Девочки мои

Но начать они не успели. Обернувшись на скрип двери, петли которой давно требовалось смазать, она едва не простонала: «Вот черт!» Наташа Лукьянцева мялась на пороге, близоруко щурясь:

– Извините… Я туда…

– Туда-туда, – выдохнула Сима. – Проходи, Наташа. Ну, знакомьтесь. Это еще одна Геля…

Взглянуть на Ангелину она не смогла себя заставить. Наблюдать, как меркнет то чудное сияние, которое она сама вызвала к жизни? Ей захотелось крикнуть: «Погоди, не гасни! Еще ничего не решено. Она опоздала». Но Сима понимала, что упрекать в опоздании человека, совсем не знающего их города, несправедливо. Она же толком не объяснила девочке, как их найти. В общем, во всем виновата она сама…

Мягко ухватив Наташу за локоть, Сима ласково заворковала, понизив голос, чтобы их не слышали со сцены:

– Наташенька, тут такое дело… Неожиданно к нам вернулась бывшая исполнительница роли Гели. Вот она – Ангелина Полтавцева. Когда я вам… тебе сватала эту роль, об Ангелине не было ни слуха ни духа. И тут вдруг… – переведя дыхание, Сима стиснула в кулак свободную руку и быстро проговорила: – Наташенька, Ангелина очень хорошо подходит для этой роли. Лучше и быть не может.

– Вы же говорили, что я похожа на Гелю. – Наташа взглянула на сцену и отвела глаза. На лицо Ангелины лучше было не смотреть, потому что оторвать взгляд было трудно.

Сима тут же подтвердила:

– Похожа. Но Ангелина… Ей даже играть не надо, понимаешь? Она и есть Геля.

И договорила уже про себя: «А когда играла Герду, была ею. А в «Обыкновенном чуде» – Принцессой. Она просто потрясающая актриса… Какого черта она связалась с этим «Мерседесом»?!»

– И мы с ней уже репетировали эту роль. Раньше… Она практически готова, если Ангелина ничего не забыла. А мне не верится, что она может забыть это.

– Значит, я не буду играть?

– Будешь! Наташа, у нас свободна еще одна интересная роль. Конечно, она не главная… Но иногда, знаешь, второстепенные персонажи выходят более яркими, чем главные.

– Например, шут Олега Даля в «Короле Лире»?

Сима едва не отшатнулась. Даль был для нее одним из тех актеров, ради которых когда-то и был создан театр.

– Ты видела этот старый фильм?

– Трагедия Шекспира еще старее. Я сначала прочитала, папа мне давал, а потом уже посмотрела по телевизору.

– Какая ты умница! – заметила Сима без тени иронии. – Я очень рада, что мы с тобой встретились. И я очень прошу тебя остаться с нами.

Наташа улыбнулась:

– Да вы еще не знаете, смогу ли я играть на сцене! Я и сама этого не знаю.

* * *

Вместо обычных прощальных слов Сима сказала ей: «А выдержишь? Это тебе не на сцене лицедействовать… В жизни спектакль не заканчивается через два часа». Ангелина попыталась изобразить улыбку: «А что мне еще остается?»

Получилось не очень – иллюстрация к Симиным словам. Об этом обе подумали одновременно, как всегда и было: некоторые мысли удваивались, приходя в голову обеим сразу, делались как-то значительнее, запоминались надолго. Ангелина догадывалась, что именно поэтому для Симы и стало таким ударом ее решение уйти из дома, но поселиться не у нее, а у Вахтанга. В лучшем особняке на Крутом, выглядевшем помещичьей усадьбой среди домишек крепостных крестьян. Был, правда, еще один неплохой дом, так давно пустовавший, что Ангелина успела забыть его историю. Недавно поселившаяся там семья вызывала недоуменное восхищение: явно не воры и не коммерсанты, детей куча мала, а сумели купить такой дом. Видно, своим трудом заработали…

Ангелине не хотелось знакомиться с этой семьей. Как смотреть в глаза таким людям? Ей, продавшейся за сытный обед… И когда старшая девочка семьи Лукьянцевых так же неожиданно, как и она сама, появилась в «Версии» на репетиции, да еще и оказалась той самой претенденткой на роль Гели, Ангелина испытала смятение едва ли не большее, чем утром, когда встретила в уличном кафе Симу.

Но волнение всегда только помогало ей, и она отработала требуемый эпизод из спектакля так, что Сима качнула стриженой, «вороньей» головой, пряча улыбку: «Хороша, чертовка!» Так она хвалила ее раньше, хотя Ангелину коробило, когда поминали черта.

– Как это уживается в тебе? – допытывалась Сима, когда они еще были близки, как сестры. – Воспитана в такой религиозной строгости, что у старообрядцев и то, наверное, попроще, а тянешься к актерству? Это внутренний протест или усталость от вечного поста?

Когда Ангелина ушла к Вахтангу, Сима о ее религиозности даже не заикнулась. Она не могла понять и принять другого: как Ангелина решилась отказаться от театра?

Ее возвращение удивления не вызвало – это должно было случиться. Но предупредить о трудностях постоянной… нет, уже не игры – лжи! – в повседневной жизни Сима считала себя обязанной. Или лгать каждым вздохом, или уходить. Других вариантов не существовало.

Остановив машину у крыльца, Ангелина смотрела на дом, построенный с кавказским размахом, но без учета единства стиля. Здесь было смешано и барокко, и классицизм, и модерн. Вычурное, безвкусное, нелепое сооружение, уродующее и без того захолустную окраину.

В родном ее доме было всего две комнаты, и Ангелина спала на одной кровати с бабушкой, потому что делить диван с подросшим братом было уже неловко. А родители ютились в проходной, вызывая прилив негодования у бабушки, если начинали дышать громче положенного. Всегда находился повод, почему их должен наказать Бог за плотские утехи, не дозволенные именно в этот день. Ангелина с младенчества слышала, что она зачата в страшном грехе, потому что тогда шел Великий пост, а ее распутные родители…

– Это все мать твоя, – цедила бабушка сквозь зубы, жарко дыша девочке в ухо. – Кошка ненасытная… Совсем сын мой из-за нее в грехе увяз! Не будет ему прощения на том свете. А уж матери-то твоей пламя черти разведут пожарче!

Ангелине было жалко маму, которая ничем не напоминала кошку. Уж та фыркнула бы с независимым видом и ушла на все четыре стороны. А мама в бабушкином присутствии глаз боялась поднять, лишний жест сделать. Только тайком, торопливо гладила Ангелинины волосы, прижимала к груди кудрявую головенку ее младшего брата и снова хваталась за работу, которой у нее всегда было как у Золушки. И платье такое же заношенное – до того, что сеточки светились под мышками.

– Бабушка злая? – спросила Ангелина несколько лет назад, когда они остались с матерью вдвоем.

Та испуганно передернулась:

– Что ты! Ваша бабушка – святая женщина.

– Разве святые не должны всех любить? – не унималась девочка. – Христос вон всех любил. Скажешь, не так?

Мама отозвалась неуверенно:

– Бабушка тоже любит. Она всем нам добра желает.

Не сдержавшись, Ангелина выкрикнула, оскорбленная материнским смирением:

– Она тебя кошкой называет! Говорит, что ты папу в грех втягиваешь.

– Я?! – ахнула мать. – Да мне оно и не надо сроду…

– Не надо? Совсем?

– Рано тебе еще задавать такие вопросы, – спохватилась мама. – Разве этим можно в тринадцать лет интересоваться?

Ангелина фыркнула:

– Депутаты вон хотят разрешить замуж с четырнадцати выходить, а ты поговорить боишься!

– С четырнадцати? Да быть не может! Когда же девчонки жить будут, если так рано – замуж?

Ангелине запомнилось: если замужем – значит, уже не жизнь. И, приглядываясь к матери все чаще, она получала только подтверждение этому. Унизительно, больно, мерзко… Зачем вообще это нужно?!

Она и сейчас, уже прожив с Вахтангом несколько месяцев, не нашла ответа на этот вопрос. Спала на шелковых простынях, ванну принимала в джакузи, ужинала в ресторане, а в остальном было так же, как у матери, – унизительно, больно, мерзко. Зачем это нужно женщине? К нему Ангелина сбежала сразу после выпускного бала, не распаленная желанием, а измотанная ненавистью, на которой зиждилась их семья. А Вахтанг нашептывал о любви… И, наверное, действительно любил, по-своему, по-мужски, отчего как раз и становилось больно и мерзко. С чего она взяла, что любовь чем-то лучше ненависти?

Лишь однажды ей показалось, что человек, которого она по-настоящему любит, может стать ей другом безо всяких условий. И она уже готова была умолять Симу принять ее к себе, лишь бы освободиться от гнета отчей нелюбви, как однажды, перемывая чашки после вечернего чая, вспомнила то, о чем хотела спросить (сейчас уже забылось – о чем?), и, не выключив воду, вышла из кухни. Сима скрючилась на коленях перед тумбочкой, где хранились фотоальбомы, и целовала снимок своих дочерей. Ангелина узнала его издали, потому что ревность выделила из десятков других, вынудила запомнить.

Вернувшись в кухню, она домыла посуду и тихонько ушла, не попрощавшись. Ушла к Вахтангу, который уже и не надеялся заманить ее…