация, частота сердечного ритма, кардиограмма и дыхание были в норме. Уехала «скорая». Обеспокоенные, один за другим подтянулись дети. Кто-то из них держал меня за руку, кто-то гладил по голове. Я лежала в изнеможении, несчастная и усталая, почти раздавленная своей болезнью.

В какой-то момент я простонала, что так дальше жить невозможно и лучше найти безболезненный способ умереть. На это мой, тогда 23-хлетний, сын, не по возрасту серьезный и рассудительный молодой человек, мягко ответил: «Мамуль, если ты решишь покончить жизнь самоубийством, то ты прославишься, поскольку наверняка будешь первой, кто сделал это из-за остеохондроза». Вот так, даже моя обострившаяся болезнь оставляла в нашей жизни какое-то место для юмора, хоть и был этот юмор все больше какой-то загробный.

На следующее утро после описываемого приступа меня ждало новое испытание. У меня развилось неприятие любой формы экрана, будь то экран компьютера или дисплей мобильного телефона. На выключенный ноутбук я едва могла смотреть, а о том, чтобы включить его, не было и речи. Что касается мобильного, я еле-еле могла прочитать короткое сообщение в WhatsApp и ответить на него, и это давалось мне ценой резкого обострения головной боли, вплоть до ощущения надвигающегося сумасшествия, причем время дня – утро или вечер – уже не играло роли. С печатным текстом на бумаге дела обстояли не намного лучше.

Характерно, что первая мысль, возникшая у меня после этого чудовищного открытия, была: «Это конец. Я не смогу больше работать». Сейчас эта реакция кажется удивительной, но тогда именно такое следствие моей болезни страшило меня больше всего.

Что же, мне оставалось только поставить точку в игре, и я – собравшись с силами для того, чтобы просто взять в руки мобильный телефон – позвонила своему начальнику и сообщила, что немедленно увольняюсь. На вопрос, что именно подвигло меня к столь скоропостижному решению, я разрыдалась и рассказала ему о своем состоянии. Мы всегда состояли с моим начальником в доверительных отношениях.

Терпеливо выслушав меня, Слава сказал:

– Оля, тебе никуда не надо увольняться, а следует обратиться к психотерапевту…

Я перебила его, не дослушав окончания фразы: