Лицей 2022. Шестой выпуск

Ирина Рудольфовна рассказы о Маратике считала выдумкой. Хотя вслух об этом никогда не говорила. Катя это понимала и оттого ещё больше хотела убедить бабушку, что Маратик не умер совсем.

Однажды Ирина Рудольфовна очень серьёзно посмотрела на Катю и протянула ей коробку размером с книгу.

– Ну, услышишь братика – записывай сюда! – сказала и лукаво улыбнулась.

– Ирочка! Ты шутишь!

Катя нетерпеливо впилась пальцами в глянцевый картон. Когда из-под бумажных лохмотьев показался модный плеер, она взвизгнула и запрыгала на месте. Кнопкой открыла прозрачную крышку, вставила одну из двух лежавших в коробке кассет и нажала на запись. Катя с бабушкой молча смотрели, как белый пластиковый кружок заматывается в коричневую плёнку.

Опомнившись, Катя нажала на “стоп”, отмотала и впечатала кнопку с воспроизведением до упора. Послышались слабый всхлип отопления и откуда-то издалека – мальчишеский голосок. Катя вздрогнула и прослушала запись ещё несколько раз. Она не могла понять, был ли это голос Маратика или какого-то соседского пацана.

Плеер с заветной кнопкой записи и целая гора кассет стали для Кати пропуском в мир звуков. Она поняла, что человек слышит лишь малую часть того, что звучит вокруг него. Соловьиная трель, даже если её перекрывает треск гравия под колёсами, остаётся соловьиной трелью. Никто, когда закрывает кухонный ящик со столовыми приборами, не обращает внимания, что ложки звенят будто клавесин. Сильный ливень звучит как рёв мотора, а небольшой дождь – как помехи в старом телевизоре. Бульон в кастрюле бурлит как ворчливый старик, пыхая крышкой, а чайник кипит с интонацией возмущения. Каждая ступень лестницы имеет свой голос: верхняя скрипит басовито, а четвёртая повизгивает.

Катя охотилась за редкими звучаниями, часами пропадала с плеером на улице или приставала к одноклассникам с просьбой сказать что-нибудь в микрофон. Из любопытства они соглашались, но, стесняясь, выдавали первое, что приходило на ум.

– У попа была собака, он её любил. Она съела кусок мяса, он её убил! – декламировал Пашка Постников, а потом начинал гавкать.

– Абатова – дура! – кричала отличница Маринка.

Постепенно Катя собрала образцы голосов всех одноклассников и всех учителей. Она не могла объяснить, зачем это делает. Ей казалось, что, когда она слышит голос человека в записи, она чувствует его лучше, чем когда общается с ним в реальности. Включала кассету, закрывала глаза, слушала и понимала, что Пашке дома невесело, что ему никогда не весело. А отличница Маринка вовсе не такая правильная и примерная, как кажется. Но больше всего Катю интриговала запись урока истории: ей стало ясно, что Ирочке не нравится преподавать в школе.

За два года Катина привычка всё записывать на плеер стала заметна всем, особенно одноклассникам. Они-то и прозвали её звукарём. Она думала обидеться, но Ирина Рудольфовна объяснила, что так называется специальный человек, который сопровождает спектакли школьного театра музыкой и разными шумами. Приглашение исполнить какую-нибудь роль для старшеклассников гарантировало автомат по литературе, освобождение от уроков на время генеральных репетиций, шанс съездить в Москву на фестиваль и попасть в местную газету. Бонусом шла зависть остальных ребят.

Примой театра была Полина Перехрест, высокая и костлявая девочка из 10-го “Б”. На фоне нарядных старшеклассниц она выглядела невзрачной и казалась даже некрасивой, но зато на сцене в костюме и гриме как будто преображалась. Её никакое личико подходило для любой роли. Одноклассницы считали Полину родственницей режиссёра и тем объясняли её успех.

Театром руководил не учитель литературы, как это было в других школах, а режиссёр московской экспериментальной студии. Фамилия его была Орлов. Но в учительской между собой его ласково называли Канарейкой.

Обычно он появлялся в школе раз в неделю. Стремительно парковал маленький джип яркого канареечного цвета у крыльца, стремительно пролетал мимо старшеклассников и так же стремительно врывался в актовый зал. Студийцы тут же закрывали дверь и никого больше не впускали. К Орлову никто никогда не опаздывал.

Однажды Ирина Рудольфовна поддалась уговорам Кати и попросила у Орлова дозволения прийти к нему на репетицию с внучкой. Тот хотел отказать, но, узнав, что девчонка интересуется звуками, а не грезит актёрской карьерой, удивился, смягчился и разрешил.

Перед актовым залом Ирина Рудольфовна остановилась, поправила Кате выбившиеся из кос пряди и потянула на себя дверь. Ровно в этот момент на сцене холщовая колонна зашаталась и упала плашмя, подняв облачко пыли. Катя тут же потянулась за плеером, чтобы записать поднявшийся гвалт на кассету, но бабушка мягко коснулась руки. Мол, сейчас не время.

Когда они осторожно сели в третьем ряду, колонну уже подняли. На сцене стояли старшеклассники, одетые во что-то взрослое, словно заимствованное у родителей. Напротив сцены, в зрительном зале, мерцал огонёчками уставленный техникой стол. Компьютер, провода, неизвестные Кате приборы как будто составляли странное гнездо. В центре этого гнезда сидел сутулый человек в наушниках. Не глядя на приборы, он, словно над зельем, колдовал над светящимися бегунками. Катя подумала, что такие узкие плечи могут быть только у девушки, но короткая стрижка под мальчика сбивала с толку.

– Ирочка, это кто? – прошептала Катя и кивнула в сторону сутулого за столом.

– Наш звукорежиссёр.

– Звукарь, – уточнила Катя.

– Так, давайте прогоним действие четвёртое, сцену пятую. Анечка, что у нас с громом? – высоким голосом спросил Орлов.

– Анечка! – восхищённо сказала Катя и уставилась на звукорежиссёра. – Бабушка, так это девочка.

Аня поводила мышкой по коврику и запустила невнятные раскаты.

– Куда прячешься, глупая! – без особого выражения начала свою реплику актриса.

– Стоп! Аня, это гром, или у тебя в животе заурчало? – Канарейка вскочил со стульчика и встал руки в боки. – Это всё не то! Мне нужно, чтобы они, – Орлов показал на Ирину Рудольфовну с Катей, – чтобы они, услышав гром, подумали, что сам Илья-пророк на колеснице едет!

Катя почувствовала, как жаркая волна поднимает её с места:

– У меня есть гром!

От неожиданности Орлов по-девчачьи ойкнул. Актёры на сцене замерли. Катя, не глядя в раскрытый рюкзак, ощупывала каждый учебник в поисках той самой кассеты. Наконец между страниц наткнулась на знакомую пластмассу и вытащила подкассетник.

– У меня есть гром! В записи! – заявила Катя и, вставив кассету в плеер, нажала на перемотку. – Можно микрофон?

Актёры подошли к краю сцены, словно на поклон зрителям. Орлов недоверчиво протянул руку с микрофоном к маленькому динамику плеера. Писк перемотки стал громче. Катя нажала на кнопку, из колонок хлынул шум ветра.

Орлов прикрыл глаза. Он не надеялся услышать что-то стоящее, извлечённое из рюкзака внучки учительницы, и мысленно уже прогонял следующую сцену спектакля. И вдруг в динамиках что-то оглушительно треснуло. Раскаты грома напоминали взрывы. Сердце Орлова сжалось, как бывает в предчувствии чего-то нехорошего. Он медленно закивал.

– Это то что нужно. Будто поступь судьбы!

Так Катя получила свою первую работу – помощника звукорежиссёра. В её обязанности входило только проверять батарейки в микрофоне Орлова и регулировать громкость динамиков. Но она проявляла инициативу и на каждую репетицию приносила новые записанные звуки.

Когда Ане пришла пора готовиться к вступительным экзаменам, она объявила, что покидает школьный театр, и заверила Канарейку, что Катя может её заменить. Орлова такой расклад устраивал; более того, он видел в Кате то, чего не было в Ане. Она дотошно разбирала аудиоархивы, находила в них ошибки и исправляла. Могла расслышать в ярмарочном шуме, который сопровождал постановку “Грозы”, едва различимый гудок автомобильного клаксона и убрать его, заменив на цоканье копыт.

Когда исполнился год Катиной работы звукарём, Орлов решил поставить “Собаку Баскервилей”. От Ани осталась только композиция Дашкевича из одноимённого фильма, поэтому Катя тут же объявила охоту на собак. Бросала мелкие камни в соседских псов – не слишком сильно, чтобы не ранить, но достаточно, чтобы разозлить. Тогда цепные сторожа на радость Кате вставали на дыбы и обдавали её злобным лаем. Вживую это выглядело устрашающе, но на плёнке звучало как тявканье, к тому же перебиваемое бряканьем цепей. Тогда Катя решила записывать бродячих дворняг. Она ловила соседскую кошку, засовывала её в клетчатую хозяйственную сумку и несла на собачью разборку. Кошка всегда оказывалась проворнее шавок, и на кассету записывались лишь короткое шипение, быстрое и агрессивное “мау” и визгливый собачий гвалт.

Катя сжимала поцарапанные кошкой кулаки. Она представляла, с каким разочарованием на неё посмотрит Орлов, когда она принесёт на репетицию этот дворняжкин хор. Помощь пришла от Пашки Постникова. Он узнал, что через несколько кварталов от Кати живёт мужик, который держит кавказского волкодава. Волкодав лает – оглохнуть можно.

На дело собрались после уроков. Пашка разузнал, что мужик живёт один и днём уходит на работу, а волкодав свободно хозяйничает во дворе. Сонный зверь, похожий на медведя, лежал на веранде так, что с крыльца свешивалась гигантская голова и время от времени лениво приоткрывала как будто заплаканные глаза. Катя просунула руку с плеером между коваными прутьями калитки и со щелчком запустила запись. Волкодав вскочил на лапы и утробно зарычал, обнажив клыки. Катя вздрогнула, но руку не убрала. Бурая гора шерсти оглушительно залаяла. Мокрые чёрные ноздри раздувались и блестели.

Пашка засунул четыре грязных пальца в рот и свистнул.

Пёс рычал, и Кате начинало казаться, что это вибрирует железный забор. Волкодав припал на передние лапы и вдруг бросился к калитке. За секунды он вдвое увеличился в размерах. Катя разглядела, что с клыков чудовища стекает слюна. Лай его оглушал, точно били молотом по железной бочке. Инстинктивно Катя попыталась выдернуть руку из прутьев калитки, диктофон застрял. Она беспомощно вертела кистью, не желая ни за что отпустить свой звуковой трофей. Пашка дёрнул её за капюшон, и она сумела вытащить руку с диктофоном ровно в тот момент, когда волкодав всей тушей навалился на лязгнувшую ковку.

Катя близко ощутила запах грубой шерсти и наполненной мясом звериной утробы.

– Бежим! – крикнул Пашка.

Катя плохо представляла, что это за фестиваль, которым грезил Канарейка. Но судя по тому, что репетиции начинались в обед и заканчивались поздним вечером, для него это было очень важно.

Ранним утром первого дня фестиваля труппа и основные болельщики отправились на автобусе в Москву. Катя заняла место у окна с печкой под сиденьем и, в отличие от остальных ребят, не стучала зубами от холода. К ней подсела Полина.

– Ты успела позавтракать? Хочешь бутерброд с колбасой? – спросила любимица Канарейки и, не дожидаясь ответа, полезла в рюкзак.

Тут же нахмурилась. Пошире распахнула синтетическое нутро и показала содержимое Кате. Внутри было что-то старое, перепачканное в грязи.

– Ботинок? – удивилась Катя.

– Господи, как я ненавижу этого урода мелкого!

Катя впервые видела Полину такой. Нахмуренный лоб, воинственная челюсть, глаза как у злой собаки. Подумала, что, может, за способность так преображаться её и ценит Канарейка. Одним словом, актриса.

– Кто это сделал?