Крест великой княгини

18 июля утром 2 часа банда неизвестных вооруженных людей напала Напольную школу, где помещались великие князья. Во время перестрелки один бандит убит и видимо есть раненые. Князьям с прислугой удалось бежать в не известном направлении. Когда прибыл отряд красноармейцев, бандиты бежали по направлению к лесу. Задержать не удалось. Розыски продолжаются.

    Алапаевский Исполком. Абрамов, Перминов, Останин

«Похищение князей»

Алапаевский исполком сообщает из Екатеринбурга о нападении утром 18-го июля не известной банды на помещение, где содержались под стражей бывшие великие князья Игорь Константинович, Константин Константинович, Иван Константинович, Сергей Михайлович и Палей. Несмотря на сопротивление стражи, князья были похищены. Есть жертвы с обеих сторон. Поиски ведутся.

    Председатель Областного Совета Белобородов. «Известия Пермского Губернского Исполнительного Комитета Советов Рабочих, Крестьянских и Армейских депутатов», № 145

Глава 4

30 сентября 1918 года. Екатеринбург

Медленно тащился состав к Екатеринбургу, дергался на полустанках, застревал на станциях. То угля не было, то проверка документов. Ехали уже вторые сутки. На подводе и то доехать быстрее. В вагоне пахло киселем, потом, немытыми телами, табаком и еще бог знает чем, было в нем тесно, несмотря на тревожное время, и беспокойно. Потому как каждую станцию в вагон врывались люди, трясли, дергали, требовали документы, шарили по узлам и карманам, кого-то, бывало, снимали. А потому, когда поезд начинал спотыкаться и дергаться, бабы принимались истово креститься, мужики переглядывались мрачно, кто-то ругался, а кто-то перекладывал поклажу. Но поезд шел и наконец дополз до Екатеринбургского вокзала. Пассажиры, кто с оханьем, кто со вздохами облегчения, выбрались на перрон и поспешили покинуть вокзал и привокзальную площадь, устремившись в лабиринт улиц и переулков.

Иван сошел с поезда и замер, оглядываясь. Больше всего ему хотелось сейчас уйти подальше от вокзала и широкой пустынной площади, грязной, заплеванной, по которой прогуливались военные патрули. Уйти-то он хотел, но прежде надо было узнать, куда двигать. Адресок Петрухиного кума лежал у него в кармане, и оставалось лишь узнать, где эта улица Кузнецкая, на которой кум обретается.

Заприметив в сторонке мальца с пачкой газет, самозабвенно ковыряющего в носу, Ванька двинул прямиком к нему.

– Слышь, парень, где у вас тут Кузнецкая улица?

Мальчонка оглядел его неспешным нахальным взглядом и молча протянул руку. Эх, по старым бы временам врезал ему по загривку, но увы. За спиной маячил патруль, да вроде еще и не «наши», а с иностранными погонами. Белочехи, значит, а эти церемониться не будут, Ванька уж в поезде наслушался. Так что, порывшись в пустом кармане, отыскал монету и сунул лиходею в грязную ладонь.

– Вона туда ступай, на проспект. Сперва Луговая будет, – размахивая руками, объяснял вымогатель, – потом Обсерваторская, а потом уж и Кузнецкая. Топай, лапоть, не заблудишься.

Ванька снова едва сдержался. Да делать нечего, потопал поскорей, куда гаденыш указал. Проспект! Поди ж ты.

Ванька в Екатеринбурге отродясь не бывал и вообще дальше Синячихи никуда не ездил, а про Екатеринбург слыхал, что город большой, красивый, с банками, каменными гостиными дворами, театром, цирком, настоящей тюрьмой и прочим в том же роде.

Петрухин кум, а точнее, Глафирин, сам был алапаевским, а служил сейчас у какого-то богатея лакеем. Может даже у банкира или у губернатора. Петруха точно не помнил, да и власть нынче менялась так часто, что и не известно, чем теперь кум занимался и кому служил, сведения о нем были устаревшие. Последнее письмо от него было получено еще весной пятнадцатого года, а с тех пор всем известно, сколько воды утекло.

Но деваться Ваньке было некуда, и он пошел, кутаясь поплотнее в пиджачишко, потому что к вечеру стало по-осеннему холодно.

– Кто там? – раздался из-за двери сердитый настороженный голос.

– Иваном меня зовут Масловым, я привез вам поклон из Алапаевска от вашей кумы Масловой Глафиры Гавриловны.

– И чего?

– Как чего? – опешил Иван. – Откройте, пожалуйста.

– Зачем?

– Ну как зачем, я же к вам ехал. – Петрухин кум гостю был определенно не рад, но вот Ваньке деваться было некуда. Да и темнело уж, а по нынешним временам в незнакомом городе не то что ночью, и днем-то боязно. Вот и пришлось ему уже второй раз за день кланяться.

– Евграф Никанорович, сделайте такую милость, откройте, двое суток в поезде трясся, шутка ли. Хоть бы отдохнуть с дороги.

– Отдохнуть. Небось еще и жрать запросишь, – совсем уж грубо бросили из-за двери, и Иван опять обиделся, но прочь не ушел. Громыхнул засов, и дверь наконец-то распахнулась, выплеснув на крыльцо слабый желтый луч света. – Ладно уж, заходи.

Иван шмыгнул в дверь, пока Петрухин кум не передумал, и сразу же из темных сеней шагнул в светлую избу. Вот это да! А Евграф Никанорович, оказывается, не бедствует. Иван с любопытством огляделся. Небольшая комнатка была обклеена обоями и обставлена мебелью, какую Иван видел у богатого купчины одного в Алапаевске, которого они с мужиками по приказу Абрамова арестовывать ездили. И то у того поскромнее было. Иван внимательно, с любопытством оглядывал кумовы хоромы. У стены за печкой стоял диван, а еще были кресла, и столы маленькие круглые, и большой стол со стульями. Стулья тоже не абы что, а с витыми спинками и мягкими сиденьями, шелком обтянутыми. Красота! Фикус в кадке у окна, и буфет, и еще чего-то. И даже лампочка посреди комнаты имелась электрическая, под тряпочным колпаком с кистями. О как. Правда, сейчас комната освещалась обычной свечой.

– Ну чего выпучился, не видал, как люди живут? – раздался из-за его спины недовольный каркающий голос хозяина. – Хозяйская это обстановка. Хозяин мой, когда уезжал от совдепов, все мебеля побросал, а мне сказал – бери, Евграф, что нравится. Все одно пропадет. Сказал, а сам в Париж укатил, а может, еще куда. Пес знает. Ладно, садись вон на стул, только не напачкай, – велел он, и сам устраиваясь за столом. – Так, значит, от Глафиры? Ну как она?

– Хорошо. В июне у них с Петрухой дочка родилась. А я брат Петрухин, мужа ее брат, – не видя одобрения на лице Евграфа Никаноровича, суетился Иван. – Они вас частенько вспоминают, поклон вот шлют.

– Э-эх. Сделаешь так-то вот доброе дело, а потом и наплачешься, – ни к тому ни к сему проговорил Евграф Никанорович и вздохнул. – Много вас братовьев?

– Нет, двое.

– Это хорошо. Глафира-то мне троюродная племянница, седьмая вода на киселе, а в тот год, когда мальца ее крестили, мы с хозяином как раз в Алапаевск по делам приезжали, и вот дернуло с дури да от скуки в гости к Глафире припереться, а тут крестины. Дядя Евграф, будь крестным да будь крестным, – передразнивая бабий голос, заголосил Евграф Никанорович. – Согласился, куда деваться. А теперь вот чувствую, наплачусь.

Ванька, выслушав хозяина, что ответить, не нашелся, да и есть очень хотелось, мысли все как-то вокруг ломтя хлеба крутились. Хозяин тоже помалкивал, тишина стояла в избе, слышно было только, как ходики в углу постукивают.

– Ладно, – сказал, наконец, Евграф Никанорович. – Тебя зачем в Екатеринбург принесло? Чего дома-то не сиделось?

– Так просто, – замялся Иван. Он в поезде пока ехал, думал, что Петрухиному куму соврать, если спросит, зачем пожаловал, а сейчас что-то все из головы вон. А хотя… – Работы в Алапаевске нет, жить нам с маманей нечем, вот и приехал, думал, может, тут где устроюсь.

– Работы нет? – переспросил, цепко глядя на Ваньку, хозяин. – Ты ври, да не завирайся. Я вранье за версту чую, служба у меня была такая, людей различать. Небось с большевичками спутался да накуролесил, пока они в силе были, у тебя вона все на роже написано. Я таких, как ты, молодых дураков насмотрелся, с красными повязками, с наганами да с гонором. А где они теперя? По тюрьмам сидят, а то и вовсе в расход пустили. У меня вон сосед тоже ходил, нос задрав, все грозился, что меня как буржуйского подпевалу да холуя к стенке поставит, ну? И где он теперь? То-то. Только мать слезами умывается, ей что? Кто бы ни был, а все дитятко, – вздохнул Евграф Никанорович. – Ну так чего приперся?

– От белых, – решил не финтить Ванька, пока на улицу не выставили. – Я Романовых охранял, пока те не сбежали, с рабочими с нашего завода. А что делать-то, там хоть жалованье было да харчи иногда подкидывали, – поспешил он на всякий случай оправдаться.

– Пока не убежали, говоришь? А слухи ходят, что не бегали они никуда, а комиссары их в расход пустили. У нас ведь тут тоже следствие завели, ловят помаленьку всяких, кто просто охранял, – с ехидцей заметил Евграф Никанорович.

Ох, и мерзкий же мужик, размышлял Иван, скрипя зубами, и как только Петруха с таким связаться сообразил, еще и в крестные отцы Федюшке зазвал. Так бы и дал ему по сытому рылу.

Лицо у Евграфа Никаноровича и впрямь было сытое, гладкое и благообразное, хотя и не толстое, даже скорее, наоборот, худое, и сам он был худой и длинный, а все равно видно, что не бедствует. И руки вон какие холеные, небось только платочки кружевные своему барину подавал да кофий по утрам, а все остальное время спал да барские объедки подъедал, всякие там куропатки да перепелки. Ванька теперь знает. К ним в Алапаевск мужик один приезжал, как раз с большим начальником товарищем Сафаровым, на подмогу, разъяснительную работу вести. Так вот он в дорогом ресторане работал в юности на побегушках и рассказывал, как буржуи жируют да как над едой изгаляются. Простому человеку и не приснится. Небось этот Евграф тоже у своего хозяина не бедствовал. Но все это Ванька про себя думал, вслух не делился, а, наоборот, отвечал хозяину уважительно, кротко.

– Я этого не знаю. Потому как нас с караулов сняли, когда пришло известие, что побег готовится, и поставили опытных бойцов, – соврал Иван, глядя на хозяина честными глазами.

– Ну-ну, – с сомнением проговорил Евграф Никанорович. – Ладно уж, сегодня переночуешь, а завтра ступай на все четыре стороны. И еще, по нынешним временам в гости со своими харчами ходить надо, – добавил он многозначительно. – Но уж так и быть, по доброте своей накормлю.

И накормил. Жидким чаем и хлебом с луковицей. Ах да, еще кусок сахару выдал.

– На вот, чем Бог послал, – ставя перед Иваном нехитрое угощение, прокаркал Евграф Никанорович. Голос у него был неприятный, звонкий, с хрипотцой, и нелюбезный до ужаса.

Ваньке приходилось пару раз лакеев в Алапаевске видеть, все они были этакими лощеными да услужливыми. А впрочем, может, они с господами услужливые, а с простым народом вот такие вот.

– Ну, поел, что ли, тогда пошли спать уложу, – забирая со стола стакан и тарелку, смахивая в нее со стола крошки, распорядился Евграф Никанорович и повел Ваньку из избы в сени, в тесный чуланчик. Вот ведь гад какой! – Тут переночуешь. Вон тулупчик на гвоздике висит, под себя положишь, а другим тулупчиком прикроешься. Вона тем, что на корзинке лежит. И чтоб до утра не шуметь.

И ушел, подлец, и дверь в избу на крючок запер.

Бросил Ванька тулуп на пол, сел и пригорюнился. Вот оно как. Еще два месяца назад ходил он по Алапаевску, посвистывал, соседи с ним издали здоровались, а теперь? Еле ноги унес!

Еще спасибо братухе, спрятал у себя, не побоялся. А то ведь как белые в город вошли, так и давай хватать всех подряд, а особенно тех, кто Советам служил или просто сочувствовал. Хорошо, маманя вовремя узнала, что сосед их Куликов донос на Ваньку состряпал, что Ванька Романовых охранял и возле Совета отирался. Вот Ванька и успел из дома убежать, огородами, оврагами, да к Петрухе на склады. Тогда брат и посоветовал из города бежать в Екатеринбург. Екатеринбург город большой, Ваньку там никто не знает, а остановиться у кума ихнего посоветовал. Вот и остановился.

Эх, жизнь… Ванька лег на тулуп, поджал под себя ноги. И денег у него совсем нет. Только и осталось что крест романовский.

Да, крест, что великая княгиня «завещала в храм передать», так у Ваньки и остался, как маманя ни напирала. Да оно и понятно. Вышло так. Мать Ваньку в тот же день в храм гнала, крест нести, а только как? Весь город как улей гудел после «побега» великих князей, а всех, кто на шахту ездил, Старцев с товарищами под плотное наблюдение взял. Ванька даже побаиваться стал, как бы не расстреляли как ненужных свидетелей или еще чего не случилось. А то вон Семен Постников, из их же, заводских, и тоже на шахте был, на другой день напился в каком-то кабаке и давай болтать кому ни попадя, что Романовых самолично на тот свет отправил. Ну и чего вышло? Пропал Постников, сгинул. Сколько жена по городу ни бегала, слезы ни проливала, пропал, и все, концы в воду. А в ЧК сказали, наверное, пьяный в речке утоп. Может, и утоп, им виднее. А только Ванька не такой дурак, он лишнего не болтал, все больше помалкивал и из дома лишний раз ни ногой. А тут еще Петруха захаживать стал. Мать-то днем в огороде, а он шмыг к Ваньке в избу и давай уговаривать, продай крест да продай, хоть заживем как люди. Земли можно купить, а то дело свое откроем, например, лесом торговать. А новая пролетарская власть – она так, временно, вон ее уже теснят отовсюду, адмирал Колчак на Екатеринбург идет, не сегодня завтра попрут совдеп к такой-то матери. Ванька сильно тогда боялся, как бы с ним беды не вышло, и даже всерьез стал раздумывать, а не снести ли и вправду крест в церкву, грехи свои замолить, авось Богородица сжалится, убережет от напастей? А потому, слушая Петруху, сам отмалчивался, но братнины разговоры сильно в голове застревали. Стали ему мерещиться дом каменный, коляска со справной лошадью, самовар большой медный и прочее в том же роде. А мать, наоборот, если Петра видела, сразу ругаться начинала, Божьей карой грозила и проклясть обещала до скончания времен. А Ваньку все стыдила, что крест не отдал, обещание не сдержал. Вот Ванька и маялся, не зная, куда податься да кого послушать, а потом еще хуже стало. Когда белые в наступление двинулись, чекисты совсем озверели, пошли народ направо и налево хватать, куда уж тут с крестом. А потом пришли белые, и начались новые чистки да аресты. Еле ноги унес, а крест, ясное дело, с собой прихватил, и уж теперь-то точно продать придется, а что делать? Вот только бы надежного человека найти, чтобы не обманул. Ворочался Ванька с боку на бок полночи, и усталость его не брала, пока не надумал с Евграфом Никаноровичем посоветоваться, тот, сразу видно, мужик ушлый, авось что подскажет. С тем и уснул.