Озёра глаз Твоих

Савелий всё время говорит про ненасилие, ну я-то согласна.

– Так ты рисовать умеешь? – спрашиваю Тамару.

– Только учусь! Очень хочется рисовать по-настоящему, буду пытаться.

Хрупкая девушка с тёмным заостренным каре потащила с собой в поход этюдник.

– Молодец ты, только начала рисовать, и сразу маслом.

– Она такая у меня, – вступает Савелий и оглядывается на Тамару ласково. – Всё всерьёз всегда.

Моё сердце проваливается в небытие, я собираю грёзы чужой любви в свой почётный вещмешок неудачницы. Но меня спасают горы. Горы врезаются в мозг, они не выглядят живыми. Они как декорации в театре, и всё, что вокруг меня, декорации. Не верю в ручей, не верю, что въезжаем в село, где родился Савелий, не верю в православную церковь, в которой службу ведёт священник, приехавший из Воронежа. Горы как бархатные выпуклые сновиденья, я всё жду, когда они закончатся. А они не кончаются.

Мы ночуем в горном приюте. Как здесь спать? Огромная неуютная комната, восемь кроватей, как в больничной палате. Холод. Я одна. Как изолированная дождём от внешнего мира иностранка, не говорящая на русском. Будто чужая во всём мире. Очень хочется домой, в Уфу. Как я всё-таки туда попала…

Я не сплю в этой страшной комнате, вся жизнь моя топчется сейчас у меня перед глазами. Дед-дед и бабушка с ним.

Два деда

Оранжевый рассвет и сиреневый троллейбус. Мы идём с другим моим дедом, Якубом, в школу. Другой дед улыбается и опирается на палку.

– Ничего, – говорит, – твой второй картатай умер, а мама и папа уехали его хоронить. Поэтому вы сейчас у нас.

И я иду рядом с худым и чуть прихрамывающим дедом Якубом, а глаза у него добрые-добрые, голубые, у дедушки Миши тоже голубые глаза. И я не понимаю, что он умер.

– Как это – умер? – спрашиваю я.

– Ну просто ушёл так далеко, что больше ты его никогда не увидишь, – говорит дед.

– Никогда?

– Никогда.

И тут слёзы застилают мои глаза, и сиреневый троллейбус горбится среди снежных гор, они так похожи, все с горбами – и троллейбусы, и снег. Дедушка наклоняется ко мне и утирает слёзы огромным платком.

– Не плащь, эй, бола каим… Бола каим… Не плащь.

Так повторяет он, и мы идём с ним по скверу, идём, идём, а снег падает нам на шапки, и куранты уже бьют на площади, и я думаю, что опаздываю и поэтому еще больше не могу остановиться и рыдаю, как будто меня кто-то завёл в этом режиме. Дедушка Якуб доводит меня до школы и оставляет постоять на крыльце, а сам заходит внутрь. И скоро выходит ко мне и говорит:

– Пойдём, бола каим, домой. Бабушка там пярямящ испекла. И Диму разбудим заодно, посмотрим, как он.

И я перестаю плакать. Мне не надо в школу, мне не надо будет говорить всем, что мой дедушка из Калининграда, которого я так люблю, никогда больше к нам не приедет. И я, даже если поеду в Калининград, никогда его больше не увижу. Потому что он ушёл.

Бабушка Салиха встречает нас на пороге и зовёт пить чай и причитает:

– Ай, Ларощка, ой, Зорещка, ай не плащь, дощенька, ай не плащь, – она путает меня с мамой. Но это ничего, мне не обидно. Я люблю маму.

И бабушка сажает меня за стол и поит чаем, а дед идёт будить сонного Диму, хотя рано ему ещё вставать, но дед хочет, чтобы Дима проснулся и разделил со мной моё горе. Моё первое огромное горе.

Бабушка

Лена. Полёт

«Дорогая моя Лариса! Здравствуй! Здравствуйте, любимые Роберт и Димочка! Надеюсь, все вы живы и здоровы, да и мы здесь в порядке. Мы с дедом по-стариковски, а Зоря очень весёлая и задорная. Она радует нас своими играми и постоянно втягивает деда и Лику в новые затеи. Вчера они очень весело играли с Тобиком, так что даже Лика смеялась и бегала с ними по всему дому.

Лара, ты не представляешь, какая Зоря озорная и весёлая растёт. Она очень выросла с тех пор, как ты её не видела. Сейчас ей совсем малы стали те сандалики, которые ты прислала полгода назад, и мне нужно подыскать ей новые. Пойдем на днях с ней в магазин, но я уж знаю, что обувь подобрать для неё непросто. Когда что-то не по ней, она обычно останавливается, смотрит строго и говорит: «Бабуля, трёт». И я уж понимаю, что нужно подыскивать ей что-то очень мягкое – наверное она такая же, как Роберт, тонкокожая и тонкокостная. Про тебя-то я помню, что тебе никакая обувь не натирала, ты носила всё и сразу. А эта нет.

Дед Зореньку обожает, приходит с работы и сразу с ней играть, только немного перекусит. Или с ней же ужинает, очень любят они вместе сидеть за борщом, дед борщ нахваливает, Зоря правда кушает плохо, половину оставляет, но вместе с дедом старается. Ты же знаешь, борщ я вкусный готовлю.

Ларочка, ты извини, что не смогла отправить тебе подарки на твой день рождения, совсем забегалась. Отчет был у нас на работе, и Зорю надо было смотреть, она немного приболела, чуть покашливала, но температуры не было. Я собрала вам всем гостинцы, а тебе купила красивые перчатки и кофточку. Надеюсь, тебе понравится. И подойдет по цвету. Всё к глазам твоим подбирала.

А у Зори глаза, как у тебя, поэтому и просто мне было.

Дорогая моя доченька, я очень скучаю за вами всеми, особенно скучаю за Димочкой. Как он учится, напиши мне, пожалуйста. Наверное, он у нас толковый и способный, получает только пятёрки.

Ларочка, дорогая, пиши поскорее, я буду очень ждать. И постараюсь позвонить вам на следующей неделе. Как же хорошо, что вашим старикам поставили телефон.

Приветы от меня и старикам, Салихе и Якубу, надеюсь, они здоровы, и всё у них в порядке. Как там их сад? Расскажи мне. Когда Зоренька вернётся, может, и вы сможете туда ездить.

Ну вот и заканчиваю своё письмо, дорогая моя Лара. Пиши скорее.

Твоя мама».

Елена взглянула на письмо, перечитала всё, поняла, что ничего не добавить, не убавить, свернула вдвое и привычно достала из тумбочки конверт. Тот самый, что неделю назад купила на почте и сразу наклеила марки. Она старалась писать дочери каждую неделю. Такой ритуал – каждую неделю по письму.

Елена была ритуальным человеком. Ей очень нравилось соблюдать маленькие обычаи своей жизни, создавать, как казалось ей, большие традиции, которые важными будут не только для неё, но и для всей её семьи. Семью свою она видела большой. Со всеми двоюродными, троюродными, да с дочерью, её детьми и семьей её мужа семья разрасталась до солидных масштабов. Елене очень хотелось иногда посадить всех вместе за один стол и посмотреть на них. Такие разные и такие похожие. И она всех очень любит. Кто-то, братья мужа, например, раздражают её и досаждают пьянством и вечными проблемами; кто-то печалит, что не замужем, как Дуня, но любит-то она всех и старается не замечать их недостатков.

Но больше всех Елена любит сейчас вот эту девочку, которая крепко спит в соседней комнате на неудобной пружинной кровати и посапывает длинненьким носиком. Вся в мать. Такой же нос получился, в кого ж это, длинный. Ни у кого такого нет: у деда нос изящный, чуть курносый, у неё, у Елены, небольшой аристократичный, немного с горбинкой. А тут – как у дочери, какой-то нескладный. Но Зорю это не портит. Уж очень у неё красивые глазки. И цвета-то непонятного, вроде зеленоватые, ну до чего ж задорные, как искорки, и очень внимательные. Иногда Зоря сидит и смотрит на неё подолгу, не смеётся, а разглядывает так, что становится не по себе. Елена просит её, чтобы перестала смотреть. А ведь всего два с половиной годика, уже такая внимательная.

Елена очнулась от всех этих мыслей и надписала адрес на конверте, скорой рукой, круглым почерком, облизала кромки и запечатала. Всё, завтра полетит голубочек к любимой доченьке.

В детстве Елена чуть не умерла. У неё случилась малярия. Мелкие осколки воспоминаний соединяются в почти реальную картину: в температурном бреду она летала, парила над облаками и залетала выше и выше, над крышами домов, заглядывала во все окна, видела, что поделывают глуповатые соседские девчонки; летела за приблудившимся недавно песиком Барбоской: он такой смешной, с торчащими в разные стороны ушами, наивный и всегда голодный, вот он бежит за голубкой, и она за ним. А хочется-то дальше, ещё дальше – за лес, за реку, в город, огромный, непредсказуемый Краснодар. Там, говорят, есть книжные лавки и лётное училище…

Лена в бреду пересказывала сюжеты любимых книжек: Пушкина, Жюль Верна, Дюма. Мать, недавно исцелившаяся сама, пережившая болезнь не так тяжело, но все еще измученная, постанывала на неудобной лежанке: «Как бы Леночка не померла…». А отчим сидел над своей любимицей неотступно, ухаживал героически за обеими. Он год назад единственный из всех прошёл курс хинизации и не заболел. Иногда Леночка открывала глаза и ощупывала тело. Удивительно: оно было, целое и невредимое, и у нее не было крыльев. Как же она летала?

– Папа, а я сейчас за Барбоской летела, он далеко убежал, переживала за него, хотела вернуть, а он меня не послушался. Папа, посмотри, а может он уже вернулся!

– Леночка, да что тебе Барбоска, вон как ты болеешь, моя ягодка…

– Папа, ну посмотри, пожалуйста.

– Хорошо, дочка.

Отец шел во двор, звал Барбоску, а тот не отзывался, и правда, не сыскать его было.

– Леночка, нет Барбоски, убежал куда-то.

– Ну, я ж говорю, папочка, он уже почти у реки был, я его звала, а он не слушался.