Девочки мои

«Нужно выйти из машины и подняться к нему, – подумала Ангелина с тоской. – Сейчас начнет допрашивать: где была? С кем? Почему телефон на целых два часа выключила? Лучше сразу сказать ему про театр, а то он накрутит столько – сама не рада буду, что правду скрыла. Весь город носом перероет, будет соперника искать. Полный идиот!»

Мстительно хмыкнув, она решилась выбраться из «Мерседеса» и, стараясь держать спину прямо, быстро прошла к двери. Было не видно – красное закатное солнце било в окна, – но Вахтанг вполне мог наблюдать за ней. Ангелина все же подняла голову, прищурилась, но стекла показались залитыми кровью. Ей захотелось поежиться: страшновато… Нет чтобы зазвать в гости эту новенькую девчонку – Наташу Лукьянцеву, все не так жутко было бы входить в свой же дом. Нет, не свой… И своим, похоже, не станет. Тот, пропахший затхлостью и невкусной едой, тоже не стал. Может, ей просто не суждено иметь свой дом – такой, в котором любишь каждую плашку пола, каждый гвоздь в стене? Не приживается она как-то… Уже и здесь плохо. А будет ли где-нибудь лучше?

Пытаясь хотя бы внешне изобразить независимость, Ангелина свободным жестом отбросила густые волосы, чуть прищурила глаза, чтобы страх во взгляде был не так заметен, и, наконец, шагнула через порог. В груди у нее колотилось так лихорадочно, что стоило Вахтангу приблизиться вплотную (а он вообще не мог разговаривать без того, чтобы одновременно не тискать ее), и он без труда уловил бы, как она испугана.

«От чего? – потребовала она у себя ответа. – Я ничего не сделала такого уж… Репетиция – это же не свидание с другим! Да нет… Именно свидание. Больше, чем свидание».

Не обнаружив его в холле (думалось-то, что поджидает за порогом!), Ангелина растерянно огляделась, прислушалась, не доверяя тишине, которая могла расколоться криком в любой момент. Сбросив туфли, чтобы не стучать каблуками, прошла в гостиную, зацепилась взглядом за рога зубра, которые этот дурак Вахтанг повесил на стену, несмотря на то что рядом находился заповедник, злорадно подумала: «Тебе такие были бы в самый раз…» И показала язык зеркалу, без обиды подтвердившему следом: она все равно красавица, хоть и корчит рожи.

На первом этаже никого не оказалось, и Ангелина с тоской подумала, что дела как в сказке – чем дальше, тем страшнее. Со второго этажа Вахтанг может запросто спустить ее, а это уже совсем не то, что убежать с первого. Но делать было нечего. Не отсиживаться же здесь всю оставшуюся жизнь? В любом случае нужно переодеться – во время репетиции посадила на платье несколько пятен.

Внезапно осенило: а что, если наврать, будто заезжала к своим? И сотовый, мол, выключала потому, что бабуля не выносит все эти новомодные штучки. У них и городского-то телефона до сих пор нет… А чтобы потом не пришлось ехать туда вместе с Вахтангом и подтверждать визит к родителям, можно сказать, будто любимая бабушка погнала ее палкой и, спасаясь бегством, Ангелина натыкалась на все подряд, вот платье и перемазала.

Уже просияв от радости, она вдруг подумала, что именно так и было бы, если б она появилась дома, и улыбка тут же обернулась плаксивой гримасой.

«Нет, не сейчас! – остановила она себя. – Ночью наплачусь. Когда он захрапит прямо на мне и придется его сталкивать…»

Придуманная версия разонравилась Ангелине, пока она поднималась на второй этаж. Если выдать именно ее, то придется придумывать что-то каждый раз, когда ей нужно будет идти на репетицию. А пропускать нельзя, особенно сейчас, когда появилась конкурентка. Если Сима снова разозлится, то махом отдаст роль Наташке… И Ангелину больше на порог не пустит.

Остановившись перед закрытой дверью в спальню, Ангелина попыталась дышать ровнее, но от мысли, что деваться некуда и придется сказать правду, у нее перехватывало горло. Слегка помассировав его пальцами, она решительно толкнула дверь и сразу же увидела голого Вахтанга, возлежавшего на их постели в позе Данаи, о которой он наверняка и не слышал. Складки толстого живота оплывали на покрывало чудовищным наростом, покрытым шерстью, пальцы волосатых ног возбужденно шевелились – по их движению Ангелина первым делом определяла, что сейчас ее опять призовут к ответу за красоту.

«Но сейчас-то меня ведь даже дома не было! – едва не взвыла она. – Сам себя распалил, что ли?!»

Ей тут же пришло в голову, что, может, это и к лучшему. Может, пока он так одержим ею, удастся уговорить его отпускать ее на репетиции. Разве ему не хочется, чтобы она блистала на сцене, а он горделиво поглядывал бы по сторонам: «Это моя женщина!»

Правда, роль у нее в этой пьесе такая, что любому нормальному мужику стало бы стыдно за себя и за весь свой род. Ангелина подозревала: Сима специально выбрала эту пьесу. И ее желание отыграться на сильной половине человечества хотя бы таким образом, было вполне понятно. Озадачивало другое – автором пьесы был мужчина…

– Привет, дорогой! – пропела она тем голоском, который у нее самой вызывал отвращение. – А ты, я смотрю, уже в полной боевой готовности?

– Раздевайся, – коротко приказал Вахтанг.

«А что еще я надеялась от него услышать? Хорошо, что я не пригласила Наташку в гости. Она еще маленькая, ей рано знать, как это бывает…» – Неудобно завернув руку, Ангелина расстегнула замок на спине, вышагнула из платья.

– Все снимай, все! – нетерпеливо выкрикнул он. – Давай, на лыжах катайся!

Она так и взвыла:

– Опять?!

Вахтангу страшно нравилась биатлонистка Лив Грета Пуарэ, и время от времени, измученный своими фантазиями, он заставлял Ангелину раздеваться и имитировать лыжный бег. Потом ложиться на ковер, широко раздвинув ноги, и «стрелять» по видимой ему одному мишени, обязательно содрогаясь всем телом от каждого выстрела. Стрельбу стоя он волевым решением отменил. Такая поза – со сгорбленной спиной – его не возбуждала.

– Беги, беги! С горки едешь… Да попой ко мне повернись! Вот хорошо…

«Сволочь! – подумала она с ненавистью. – Извращенец хренов! Да Лив Грета на тебя плюнуть бы побрезговала, урод…»

– Теперь стреляй. Ай, молодец – в «яблочко» попала!

«Я бы тебе попала в «яблочко». – Ангелина старательно изобразила отдачу от выстрела. – Если б твоя рожа была мишенью, я точно не промазала бы».

– А теперь сюда прыгай. Да скорей, скорей!

Она вскочила на постель, упала навзничь: «Ну, сейчас раз-два, и все. Мог бы и без меня справиться…»

Захрипев ей в ухо, Вахтанг расслабился, совсем расплющив Ангелину, с тоской признавшую, что упустила момент, теперь заводить разговор о театре уже бесполезно. Сейчас он от нее ничего не хочет, значит, и ее желания не имеют значения. Вот когда ему снова приспичит посмотреть биатлон…

* * *

Она не держала фотографий на комоде, не развешивала их по стенам, как теперь было принято. Ничего не имела против этой заимствованной на Западе моды, но постоянно натыкаться взглядом на лица отвергнувших ее дочерей было слишком больно. Точно жить в узкой трубе, усеянной шипами…

Конечно, было всего лишь хоть и жутковатым, но совпадением, что Ангелина была ровесницей ее старшей дочери, а Наташа Лукьянцева – младшей. И Сима даже не сразу поняла это, ведь не о возрасте спросила, когда поймала девочку за рукав. Ощущение маленького, трепещущего птенца осталось в ладони… У ее Лизоньки ручки, наверное, такие же тоненькие, ведь в раннем детстве она походила на мать, значит, ростом не выйдет. Для нынешних девчонок это трагедия, будет еще и за это проклинать Симу…

Когда виделись в последний раз, Лизе было одиннадцать, волосы пока не набрались материнской жесткости и черноты, разлетались сереньким пушком. Сима рванулась прижаться к нему лицом, но девочка оттолкнула ее и выкрикнула с легким американским акцентом, повергнувшим Симу в уныние:

– Не трогай меня! Ты меня бросила, теперь не лезь!

– Я не могла уехать из России, – пробормотала Сима, понимая, как это неубедительно звучит в устах матери, не сумевшей отказаться от абстрактного для дочерей дела ради детей.

Конечно, она должна была оставить свой театр, сказала себе Сима в миллионный раз. Должна была поставить крест на всех своих мечтах и отправиться вместе с ними в Штаты, где была бы одной из тысяч – мужней женой. Но была бы и матерью, и Лиза не отталкивала бы ее руки, а сама бросалась бы на шею, как было раньше, когда Сима приходила за ней в детский сад. Они всегда держались за руки, хотя машин в Березняках можно было не опасаться. Им просто было необходимо касаться друг друга, делиться теплом, незаметно для остальных поглаживать пальцы. Громко хрустеть опавшими листьями, громко делиться важными детсадовскими новостями, громко смеяться, не стесняясь прохожих, которые по-настоящему и не существовали для них двоих. Никого больше не было в мире.

Когда-то так же было и с Ритой, старшенькой, которая теперь просто не замечала мать. На ходу подарила вежливую улыбку – точно такую же, как таксисту, который доставил Симу к их дому в Далласе и донес чемодан до крыльца. Парень оказался русским эмигрантом из Питера, и всю дорогу они с Симой проговорили не умолкая. Это был последний человек, с которым ей толком удалось поговорить в Америке. Рита даже не спросила, как она долетела – и, собственно, зачем? Лиза хлестнула упреком и убежала в свою комнату.

Их отец, изображая смущение, развел руками:

– А что ты хотела, дорогая? У них трудный возраст. К тому же положа руку на сердце их можно понять…

– Я-то их понимаю. Это они отказываются понять меня.

– Нет, им как раз все понятно, дорогая!

– Перестань называть меня «дорогой»! Терпеть этого не могу.

У Антона – Энтони! – разом затвердело лицо:

– Не указывай мне в моем доме, как и что я должен говорить. Если тебя что-то не устраивает, ближайший отель в пяти минутах езды. Ты сама напросилась приехать к нам, мы тебя не приглашали.

– У меня есть твое приглашение…

– Это всего лишь формальность.

– Я знаю. Наши отношения теперь – сплошная формальность.

– Это ты сделала их такими, дорогая. – Он улыбнулся с американской жизнерадостностью. – Хочешь чего-нибудь выпить?

У Симы вырвалось:

– С тобой? Нет, спасибо.

Опустившись в белое кожаное кресло («Жлобское!» – отметила Сима), Антон закинул ногу на ногу и спросил с той ласковостью, по которой она определяла, что он закипает от бешенства: