Джанки

– До встречи.

Вернулся на следующий день, вмазался и выложил сороковник. Я достал десять коробок, две отложил в сторону:

– Останется для личного пользования.

Рой удивленно уставился на меня:

– Разве ты тоже?

– Иногда.

– Чертовски вредная штуковина. – Он покачал головой. – Худшее из того, что может случайно произойти с человеком. Сначала мы уверены, что можем ее контролировать. А когда-нибудь уже не захотим этого делать. – И добавил с усмешкой: – По такой цене я возьму все, что ты сможешь достать.

Заявился и на следующий день. Спросил, не хочу ли передумать и продать ему те две коробки. Я отказался. Тогда он купил две ампулы по баксу за каждую и, втерев обе, отчалил, сообщив, что нанялся на корабль на двухмесячный рейс.

В течение месяца были пущены в расход непродажные восемь ампул. Страх, испытанный мною после первой, был уже не заметен после третьей. Хотя изредка это ощущение появлялось, когда, отплавав, просыпался наутро. Где-то через шесть недель звякнул Рою, не рассчитывая, правда, что он вернулся из своего рейса, но неожиданно услышал в трубке его голос.

– Послушай… У тебя есть что-нибудь на продажу? Из той серии, что я раньше тебе продавал?

Наступила выжидательная пауза.

– Да-а. Я могу уступить тебе шесть, но только по цене три бакса за… Пойми, у меня их немного.

– Хорошо. Дорогу ты знаешь. Приезжай и привози.

Двадцать одна полграновая таблетка в тонкой стеклянной трубке. Заплатил ему восемнадцать долларов, получив повторные извинения за такую розничную расценку.

На следующий день он откупил два грана назад.

– Теперь стало довольно трудно доставать, даже по самым крышесносящим ценам, – заметил Рой, подыскивая на ноге подходящую вену. Наконец попал и пустил раствор вместе с пузырьками воздуха в шприце.

– Если бы пузырьки могли хоть кого-нибудь прикончить, в живых не осталось бы ни одного джанки.

В тот же день Рой показал мне аптеку, где без лишних вопросов продавали шприцы (очень немногие продавали их без рецептов), и объяснил, как из бумаги, для более плотной посадки иглы на глазную пипетку, делать «воротник».

Глазная пипетка гораздо удобнее для вмазок, особенно внутривенных, чем обычные машинки для внутримышечных инъекций.

Спустя несколько дней Рой послал меня к врачу с телегой про камни в почках, рассчитывая раскрутить его на морфяной рецепт. Несмотря на противодействие докторской жены, захлопнувшей дверь прямо перед моим носом, мы в конце концов своего достигли – Рою удалось проскочить мимо нее, а раскрутить врача на десятиграновый рецепт оказалось проще простого.

Офис этого медицинского светила, находившийся на территории джанки, размещался на Сто второй улице, в сторону от Бродвея. Сам он – дряхлый старикашка, физически не мог препятствовать нашествию в свой кабинет наркоманов, бывших, по сути дела, единственными его пациентами. Очевидно, каждодневное наблюдение толпы мнимых больных придавало ему ощущение собственной значимости. Я полагаю, он достиг того уровня, когда явления внешнего мира предстают перед тобой в полном соответствии с твоими эстетическими запросами, так что, выглядывая в приемную, вместо сборища жалких торчков, пришедших раскрутить его на рецепт, видел довольно известных и обеспеченных клиентов, одетых в соответствии со стандартами высшего общества начала века.

Рой отправлялся в плавание через каждые две-три недели. Эти рейсы, как правило, краткосрочные, были связаны с перевозками военных грузов. Как только он сходил на берег, мы в обычном порядке спускали по назначению несколько рецептов. Поскольку старый коновал-маразматик со Сто второй в итоге окончательно рехнулся, ни в одной аптеке больше его рецептов не принимали. Но жизнь продолжалась, и Рой откопал новый источник рецептов – врача-итальянца из Бронкса.

Я кололся периодически, до подсадки было еще далеко. Зато переехал – моим новым обиталищем стала квартира на Лоуэр-Ист-Сайд. Многоквартирный дом, дверь открывалась в кухню.

Вечерами стал зависать в баре «Энгл», иногда пересекаясь с Германом. Я сумел растопить холод недоверия от нашей первой встречи и вскоре спонсировал его на жратву с выпивкой, а он, помимо того, регулярно стрелял у меня мелочевку. Сесть к тому времени Герман еще не успел, да и по жизни садился редко, пока не объявлялся какой-нибудь очередной спонсор. Но вот просто под кайфом или в полной прострации находился постоянно – будь то от дури, бензедрина или дураколов. С Уайти, здоровенным кретином-ханки (поляком), он каждый вечер захаживал в «Энгл». В тамошней тусовке уже было четверо Уайти, что способствовало всяческой путанице. Новоприбывший сочетал в себе болезненную восприимчивость невротика с психопатической тягой к насилию, пребывая в непоколебимой уверенности, что он никому не нравится. Это обстоятельство, казалось, доставляло ему ужасное беспокойство.

Как-то во вторник вечером мы с Роем стояли в «Энгле» за стойкой, в самом дальнем углу. Тут же ошивались «Метрошный» Майк с Фрэнки Доланом, слегка косым на один глаз ирландским недомерком, специализировавшимся на пошловатых остротах и зверских избиениях беззащитных пьянчуг, сваливая потом все на своих сообщников. «У меня же совести нет и не было, – мог заявить он с полным на то правом, и, хихикнув, добавить: – Я ведь законченный подонок».

У «Метрошного» Майка было широкое бледное лицо и длинные зубы. Он напоминал особую разновидность подземных животных, добычей которых становятся наземные зверьки. Репутацию квалифицированного «бухолова» ему изрядно подгадила крайне подозрительная внешность. Увидев его, любой полицейский автоматически делал стойку. Так что Майк хорошо был известен дежурящим в метро фараонам и почти половину своей жизни провел на Айленде, отбывая «пять-двадцать девять» за грабеж.

Этим вечером Герман отрубился, закинувшись «нембиз», лицо «размазало» по стойке. Уайти, пытаясь сесть на халяву, прохаживался вдоль стойки, цепляясь абсолютно ко всем. Ребята за стойкой напряженно замерли, судорожно сжимая свои недопитые стаканы и рассовывая по карманам мелочь. Услышав, как Уайти сказал бармену: «Будь столь любезен, сохрани это для меня», – я повернулся и заметил, что тот передал через стойку большой складной нож. Сидевшие рядом притихли, приуныли. Натянутая атмосфера придала флюоресцентному освещению бара особый зловещий оттенок. Все, за исключением Роя, боялись Уайти. Рой же мрачно потягивал пиво. Его глаза светились своим особенным блеском, длинная нескладная фигура нависала над стойкой. Он смотрел не на Уайти, а в противоположную сторону, где были отдельные кабинки, проронив за все время единственную фразу: «Он пьян не больше меня. Просто хочет нажраться за чужой счет».

Уайти стоял посередине бара со сжатыми кулаками, по лицу текли слезы.

– Во мне же ничего хорошего, – повторял он. – Ничего хорошего. Ну может ли кто-нибудь понять… Я ни хрена не просекаю из того, что делаю…

Посетители старались убраться от него как можно дальше, по возможности не привлекая к себе внимания.

Внутрь зашел «Метрошный» Слим, изредка работавший с Майком в паре, и громко заказал пиво. Высокий, костлявый, лицо неприятное, взгляд удивительно безжизненный, как у деревянной маски. Уайти хлопнул его по спине и до нас донеслось:

– Да какого черта, Уайти…

Прозвучало еще что-то, оставшееся между ними. Видимо, Уайти успел забрать свой нож у бармена. Он пододвинулся вплотную, и его рука неожиданно врезалась в Слимовскую спину. Тот со стоном рухнул на пол прямо напротив стойки. Уайти же, оглядевшись, зашагал к выходу. Нож свой сложил и сунул в карман.

– Пошли отсюда, – сказал Рой.

Уайти и след простыл. Бар опустел, остались только Майк, поддерживавший Слима с одной стороны, да Фрэнки Долан – с другой.

На следующий день я узнал от Фрэнки, что со Слимом все в порядке: «Коновал в больнице сказал, нож чуть почку не задел». Тут прорвало Роя: «Это ведь полный гондон. Я-то думал – настоящий бычара, а как увидел, что чувак слоняется по бару, стреляя даймы и четвертаки, пришел в полную боевую готовность. Дал бы сначала ему под дых, а вдогон пустой литровкой из ящика засветил по башке. Когда махаешься с такой здоровенной скотиной, тут уж без стратегии не обойтись».

Из «Энгла» нас всех вскоре выперли, а по прошествии некоторого времени бар переименовали в «Рокси-Гриль».

Однажды вечером я зашел навестить Джека по одному адресу на Генри-стрит. Дверь открыла высокая рыжая девица. Назвалась Мэри, пригласила войти. Оказалось, что Джек умотал по делам в Вашингтон.

– Да ты не стесняйся, проходи в переднюю комнату, – сказала герла, отдернув в сторону красную плисовую занавеску. – Я на кухне говорю только с владельцами дома и кредиторами. А живем мы здесь.

Я огляделся. Никакого хлама. Комната напоминала китайскую забегаловку, где подают рагу. В разных углах сложены покрытые лаком красные и черные дощечки, окно плотно закрывали черные шторы. На потолке был нарисован круг с разноцветными квадратами и треугольниками внутри, создававшими эффект мозаики.

– Джек сделал, – указав на круг, отметила Мэри с ноткой восхищения в голосе. – Ты бы видел его в тот момент. Между двумя приставными лестницами он протянул широкую доску. Так, лежа на ней, и рисовал. А на лицо капала краска… Он страшно прикалывается к таким вещам. Когда мы под кайфом, у нас от этого круга просто ломовые приходы. Лежим на спине и врубаемся… А довольно скоро эта фигня начинает кружиться. И чем дольше ты смотришь, тем быстрее она кружится.

Круг был воплощением кошмарной вульгаризации ацтекской мозаики, убийственным и пошлым кошмаром. В нем было нечто от учащенного сердцебиения на утренней заре, кричащей розово-голубой мешанины из сувенирных пепельниц, почтовых открыток и календарей. Стены комнаты выкрасили в черный, на одной из них красовались покрытые тем же лаком красные китайские иероглифы.

– Мы, правда, не знаем, что они означают, – сказала Мэри, перехватив мой взгляд.

– Мужские рубашки, тридцать один цент за штуку, – предположил я.

Она повернулась ко мне, наградив холодной, бессмысленной улыбкой, и завела разговор о Джеке.

– Считает меня ненормальной, а для самого воровство – как любая другая работа. Привык заявляться ночами и кидать мне с порога свою пушку – дескать, запрячь подальше. А ведь любит зависать дома, рисовать и мастерить мебель.

Она прохаживалась по комнате, не прекращая ни на минуту своего словоизвержения; кидалась с одного стула на другой, то скрестив, то расставив ноги, беспрестанно одергивала нижнюю юбку, предоставляя мне возможность выборочно ознакомиться с прелестями ее анатомии.

С Джека перескочила на личное, сообщив, что когда-то дни ее были сочтены из-за одной весьма редкой болезни.

– Зарегистрировано только двадцать шесть случаев… Несколько лет я вообще была не в состоянии что-либо делать. Понимаешь, мой организм кальций не усваивал, кости стали медленно иссыхать и уменьшаться. Так, со временем мне должны были ампутировать ноги, потом руки.

В ней явно чувствовалось нечто беспозвоночное, глубоководно-морское, охваченное давящей липкой средой, сквозь которую на тебя взирают холодные рыбьи глаза. И вот ты сидишь и пялишься в эти глаза, мерцающие тусклыми огоньками в бесформенной массе протоплазмы, мерно качающейся над морским дном в кромешной темноте.