Запретный плод

Ее начал душить смех:

– А там что? Вы поведете меня в исповедальню?

– Мастерская – это и есть исповедальня.

– Согласна. Но только для того, кто в ней работает. Не для меня.

– Я хотел бы вылепить ваш бюст, – признался он и сам засмеялся, услышав. – Ну, в смысле… – показал рукой от макушки до пояса. – А лучше всю вас, целиком… В бронзе отлить? Нет, не решил еще…

Откуда-то всплыла застарелая досада: неподалеку от их школы находилось художественное училище, и многих старшеклассниц студенты-портретисты приглашали позировать. Ее никогда. А ведь она ждала приглашения. Лицо свое с недоумением разглядывала: уже ведь не такой лягушонок, как в четырнадцать лет… Все еще недостаточно хороша?

Когда Ольгу как-то вдруг стали называть красавицей, она каждый раз опасалась подвоха. И теперь эта былая подозрительность дала себя знать: зачем ему мой портрет? И как он собирается меня изобразить? В манере Пикассо – глаза в ушах, нос во рту? Ей понравилась эта фраза из фильма, которую сам Пикассо-Хопкинс и произнес. Был у человека дар посмеяться над собой…

– По-моему, портретов актрис уже с избытком, – заметила она с опаской. – И скульптурных бюстов тоже.

– Тогда уж вообще портретов – с избытком, – парировал Макс. – И всего, чего угодно: музыки, книг… Скажите, зачем люди вообще занимаются искусством, если уже были и Леонардо, и Толстой, и Моцарт? Вы вот зачем выходите на сцену после Ермоловой?

– К театру это как раз не имеет отношения. Это же не кино. Слепков не сохраняется. Никто из живущих не видел, как играла Ермолова. Наше искусство эфемерно, оно растворяется в воздухе, как только мы уходим со сцены.

Он серьезно возразил:

– Что-то остается в душе каждого зрителя.

Сморщив нос, Ольга махнула рукой:

– Это только громкие фразы! Филозов всю жизнь сеял разумное, доброе, вечное, а на него напали сразу после спектакля, избили жутко… Что у них было в душах?

– Это были не его зрители.

– Но что-то ведь эти питекантропы когда-нибудь смотрели! Читали. Из-за белого Бима, наверное, рыдали, как все мы в детстве, а старого артиста не жалко было! Ведь его же в лицо все знают.

– Не все, – заверил Макс. – Хотя он реально стоит того, чтобы его знал каждый.

Быстрый взгляд, умоляющий какой-то, словно просит разрешения сказать:

– И вы этого стоите.

– И вы хотите первым меня увековечить, – отозвалась насмешливо, хотя себе призналась, что это приятно.

Его улыбки были короткими, словно торопливых белых бабочек-однодневок выпускал.

– А вдруг?!

– Я вам желаю этого, – сказала Ольга серьезно. – Не именно с моим портретом, а чтобы вообще, все – на века.

– Да вы ведь еще не видели моих работ. А вдруг я – бездарь?

– Вы? Нет. Не может быть. В вас чувствуется… мощь.

Она ощутила, как опять краснеют щеки. Муж всегда подсмеивался над ней за это: «Ты – вечная гимназистка. Розы алеют на щеках!» Ему нравилось касаться губами ее щек, он говорил, что такие бывают лишь у детей. Но Пашку он почему-то никогда не целовал… Не мог простить сыну того, что он останется с ней, когда самому придется уйти? Нет, это глупо даже для Вадима… Хотя если припомнить все, чем он ее мучил…

Макс только посмотрел на нее пристально. Тоже уловил невысказанное? Брови сошлись черными мазками. В его лице все – мазками. Одновременные четкость и легкость. Тонкий овал, никакой тяжеловесной челюсти, мощных желваков. А сила так и сквозит в каждой черточке, вот странно… Наверное, подобное лицо Цветаева сравнила с клинком. Было у Марины такое? Или это она сама только что придумала? Забывать стала, давно не перечитывала, Фаулзом увлеклась. С «Волхвом» по квартире ходила, одной рукой уборку делая, из другой толстенный том выпустить не могла. Следом «Башню из черного дерева» прочитала, «Мантиссу», «Коллекционера»… Заворожил. А чего еще ждешь от книги? Мердок считала, что в памяти читателя остаются только магия и сюжеты. Остальной выпендреж автора улетучивается, не коснувшись души, к которой литература и обращена. На кого-то действует волшебство одного писателя, на кого-то – другого. В результате у каждого появляется свой читатель, борьба бессмысленна, как в любви – насильно не заставишь очароваться.

– А вот и Переделкино, – объявил Макс, повернув налево. – Экскурсию оплачивать будете?

– А дорого берете? – мгновенно включилась она в игру.

– С вас – одно доброе слово!

– Согласна.

– Тогда посмотрите направо, товарищи! Сейчас мы проезжаем владения губернатора Московской области Бориса Громова.

– О! – вырвалось у Ольги. – Заедем в гости?

Помотав головой, Макс продолжил:

– Теперь взгляните налево. Перед вами дача спикера Бориса Грызлова.

– Неплохо, – вздохнула она. – У вас такой же дом?

– Увидите. – Он загадочно расширил глаза.

«Что за крови в нем намешаны? – подумала Ольга. – Что-то восточное тут явно присутствует… Спросить – неудобно как-то. Может, к слову придется, сам скажет?»

– Так… Впереди у нас речка Переделка. Видите мост? Справа, кстати, Самаринский пруд. Была тут раньше усадьба графов Самариных. Парк обалденный просто – липовый. А из построек уцелел один деревянный дом. Стилем ампир интересуетесь?

Она дернула плечом:

– Да как-то не особенно…

– Вообще-то по Переделкино пешком ходить надо. Ауру впитывать. Здесь же кто только не жил!

Остановила его улыбкой:

– Ну, это я знаю.

Он сразу смешался:

– Конечно… Нашел кому рассказывать…

– Да нет, Макс! – спохватилась Ольга. – Это как раз здорово, что вы рассказываете! Я же только теорию знаю, имена. Живьем никогда не видела. Хотя вообще-то парочка поэтов через мою жизнь прошмыгнула… Из ныне здравствующих.

Нервная усмешка:

– Стихи посвящали?

– А то! – ответила Ольга, как он недавно. – Воспевали мою неземную красоту… У меня даже хранятся где-то автографы.