Пъе Левиндт

Российская отмена – это не просто инструмент власти. Это стиль жизни, способ мышления, при котором отменяют всех сразу, включая тех, кто даже не знал, что может быть отменён. Здесь каждый виноват по умолчанию. Как говорил один известный российский модератор:

"Идеальный текст – это пустая страница, но даже её придётся осудить за пассивную агрессию."»

– Оh my dear blooming heck!!! Я забыл, что «меньшинство» у нас тоже попадает по отмену, – Осуждаю!!!

Ему опять бесконечно звонили. То редактор "ЭХЧМО" с насмешливо-извиняющимся тоном:

– Пъе, знаешь, по новым законам РФ любое упоминание веществ, стимулирующих мозговую активность, должно быть либо удалено, либо осуждено.

То корректор, шёпотом, будто это была военная тайна:

– Вы, конечно, гений, но мы вынуждены заменить слово "мухомор" на "этнический гриб". Осуждаете?

И наконец, модератор "ЛитПресс", голосом настолько скучным, что Пъе чувствовал, как его муза умирает прямо на месте:

– У нас искусственный интеллект нашёл 73 потенциальных нарушения в вашем тексте. Можете добавить ещё 50 осуждений, чтобы перестраховаться?

Пъе устал.

Он поднял голову от ноутбука, оглядел комнату и вдруг закричал в окно, обращаясь к невидимым небесам:

– О Творче, и плеяда ангелов! Я осуждаю всё это! Верьте мне! Я осуждаю себя, редакторов, корректоров, модераторов, даже клавиатуру, на которой я печатаю. Вот что я осуждаю – все это торжество абсурда!

Глава 2 : Пъе

Пъе Левиндт родился в Москве, в семье типичных представителей столичной интеллигенции: отец был преподавателем марксистской эстетики в одном из вузов, а мать – сотрудницей библиотеки, которая всегда знала, как заменить слово "дефицит" на "временные затруднения".

Имя своё он получил благодаря причудливому вкусу отца. Тот обожал комедию дель арте и с детства был заворожён образом Пьеро. Но назвать сына этим именем прямо не решился – не хотел, чтобы мальчика дразнили. А ещё тогда была мода на короткие, странные имена, вроде, Бо, Ли, Ти, Эя, или Че.

– Пусть будет Пъе, – решил отец. – Эстетично, коротко и с намёком на глубокую драму.

Мать пожала плечами. Её это имя не впечатлило, но спорить она не стала.

Уже в детстве стало понятно, что Пъе – ребёнок непростой. Он был вдумчивым, немного замкнутым, но всегда знал, как обратить на себя внимание, если хотел.

В школе его уважали учителя и тихо ненавидели одноклассники. Он никогда не бегал с толпой за футбольным мячом, зато мог устроить трёхчасовую дискуссию с учителем литературы о том, почему Обломов вовсе не ленив, а протестует против бессмысленного труда.

Когда ему было десять, он победил в своём первом литературном конкурсе. Ещё тогда он понял, что лучше всего умеет писать тексты, которые заставляют людей чувствовать, что они вдруг стали умнее, чем были минуту назад.

К шестнадцати годам Пъе уже твёрдо знал, что он умен, даже чересчур. И это было его проклятием.

Женщины появлялись в его жизни часто, но с самого начала что-то в них его отталкивало. Они были слишком предсказуемы, слишком наигранны.

Пъе научился безошибочно распознавать манипуляции. Один взгляд, один жест – и он уже понимал, что перед ним: очередная охотница на жертву романтических романов, пытающаяся вызвать у него чувство вины, или королева истерик, проверяющая границы его терпения.

– Удивительно, – говорил он однажды своему другу, – насколько примитивны эти игры. Как будто они думают, что я не вижу, что за всем этим кроется банальная скука.

Он не ненавидел женщин. Но он и не мог принять их такими, какими они были в его жизни: зеркалами, которые пытались отразить его собственную значимость.

Это отчуждение сформировало в нём особую мизантропическую грань: он начал замечать за каждым человеком попытку "воспользоваться" им. И это только усилило его внутреннюю изоляцию и его литературные акценты.

К двадцати годам Пъе уже понял, что писать – это его единственная отдушина. Он нашёл небольшую работу в редакции журнала "Эзотерика и индустрия", где вёл колонку о "механизмах сознания".

Его тексты пользовались успехом. Люди писали письма в редакцию, поражённые тем, как Пъе умело смешивал научные термины, философию и тонкую иронию.

Но его всегда угнетало одно:

"Читают не ради смысла. Читают, чтобы почувствовать себя лучше других, как будто прочитать – это уже понять."

Эта мысль стала одной из главных в его первых литературных опытах. Он хотел создать тексты, которые не только восхищали, но и выводили читателя из зоны комфорта, заставляли задуматься о собственной глупости.

Это было началом его писательского пути. Пъе Левиндт – человек, который оттолкнул мир, чтобы понять его.

Глава 3: Сумо-тошный локдаун

Пъе знал, что этот момент наступит. Ещё когда первые слухи о новом вирусе полетели из Китая, он почувствовал всем своим существом: сейчас время действовать. Пока другие смеялись над мемами про летучих мышей, он молча собрал рюкзак, купил билет и исчез.

Остров Сумо оказался местом, где люди жили так, будто никакого 2020 года в мире вообще не существовало. Вся цивилизация сводилась к удалённым бунгало, магазину с кокосовым молоком и прокатной точке, где за 10 долларов можно было арендовать мопед, который глох каждые десять минут.

Бунгало Пъе стояло на отшибе, среди пальм и звуков дикой природы. Здесь был тощий сигнал Wi-Fi, и была старая антенна, улавливающая телевизионные сигналы. Именно так он и узнал, что мир погружается в локдаун: по экрану пробежала строка новостей.

"Китай захвачен Covid-19."

Он выключил телевизор, откинулся на деревянное кресло и подумал: "Вот это и есть идеальная симуляция. Глобальный страх и полное отсутствие смысла."

Следующие недели он ездил на мопеде в единственный магазин, покупал еду и подолгу сидел на пляже, глядя на горизонт. В голове всё ещё роились обрывки мыслей, но они казались слишком абсурдными даже для его романов.

Однажды он сказал себе:

– Может, я осуждаю не модерацию. Может, я осуждаю сам факт того, что пытаюсь осуждать.

И, усмехнувшись, записал это в свой блокнот.

Снимая двухэтажное бунгало, укрытое джунглями, Левиндт жил уединённо, выходя только за продуктами да на пляж. Он не носил маску, а только бандану и очки Ray Bam, потому что был уверен: на острове, где русская речь звучала реже, чем гимны дельфинов, его никто не узнает.

Но он недооценил своё собственное проклятие – славу.

Всё началось с того, что в продуктовом магазине он заметил двух девушек. Одна из них смотрела на него слишком долго, прежде чем отвлечься на бананы. Вторая, глядя на Пъе, шепнула что-то первой.

– Это он? – услышал он едва различимый шёпот.

Пъе напрягся.

В следующие несколько дней он замечал, что за ним кто-то ходит. Однажды, выйдя на пляж подышать воздухом, он заметил, что его снимают на телефон из-за пальмы.

– Чёрт, – пробормотал он.

Шёпот становился громче. Люди, жившие на острове во время локдауна, начали узнавать его. Русскоязычные туристы, застрявшие на Сумо, шептались: