~ А. Часть 2. Найти тебя

– Не понял, – сценарист округляет глаза и встает в позу.

«Что ты не понял? Что там операция, открытые ткани, и ей при виде этого станет плохо?» – хочется заорать мне. Вместо этого я четко и медленно говорю:

– Там операция на открытом сердце. Что из этого не понятно?

Пока сценарист зависает от моего откровенного хамства (а заодно и разглядывает меня, силясь вникнуть в смысл моего поведения), за моей спиной слышится судорожный вздох. Успеваю обернуться, чтобы заметить, как Сашка, побледнев еще больше, все-таки пытается подойти к конференц-залу. Наплевав на условности, уже собрался откровенно перехватить ее, но она, как-то ловко меня обогнув, делает шаг к сценаристу.

– Дим, – она сглатывает и, кажется, с трудом произносит слова, – Дим, ты иди. Я правда не хочу этого видеть.

– Уверена? – сценарист ухитряется одновременно вопросительно заглянуть ей в лицо и указать на меня глазами. И тут я понимаю, что сейчас либо разразится очень некрасивый и громкий скандал, либо случится более простая, но емкая сцена, в которой я, если он попробует утянуть ее в зал, все-таки дам ему в морду.

– Да, я уверена, – между тем откликается Саша, и сценарист сдается. Покосившись на меня, выразительно шепчет ей одними губами: «Если что, эсэмэсь», после чего открывает дверь конференц-зала, юркает туда, но с довольно ощутимым грохотом захлопывает за собой дверь.

– Можно потише? – доносится из-за двери недовольный голос женщины с ближнего ряда. – Вы смотреть мешаете.

– Простите, – вредным голосом отвечает ей Дмитрий.

– Зря ты так, – тихо говорит Саша.

– Поверь мне, он это переживет. Все, пошли, – аккуратно подхватываю ее под локоток, завожу в «чай/кофе» комнату.

Надо сказать, что это совсем небольшое помещение, напоминающее ординаторскую (та же обстановка минус компьютеры на столах плюс окно, но с видом на лес, а не на парк). Пока Сашка вяло оглядывается, подхожу к ближайшему шкафу, распахиваю дверцы и, звеня посудой, выдергиваю из сервиза чашку с блюдем. С легким грохотом ставлю все это на стол у дивана, уже гораздо спокойней направляюсь к кофеварке и включаю ее. Окончательно успокоившись, поворачиваюсь к Саше (она так и стоит у окна и крест-накрест обнимает себя за плечи):

– Саш, может, тебе успокоительное принести? – Она едва заметно кивает. – Тогда посиди тут минуты две одна, хорошо? Я быстро вернусь.

Она снова кивает, и я выскакиваю за дверь, плотно прикрываю ее за собой. Мелькает совершенно идиотская мысль запереть Сашку на ключ, чтобы в комнату никто не ворвался, но это совсем уж детство, так что я, просто прибавив скорость, устремляюсь к лестнице и поднимаюсь на свой этаж. Дергаю на себя дверь ординаторской (в помещении, к счастью, никого нет) и принимаюсь судорожно выдвигать ящики стола, пытаясь сообразить, где Карина держит успокоительное. В итоге желто-оранжевая упаковка с «Тенатеном» находится в верхней секции шкафа, расположенного у дивана, где стоят не только мои папки с лекциями, но Карина держит фотографию Андрея и Алены, сидящей у него на руках.

«Она ушла», – на секунду вспоминаются слова Литвина. «Придурок, разве так уходят?» Дергаю уголком рта, но поскольку мне сейчас, в общем, не до Андрея, то я, прихватив с собой всю пластиковую пластинку с таблетками, выруливаю из ординаторской и с той же скоростью спускаюсь вниз по лестнице. Возвращаюсь к «чай/кофе» комнате, распахиваю дверь и первое, что я вижу: не тронутые чашка с блюдцем так и стоят на столе, кофеварка выключена, а Саша по-прежнему стоит у окна, обняв себя за плечи. При звуке моих шагов она медленно поворачивается и, убедившись, что это я, также медленно переводит взгляд за окно.

Злобно прикусив внутреннюю сторону щеки, направляюсь к ближайшему шкафу, распахиваю его и выдираю из пластиковой упаковки непочатую бутылку с минералкой. Плеснув воду в чашку, ставлю чашку на стол, и получается это довольно звонко. Выдавливаю на ладонь сразу четыре таблетки и, прихватив с собой кружку, решительно двигаю к Саше.

– Держи, – металлическим голосом говорю я, пытаясь донести до нее, что ей придется сейчас подчиниться. Она внимательно разглядывает таблетки и качает головой:

– Прости, но я не буду.

– С этим можно машину водить, – настаиваю я.

– Спасибо, но я не буду, – повторяет она.

– Саш, я кому говорю? – наплевав на жалость к ней, повышаю голос, надавливаю тоном.

– Хорошо, я потом выпью. Пока на стол положи.

«Ну, бл…» Нет, ну реально, ну сколько можно вить из меня веревки? И так, как мальчик, бегаю перед ней.

– Мне силой это в тебя засунуть? – на полном серьезе интересуюсь я. Сашка медленно и глубоко вздыхает, всем видом демонстрируя мне, что если я ее еще не достал, то уже близок к этому.

– Саш, – окончательно теряю терпение я, – давай, открывай рот.

– Я не могу.

– Почему?

– Я просто не смогу это проглотить. Я уже пыталась, – она кивает на чашку с водой, и тут до меня доходит, что у нее элементарный горловой спазм, вызванный эмоциональным шоком и потрясением, которое она пережила, услышав про операцию мальчика. «Господи, да как же ты машину в таком состоянии вела?» – приходит мне в голову. Но это не тот вопрос, который ей очень нужен, да и мне ее ответ сейчас мало интересен, потому что все, что ей требуется, это чтобы кто-нибудь вытащил ее из этого состояния – разговорил бы ее, дал бы ей выплакаться на своем плече, в конце концов, просто её пожалел. Но я так не умею.

И тут на меня разом накатывают тоска и усталость, и я спрашиваю себя, ну почему я такой? Что со мной случилось? Когда я убил в себе все нормальные чувства и разучился вот так, просто, жалеть людей? Неужели я больше не могу существовать нигде, кроме придуманных мною же схем?

– Может, что-то другое тебе принести? – так ничего и не надумав, тихо спрашиваю я у Саши.

– Нет, не надо. Просто побудь со мной. Не уходи, – шепчет она, стоя ко мне спиной.

И тут во мне что-то ломается. И я понимаю, что я впервые по-настоящему ощутил боль женщины, только эта женщина боится сейчас за своего ребенка, а я за нее. Подойти бы к ней со спины, обнять ее и долго-долго держать вот так, не отпуская. Не помня, а может вообще не зная, как это делается, перегнувшись, неловко ссыпал в блюдце таблетки и направился к ней. Подошел вплотную, осторожно обнял ее за плечи и потянул к себе. Она вздрогнула – и вздрогнул я, когда ее ледяные пальцы обвились вокруг моего запястья.

– Тебе холодно? – Мне безумно жаль ее. Мне безумно жалко себя. Кто же нас сделал такими, что мы разучились просить о помощи? Или мы просто разучились верить другим так, как верим в себя? Притягиваю ее еще ближе, поглаживаю ее плечи, и ее затылок тихо падает мне на плечо.

– Скажи, – едва слышно произносит она, – что такое тетрада Фалло?

Ощущение такое, что эту комнату заполнил вакуум.

– Что? – еще крепче сжимаю ее в объятиях. «Не думай об этом, не надо».

– Это ведь неизлечимо и операция не поможет? Я в Интернете читала, там пишут, что продолжительность жизни при тетраде Фалло у детей очень маленькая. – Она поворачивается, и ее серые воспаленные глаза мечутся по моему лицу, ищут, требует правды, а руки уже судорожно сжимают отвороты моего халата.

– Откуда такие невеселые мысли? – пробую пошутить я.

– Скажи мне, только честно скажи… Ты ведь это знаешь. Ты же не можешь этого не знать, ты же с этим работаешь. Скажи мне, он не умрет? – она почти задыхается. – Скажи, Литвин – это хороший хирург? Скажи, ему можно доверить Даньку? Литвин все для него сделает?

– Да, он все сделает, – отвечаю я и кладу ладони поверх ее рук. Осторожно снимаю ее дрожащие пальцы со своей груди.

– Расскажи! – требует она, и, кажется, это уже на грани истерики.

– Хорошо, – стараясь вести себя спокойно, я отхожу от нее. Беру стул и ставлю его перед ней. – Садись? – предлагаю я. – Просто разговор будет долгим.

– Нет. Говори так. Говори! – она качает головой и пытается не расплакаться.

– Ладно, – сам сажусь на стул и, положив локти на колени, начинаю рассказывать ей про тетраду Фалло, про то, что продолжительность жизни больного в целом зависит от степени кислородного голодания мозга. Убеждаю в том, что у четырнадцатилетнего мальчика есть все шансы выжить, если ему сделать срочную операцию. Еще о том, что дети после такой операции становятся практически здоровыми, мало отличаются от своих сверстников и даже могут заниматься спортом. О том, что после операции мальчику, тем не менее, раз в год нужно будет обязательно проходить обследование у кардиолога для коррекции лечения. О том, что Литвин не хороший, и не отличный, а самый лучший врач, потому что знает об этом заболевании все. Еще о том, что Андрей делает такие операции давно, успешно и часто. И даже о девочке Ире и про плюшевого медведя, которого она ему подарила.

Саша внимательно слушает, постепенно успокаивается по мере рассказа. В какой-то момент заводит руки назад, опирается на подоконник, чуть подсаживается на него и, постукивая каблуком в такт моего рассказа, продолжает вникать в то, что я ей говорю. На ее лице начинают понемногу проступать краски, а из глаз уходить то загнанное выражение, с которым она приехала ко мне в «Бакулевский».

– Ну что, теперь легче? – я усмехаюсь чуть грустно.

– Я Литвину тоже мишку сошью, – она пытается улыбнуться.

«Ты ему лучше Карину к одному месту пришей», – мысленно отвечаю я и, хотя моя ирония сейчас явно не к месту, начинаю сам улыбаться. Смотрю на свои сложенные в замок, почти сведенные судорогой пальцы, и аккуратно расцепляю их – так, чтобы она этого не заметила. Киваю ей:

– Ну хочешь, сшей.

– Поцелуй меня.