Запретный плод

– Всю Москву обшарил. В Интернете пытался найти. Даже на интернет-аукционах, хотя там иногда кидают…

– Серьезно?

– У меня столько знакомых коллекционеров появилось. И через Сеть, и так… За три года, правда, растерял многих. Теперь снова знакомствами обрастаю.

Он так блаженно улыбался, разглядывая свое сокровище, что Ольга тоже почувствовала себя счастливой. Просто смотреть, как он любуется крошечной деталью этого мира – сплошная радость.

– Это мне из Германии привезли, – сообщил Макс таким тоном, будто выдавал страшный секрет, хотя уже говорил об этом.

«Наверное, у него тоже слегка путаются мысли», – подумала Ольга с надеждой.

– Да что вы? – ахнула она. – Дорогая, наверное, вещь.

– А вы думали! Дорого. Вы думаете, она того не стоит?

– Думаю, стоит, – отозвалась она серьезно.

Раз он так ценит эту игрушку – значит – она того стоит. Что такое, в сущности, настоящая машина для большинства мужчин? Та же игрушка, только обходится в тысячи раз дороже, да еще и ремонта требует…

– Это же ручная работа. – Макс убрал коробочку в карман. – Некоторые считают мое хобби сплошным ребячеством. Мол, я тупо трачу деньги.

Ей не хотелось знать, что за женщина так обидела его. Конечно, женщина. Мать? Подруга? Жена? Не все ли равно? Сейчас он ждал Ольгиных слов. Ее отношение внезапно стало во главу угла: принимаешь ли ты мой мир таким, каков он есть? С его несовершенством и ребячеством? С его доверчивостью и обидчивостью? Может быть, уже через час это перестанет быть важным для него, но сейчас, в эту самую минуту Макс зависел от нее, как ни от кого другого на свете. До смешного зависел. До слез. Она видела их, еще не навернувшиеся, глубоко запрятанные – уже научился скрывать себя истинного. Как однажды научилась она сама, как учимся мы все, рано или поздно…

– Не слушайте их, – проговорила она с нежностью. – Живите, как считаете нужным. Это ваша жизнь, не их. Пусть свою они устраивают по-другому. Людям всегда кажется неправильным или глупым то, чего они сами не делают…

Пока она говорила, слезы навернулись на глаза. Прищуриться заставили и одновременно испугаться: «Да что со мной? Я тысячу лет не плакала. Даже не тянуло».

– Почему – бокс? – неожиданно спросил Макс то, о чем хотел спросить с самого начала. Ольга уже хотела ответить то, чем обычно объясняла свое спортивное увлечение: на тренажерах ей скучно, аэробика – стадный вид, бег трусцой по загазованной Москве – это смешно, но Макс уже ответил за нее:

– Вы так беззащитны? За вас совсем некому заступиться?

– Ну, черт возьми! – выкрикнула она и почувствовала, что выдала себя слезами. – Откуда ты все знаешь?

И тут же зажала рот сложенными «лодочкой» ладонями: «Как я могла?! Поиграться решила… Доигралась! Нервы уже не те…» Не позволив ему увидеть слезы, до боли куснула губу.

– Извините, Макс. – Ольга опустила руки. – Не знаю, что это со мной. Я вовсе не беззащитна, с чего вы взяли? И что, неужели похоже, что за меня и в самом деле некому заступиться?

Он ничего не ответил на это. Взялся за руль и заставил ее «Рено» отправиться в путь. Машина подчинилась ему беспрекословно.

– У вас слезы на глазах, – сказал Макс, не глядя на нее. – Почему-то мне кажется, что вам сейчас нужно поплакать. Видите, как я вовремя подвернулся, чтобы за руль сесть? А петь не надо… Вам ведь сейчас совсем не хочется петь. Мне расхотелось боксировать. Вам расхотелось петь. Бывает. При мне вы можете делать что угодно, меня ничто в вас не разочарует. Вы просто не представляете, что вы значите для меня… Но не я для вас, это понятно. Можете просто забыть, что я здесь.

И Ольга не нашлась чем возразить ему. Не спрашивая себя, почему слушается его и как выглядит в глазах этого совсем незнакомого мальчика, она отвернулась к окну, и многолюдная Тверская тотчас расплылась ее слезами, «Пекинская утка» за окном утонула в них. Из глаз лилось так неудержимо, что невозможно было понять, как ей удавалось удерживать слезы в себе столько месяцев? Или даже лет… Когда она в последний раз чувствовала себя защищенной настолько, чтобы расслабиться до слез?

С утра до вечера – улыбка. Она подтягивает кожу. Защищает душу от завистливых взглядов: у меня все прекрасно, лучше и быть не может! Она уже не ощущается на лице, как растушеванные кисточкой румяна. Деталь макияжа, которую также стираешь, возвращаясь домой. Там некому улыбаться. И защищаться не от кого. Пашка превратился в Поля. Муж умер. Еще при жизни умер, когда начал истязать Ольгу недоверием к ее молодости. Его шестьдесят семь против ее сорока оказались для него мукой мученической. После первого инфаркта начал испытывать ее своей притворной смертью. Ложился то на диван, то на пол, то прямо на траву, если были на даче, принимал неловкую позу, словно упал, подкошенный болью. И терпеливо ждал, когда Ольга обнаружит его. В первый раз она, увидев его на ковре, закричала так страшно, что просто не могла поверить, когда Вадим повторил этот спектакль во второй раз.

«Да что с тобой?! Зачем ты так поступаешь со мной?» – пыталась она достучаться до его сердца, которое и вправду болело и от этого ожесточилось. Неужели он так ненавидел в последние месяцы ее молодость, ее красоту, ее талант – все, во что влюбился когда-то? Когда Ольга в очередной раз нашла его на полу, даже подошла не сразу. Только проговорила устало: «Ну, хватит уже… Сколько можно?»

А когда поняла, что это его последнее представление, ощутила такое опустошение, что даже не смогла сразу вызвать «неотложку». Сидела рядом с мужем на полу и смотрела на синюю пуговицу его рубашки, наполовину ушедшую в петлю. Маленькое полукружье синело ярким глазком, будто Вадим подмигивал на прощанье, после смерти обретя себя прошлого: искрометного героя-любовника, блестящего рассказчика, с которым они могли говорить и говорить, не замечая времени. Ночи пролетали за разговорами, которые и были главными в их любви. Все физическое было для него уже почти недоступно, а для Ольги не так важно.

Это сейчас «грушу» молотить приходится, чтобы унять телесную тоску. А любовники все такие попадаются, что вокруг да около ходят петухами, грудь выпячивают, в постели же барахтаются беспомощными цыплятами… И каждый еще смеет говорить: «Мне с тобой было так хорошо!» Еще бы, она же чуть наизнанку не вывернулась, чтобы его взбодрить хотя бы до полуготовности. Им-то, может, и вправду хорошо бывает…

Стараясь не поворачиваться к Максу, она вытянула из сумки салфетку, промокнула глаза. В маленьком зеркальце отразился ужас: опухшая морда, глаза красные, как у маньяка…

«Вот спасибо! – с обидой послала она Максу. – Предложил поплакать! Теперь только домой».

– Отвезите меня домой, – попросила она. – Я живу возле Цветного бульвара.

Не споря и не уговаривая, Макс заметил:

– Классное место.

– Не Столешников переулок, конечно, это там, говорят, самая дорогая недвижимость, но мне на Трубной нравится. Детей всегда много поблизости. Некоторых, правда, они раздражают… К метро не пробьешься.

– Да, цирк же рядом, – вспомнил он. – Я был там еще при Никулине.

– Я тоже была. Только с сыном, – зачем-то подчеркнула разницу их возраста. – Можно гордиться тем, что мы своими глазами видели Юрия Владимировича в работе… А в квартире, где я сейчас, жили еще родители мужа. Он там и родился.

Он помолчал:

– Почему-то я подумал, что вы не замужем.

– Он умер.

Эти слова уже давались ей без труда. В первые годы они застревали в горле, начинали рвать его изнутри.

Так ни разу и не позволив себе взглянуть на нее, Макс пробормотал:

– Принято извиняться, когда коснешься такого… Извините.

– Думаете, я из-за этого разревелась тут? – Ольга невольно шмыгнула носом и слегка испугалась: не вышло ли это вульгарно?

– Думаю, и из-за этого тоже.

«Конечно, он прав, – признала она. – Недаром же сразу вспомнилось о Вадиме. Чего больше осталось мне от него – обиды или благодарности? Он научил меня играть по-настоящему, без фальши. Сделал для меня больше, чем кто-либо из учителей, режиссеров… Сына подарил. А последним отрезком перечеркнул всю нашу жизнь. И послесловием: на похоронах какие-то бывшие любовницы вдруг всплыли, рыдали у гроба. А у меня сил не было их выгнать. Остались нелюбовь и обида. Не на него даже, на себя, что была такой слепой дурой столько лет. Может, потому и пустилась после похорон во все тяжкие… И остановиться не могу».

– Макс, я никогда не была в Переделкино, – выпалила она, внезапно решившись. – Стыдно признаться, но все как-то не получалось.

Он бросил на нее недоверчивый взгляд – осмелился-таки посмотреть на зареванную артистку.

– Так вы…

– Поехали к вам. Вы меня заинтересовали своей коллекцией.

– Супер! А что еще я вам покажу! – тотчас ожил он, заерзав на сиденье.

– Трупы шести жен в потайной комнатке?

Рассмеялся охотно. Уже в тягость были эти слезы, этот серьез. Ей самой – в тягость…