Прощальный подарок Карла Брюллова

Прощальный подарок Карла Брюллова
Юлия Владимировна Алейникова

Артефакт & Детектив
В далеком 1849 году незадолго до смерти великий Карл Брюллов подарил своему бывшему соученику по Академии художеств Афанасию Пичугину некий портрет, круто изменивший судьбу его потомков. Шли годы, менялись поколения, а портрет оставался благословением и проклятием семьи… В наши дни в своей квартире в центре Петербурга найден мертвым старый художник Михаил Андреевич Пичугин. Что это было, убийство или попытка ограбления? Как глубоко во времени уходит нить этого преступления? Раскрыть семейную тайну Пичугиных предстоит молодому сотруднику следственного отдела Никите Борисову…

Юлия Алейникова

Прощальный подарок Карла Брюллова

© Алейникова Ю., 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

* * *

Пролог

Апрель 1849 года, Санкт-Петербург

Задувало с Невы, ох, задувало. Плохонькое пальтишко Афанасия Ивановича никак не могло спасти от этого сырого пронзительного ветра, мчавшегося по речному простору с весенней удалью. И стонали, поскрипывая, корабельные мачты, и ежились прохожие, и, придерживая картузы и шляпы, спешили свернуть в улицы и переулки, и бились о гранитный парапет сине-стальные воды, и брызги летели вверх, подхватываемые ветром. И яркое весеннее солнце слепило глаза, лаская теплым лучом нос и щеки. И радостно должно было становиться на душе от этого весеннего буйства, да вот не становилось.

В глазах Афанасия Ивановича, казалось, навсегда застыло выражение горечи и обиды.

Подходя к зданию Академии художеств, к alma mater можно сказать, только что не сплюнул от досады. Да, пока учился в ней, бедствовал, но мечтал, вот учится, станет художником, пойдут заказы, прославится… Куда там!

Видно, так уж на роду написано. Бедный все беднеет. Неудачнику от рождения прописано тяжкий крест нести и не роптать. Ладно бы еще один был, уж концы с концами худо-бедно свел бы. Так ведь нет.

Едва Академию закончил, на радостях женился, да еще и выгодным женихом себя воображал.

Уленька – душенька, голубка кроткая, ни разу его ни в чем не упрекнула. Сперва-то он все еще заказов ожидал, клиентов состоятельных, портреты мечтал писать вельмож да купцов зажиточных, а ему больше чем вывеску намалевать или там журналишко второсортный оформить и не предлагали ничего. А он, Афанасий, по первости еще ерепенился, как же, выпускник Академии! А через полгода, когда за квартиру платить стало нечем, любой малости радоваться стал.

С тех пор так и живут, перебиваются, чем Бог послал. На казенную службу не устроится, связи нужны. Заказчиков богатых откуда ж взять? А тут еще и детишек Бог послал. Три дочки, Вера, Надя и Любочка, и сын Михаил, младшенький. Болеет сейчас маленький, доктора надо, лекарства, а в доме шаром покати, копейки нет. Хозяин грозит с квартиры выгнать, это с детьми-то. Приходится для его дрянного трактиришки меню рисовать. И ладно бы за деньги, а то просто чтобы с долгом подождал да с квартиры не выгнал. А меню-то какие выходят, таких небось и в наилучших ресторациях не увидишь. А хозяин-разбойник нет чтоб отблагодарить, ругается да грозится. Да и то, чего ему не грозить, если Афанасий Иванович перед ним, аки гнида какая, жмется да кланяется.

Налетел сильный, злой порыв ветра, словно кулаком толкнув тонкую фигуру художника. Вот и природа супротив него.

Повыше поднимая вытертый воротник, продолжал стенать про себя бедолага. Только что и спасения что благодетель Карл Павлович, кабы не он, так давно уже ноги протянул бы. А он, Великий, не гнушается и денежкой одолжит без возврата, с чего отдавать-то? И накормит когда, а когда из вещей своих поднесет на бедность. Шубу, абы пальто, а то рубашек полотняных. Им, сирым, и это счастье.

А ему что? Так, пустяк. На весь мир прославился, император к нему в мастерскую запросто приезжает. Сказывают, много лет уговаривал портрет написать, а Брюллов ни в какую, и ничего, сошло с рук. Собор Исаакиевский расписывать доверили, не без зависти размышлял Афанасий Иванович.

Правда, болеет Великий, сильно болеет, даже государь согласился отпустить незаменимого Карла на лечение на Мадейру, а ведь он столько лет рвался в любимую Италию, и все напрасно.

Страдал Карл Павлович в сыром климате Петербурга. Не радовало его пасмурное низкое небо, рвался всей душой в цветущую Италию. А вот Афанасию Ивановичу не довелось нигде побывать, не хватило ему таланта, чтобы претендовать на пенсионерскую поездку за границу.

Ну, вот и подъезд. Постоять, дыхание перевести. Коляски вон у подъезда. Небось опять полон дом народа. Ученики, приятели, подпевалы, знаменитости разные, а у Афанасия Ивановича дело такое деликатное.

Краснея заранее от стыда, мялся он, собираясь с силами, чтобы позвонить в колокольчик. И лакей у Брюллова Лукьян строгий, взглянет из-под бровей, аж душа в пятки. Да куда ж деваться? Мишенька болеет.

К удивлению Афанасия Ивановича, в мастерской было пусто. Из гостиной доносились голоса, а вот в мастерской, куда его Лукьян привел, ни души.

Он присел робко на стульчик у двери, зябко ежась, потирая замерзшие ладони. Апрель был переменчив, то дождик, то солнышко, то ветер сырой, до костей пробирающий, зябко.

– А, Афанасий, друг сердечный! – услышал над собой густой, мягкий голос Афанасий Иванович и тут же подскочил, раболепно кланяясь, просительно улыбаясь.

Но Карл Павлович обнял его как равного, похлопал по плечу.

– Что, брат, опять туго? – спросил, улыбаясь и с грустью разглядывая худое, источенное заботами лицо старого приятеля.

– Да уж, Карл Павлович, совсем нужда замучила, кабы не крайние обстоятельства… – всхлипнул малодушно от такой участливости Афанасий Иванович.

Сам Брюллов выглядел ужасно. Худой, почти изможденный, неопрятная прическа, одет в старый халат, сверху какой-то платок намотан. И все время кашляет, так что сотрясается весь. Ужас, да и только.

– А меня, Афанасий, на Мадейру посылают, лечиться. Слыхал небось?

– А как же, – угодливо покивал Афанасий Иванович. – Вам на солнышке погреться очень даже необходимо, а там здоровым да полным сил к нам вернетесь.

– Нет, Афанасий, не вернусь я уже. Умирать еду, – просто, без всякой рисовки заявил Брюллов, опускаясь в кресло. – Так-то вот. А что же мне с тобою делать? – тут же встряхнулся он, отгоняя печальные мысли. – Не будет меня в Петербурге, кто ж выручит? А?

– Уж и не знаю, Карл Павлович. Мне бы службишку какую? Чтоб с жалованьем? – с надеждой проговорил Афанасий Иванович, но Великий, казалось, его не слышит.

– Вот что, Афанасий, – вставая и задумчиво бродя по мастерской, проговорил Карл Павлович, – возьми-ка пока сто рублей, авось на первое время хватит, а еще штуковина у меня одна… Подарю тебе, авось, выручит… да и терять тебе уже нечего, – бормотал он, сунув в руку одуревшего от счастья Афанасия Ивановича ассигнации.

Шутка ли, такие деньги!

Карл Павлович тем временем что-то настойчиво искал в углу мастерской.

– Тут она, точно знаю. Если бы потерял где, тогда бы он… Да нет. Здесь, определенно здесь. Ага, вот она, – вытаскивая из вороха старых холстов, подрамников и прочего художественного скарба небольшую, замотанную плотно в старую холстину раму. – Сейчас, погоди, дружище. Сейчас… – озабоченно бормотал Карл Павлович, освобождая свою находку из пыльного плена.

Это был небольшой портрет, размером с развернутую книгу, темный, грязный, а с портрета на Афанасия Ивановича глянул, вот именно глянул, препротивный старикашка. Неряшливый, оборванный, с вислым крючковатым носом и мерзкими рыскающими глазками. В костистых чумазых пальцах он сжимал мешочек с деньгами. С первого взгляда на портрет было ясно, какого рода человек перед вами.

Портрет был написан бездарно, и только мерзкие шныряющие глазки по-настоящему удались художнику, и именно они вызывали непреодолимое отвращение к портрету, едва взглянув на него, тут же хотелось отвернуться.

– Что это? – брезгливо сморщив нос, спросил из вежливости Афанасий Иванович, сам бы он написал старика не в пример лучше.

– Это мой подарок, – просто сказал Брюллов, протягивая Афанасию Ивановичу картину. – Да ты погоди, выслушай сперва! – воскликнул Великий, предупреждая готовые сорваться с языка приятеля слова. – Картинка эта, конечно, так. Мазня. Но дело не в том. Я сейчас тебе расскажу кое-что, а ты послушай.

Карл Павлович снова тяжело опустился в кресло, заходясь сухим мучительным кашлем. В мастерскую заглянул Лукьян, да Брюллов отмахнулся, уйди, мол.

– Так вот, – переждав приступ кашля, продолжил Карл Павлович. – Это было в Италии в тысяча восемьсот двадцать девятом году. Мои отношения с Обществом поощрения художников, которое вместо Академии взялось оплатить мою поездку в Европу, на тот момент окончательно разладились, я остался практически без средств, зато свободный от всяких обязательств. – На лице художника при воспоминаниях об этом благословенном времени заиграла легкая, мечтательная улыбка. – Тогда я еще не достиг сколько-нибудь широкой известности, средств на жизнь не хватало, я много работал. О, сколько вдохновения, сколько сил, идей, замыслов бурлило во мне… Но я не об этом, – сам себя прервал Карл Павлович. – Однажды я делал акварельные наброски в окрестностях одной живописной деревушки около Рима и не заметил, как пристроился у меня за спиной на камне один колоритный синьор. Старый уже, на вид лет сто, совершенно белые волосы, но еще густые, крупными такими локонами, с бородкой благообразной и одет прилично, в бархатную куртку, хорошие сапоги, а шляпы вовсе нет, и смотрит, как я работаю. Да смотрит так это, с пониманием, с прищуром. Словно оценивает. Поздоровались, разговорились. Оказалось, что я не ошибся. Старичок оказался художником, в свое время очень популярным в Италии, но, по его собственному признанию, удачливости в его творчестве было больше, чем таланта. На старости лет он переехал в деревню, ту самую, возле которой мы и повстречались. У него был свой дом, небольшой, но очень уютный, с красивым просторным садом и восхитительным видом на окрестности. Жена его уже умерла, дети жили своими семьями, а за ним ухаживала немолодая служанка, которой ко времени нашей встречи было уже не меньше пятидесяти лет.

Старик пригласил меня в гости, угостил отменным вином. Мы разговорились. Несмотря на возраст, у него был ясный пытливый ум, он живо интересовался всеми модными течениями в искусстве. Одобрил мои акварели, пожелал взглянуть на другие мои работы. Как-то незаметно наш разговор перешел на Россию, на возможности для художника в нашей стране, и как-то невзначай коснулся Общества поощрения художников и моего расставания с ним. Мой новый знакомец был так внимателен и добр, что я разговорился и под действием вина, очевидно, пожаловался ему на финансовые затруднения. После этого он и принес мне этот портрет. Прежде чем подарить его, он сказал, что оставил своим детям неплохое состояние, никто из них не унаследовал художественных талантов. Зато все они твердо стоят на ногах, имея приличные доходы, а потому он без всякого сожаления расстается с этой вещью. Сперва я подумал, что он хочет подарить мне одну из своих работ, к моему сожалению, весьма бездарную, но оказалось, что я ошибаюсь. Кто написал эту картину – неизвестно, к моему знакомцу она попала случайно, он купил ее в далекой молодости, когда распродавали вещи одного умершего художника. Купил за бесценок, по случайности, не предполагая, что именно попало ему в руки.

Афанасий Иванович еще раз внимательно, с интересом взглянул на холст. И снова не смог разглядеть в нем ничего примечательного.

– Старый художник сказал, что этот портрет имеет мистическое происхождение, и именно он помог ему достичь благополучия и добиться успеха. Но с горечью добавил, что за успех в обществе ему пришлось заплатить теми крохами таланта, что оделила его природа. Мне такая опасность, по его мнению, не грозила, мой талант должен был справиться с искушением портрета. Но все же он предупредил, владеть портретом значит бороться с искушением. Мне недолго осталось жить, и, думаю, могу по праву сказать, я победил искушение, всего добился сам, – гордо вскинув голову, проговорил Карл Павлович, но тут же смущенно улыбнулся и ласково взглянул на Афанасия Ивановича: – Ну а тебя жизнь довела до такой черты, что не то что талант, сам ты стоишь на пороге гибели, а потому без опасения вручаю тебе этот портрет. Владей. Но будь осторожен.

– Да что же мне с ним делать? – воскликнул вконец запутавшийся Афанасий Иванович.

– Просто возьми его домой и пообещай никуда не выбросить, не продать, не подарить. Дай слово.