Хладнокровное убийство

– Скитер был конь. – Красивый рыжий конь, которого он взял еще жеребенком. Как этот Скитер умел брать барьеры! «Ты слишком гоняешь Скитера, – предостерегал Кеньона отец. – В один прекрасный день ты его загонишь до смерти». Так оно и случилось: однажды, когда Скитер несся по дороге с хозяином на спине, сердце его не выдержало, он споткнулся и рухнул замертво. Даже теперь, спустя год, Кеньон все еще его оплакивал, несмотря на то что отец пожалел его и обещал будущей весной позволить ему выбрать нового жеребенка.

– Кеньон? – позвала Нэнси. – Как думаешь, Трейси уже начнет говорить? Ко Дню благодарения? – Трейси, которому не исполнилось еще и года, был ее племянником, сыном Эвианы, с которой Нэнси чувствовала особенную близость. (Кеньон больше любил Беверли.) – Я бы просто лопнула от радости, если б услышала, как он говорит «тетя Нэнси». Или «дядя Кеньон». А разве тебе не было бы приятно это услышать? Ну скажи, тебе нравится быть дядей? Кеньон? Боже мой, почему ты не отвечаешь, когда с тобой разговаривают?

– Потому что ты глупая, – сказал он и кинул ей головку цветка, подувядшего георгина, которую она тут же воткнула в волосы.

Мистер Хелм поднял лопату. Каркали вороны, близился закат, а идти назад было не близко; аллея китайских вязов превратилась в туннель из темной зелени, и его дом был в конце этого туннеля, в полумиле отсюда.

– Вечереет, – сказал он и тронулся в путь. Но один раз все-таки оглянулся. «И это, – как говорил он, давая показания на следующий день, – был последний раз, когда я их видел. Нэнси вела старую Крошку в загон. Я же говорю – ничего необычного».

* * *

Черный «шевроле» снова сделал остановку, на сей раз перед католической больницей в пригороде Эмпории. После продолжительной обработки («Так, знаешь, нельзя. Тебя послушать, так на всем свете один Дик знает, как и что надо делать») Дик сдался. Перри остался ждать в автомобиле, а он вошел в больницу, чтобы попытаться купить у монахинь пару черных чулок. Этот довольно-таки нестандартный способ их приобретения возник в светлой голове Перри; он был на сто процентов уверен, что уж у монахинь-то всегда есть запас этого добра. Правда, у идеи был свой недостаток: монашки и все, что с ними связано, сулят неудачу, а Перри очень трепетно относился к своим суевериям. (В числе прочих были число 15, рыжие волосы, белые цветы, священники, если они переходят тебе дорогу, и змеи, если их увидеть во сне.) Но ничего не поделаешь. Суеверный человек, как правило, серьезно верит в судьбу; в случае с Перри было именно это. Он оказался здесь не потому, что ему этого захотелось: так уж распорядилась судьба, и он мог бы это доказать – хоть и не собирался, по крайней мере при Дике, ибо тогда ему пришлось бы признать, что истинный повод его возвращения в штат Канзас, причина, по которой он решился нарушить одно из условий своего освобождения, не имели никакого отношения к «фарту» Дика или к его письму. Истина была в том, что несколько недель назад он узнал, что в четверг, 12 ноября, из канзасской исправительной колонии в Лансинге должен выйти еще один из его бывших сокамерников, и Перри «больше всего на свете» желал воссоединения с этим человеком, своим «настоящим и единственным другом», «непревзойденным» Вилли-Сорокой.

Весь первый год своего трехлетнего срока в тюрьме Перри наблюдал за Вилли-Сорокой с интересом, но и с опаской: если он хотел прослыть крутым малым, сближаться с Вилли-Сорокой было неблагоразумно. Вилли-Сорока, помощник капеллана, был стройный, рано поседевший ирландец с грустными серыми глазами. Его тенор был гордостью тюремного хора. Даже Перри, который презирал всякие проявления благочестия, становился «печален», когда Вилли-Сорока пел «Отче наш»; торжественные слова молитвы, спетые столь проникновенно, тронули его душу и заставили несколько усомниться в обоснованности своего презрения. В нем проснулось религиозное любопытство, и в конце концов, подталкиваемый им, Перри сблизился с Вилли-Сорокой; помощник капеллана сразу откликнулся на его порыв и подумал, что прозрел в этом «качке» с переломанными ногами, туманным взором и сухим, прокуренным голосом «поэта, нечто редкое и не окончательно загубленное». Им овладела тщеславная мысль «вернуть этого мальчика Богу». И его надежды на успех возросли в тот день, когда Перри принес ему свой рисунок, сделанный пастелью, – большое и с технической точки зрения ничуть не наивное изображение Иисуса. Протестантский капеллан Лансинга преподобный Джеймс Пост столь высоко оценил этот рисунок, что повесил его у себя в кабинете, где он и висит до сих пор: смазливый Спаситель с полными губами и печальными глазами Вилли-Сороки. Портрет явился кульминацией не особенно серьезных духовных исканий Перри и, что примечательно, их завершением; сам художник осудил своего Иисуса как «лицемерную мазню» и попытку «одурачить и предать» Вилли-Сороку, поскольку веры в нем не прибавилось ни на йоту. Но обязан ли он признаться в этом, рискуя лишиться единственного в своей жизни друга, который «по-настоящему» его понимает? (Руди, Джо, Джесси – странники, скитающиеся по дорогам, где редко называют фамилии, – были всего лишь его «корешами», и никто из них не мог сравниться с Вилли-Сорокой, который, по мнению Перри, отличался «интеллектом выше среднего» и обладал «проницательностью опытного психолога». Как могло случиться, что такой одаренный человек загремел в Лансинг? – вот что поражало Перри. Ответ, который он знал, но отклонял как «уход от более глубокой, человеческой стороны вопроса», для умов попроще не являлся загадкой: тридцативосьмилетний помощник капеллана был вором, мелким жуликом и за двадцать лет успел отсидеть в пяти разных штатах.) Наконец Перри решил высказаться: как ему ни жаль, но это не для него – небеса, ад, святые, божественное милосердие и все такое, – и если Вилли дружит с ним только в надежде, что Перри в один прекрасный день присоединится к нему у подножия креста Господня, то он обманывается, и вся их дружба – такая же фальшь и подделка, как это изображение Иисуса.

Как обычно, Вилли-Сорока все понял; расстроенный, но не отчаявшийся, он упорно продолжал обхаживать душу Перри вплоть до того дня, когда ее обладателя выпустили, и накануне написал ему прощальное письмо, в последнем абзаце которого говорилось: «Ты – чрезвычайно страстный человек, голодный человек, не вполне представляющий себе, что возбуждает твой аппетит, глубоко разочарованный человек, стремящийся спроецировать свою личность на экран непоколебимого конформизма. Ты существуешь в промежуточном мире, застывшем между двумя этажами, из которых один – самовыражение, а другой – саморазрушение. Ты силен, но у твоей силы есть порок, и если ты не научишься с ним справляться, этот порок станет сильнее твоей силы и нанесет тебе поражение. Что за порок? Бурная эмоциональная реакция, совершенно непропорциональная поводу. Откуда? Откуда этот неразумный гнев при виде тех, кто счастлив или доволен жизнью, откуда это растущее презрение к людям и желание причинить им боль? Ладно, ты считаешь их дураками, ты презираешь их мораль, их счастье – источник твоего разочарования и негодования. Но ведь это страшные враги, которых ты носишь в самом себе, – временами они смертоносны, как пули. Только пуля милосердно убивает свою жертву, эти же бактерии, если дать им повзрослеть, не убивают человека, но ведут в своем кильватере плавучую тюрьму для истерзанного и искалеченного существа: в его существовании еще есть огонь, но он едва теплится, поддерживаемый лишь голубыми язычками презрения и ненависти. Такой человек способен накапливать, но его накопления не будут успешными, ибо он сам себе враг и сам себе не дает насладиться своими достижениями».

Перри, польщенный тем, что стал объектом такой проповеди, дал прочесть ее Дику, и Дик, который недолюбливал Вилли-Сороку, назвал письмо «еще одной билли-грэмовской ахинеей» и добавил: «Голубые язычки! Сам он голубой». Конечно же, Перри ожидал такой реакции и втайне был ей рад, поскольку его дружба с Диком, завязавшаяся лишь в последние месяцы перед освобождением, служила противовесом для его бурного восхищения помощником капеллана. Возможно, Дик «пустышка» или даже, как заявил Вилли-Сорока, «порочный бахвал» – все равно, с Диком весело, он проницателен, он реалист, он «сечет фишку», и в голове у него нет облаков, а в волосах – соломы. Кроме того, в отличие от Вилли-Сороки, он не критиковал экзотические фантазии Перри; он с удовольствием слушал, загорался и разделял с ним грезы о «гарантированных сокровищах», скрытых у берегов Мексики и в джунглях Бразилии.

После освобождения Перри протекли четыре месяца, месяцы громыхания в стодолларовом «форде», сменившем пятерых владельцев, переездов из Рено в Лас-Вегас, из Беллингема, штат Вашингтон, в Бул, штат Айдахо, и как раз в Буле, где он временно устроился водителем грузовика, его нашло письмо Дика: «Друг П., я вышел в августе. После твоего отъезда я познакомился кое с кем, кого ты не знаешь, но он мне кое о чем рассказал. Мы с тобой это можем сделать красиво. Верняк, счастливый фарт…» До этого Перри и в голову не приходило, что он когда-нибудь снова увидит Дика. Или Вилли-Сороку. Но они оба занимали его мысли, а Вилли, который в его памяти вырос до десятифутового седовласого мудреца, особенно часто посещал закоулки его сознания. «Ты стремишься к отрицанию, – сообщил ему однажды в какой-то из лекций Вилли-Сорока. – Тебе ни до кого нет дела, ты хочешь существовать без ответственности, без веры, без друзей и тепла».

В уединении и неустроенности своих блужданий Перри много раз пересматривал этот приговор и в итоге решил, что он несправедлив. Ему есть дело до других – но кому и когда было дело до него? Отцу? Да, в известной степени. Девчонке-другой, но это – «длинная история». А больше никому, кроме самого Вилли-Сороки. И только Вилли-Сорока признал его ценность, его потенциальные возможности, подтвердил, что он не просто перегруженный мускулами недомерок-полукровка, и увидел его, несмотря на все морализаторство, таким, каким Перри сам себя представлял – «исключительным», «редким», «артистичным». В Вилли-Сороке его тщеславие обрело поддержку, его чувствительность – броню, а после четырехмесячной тоски по пьедесталу высокой оценки эта оценка стала соблазнительнее любой мечты о золотом кладе. И поэтому, когда Перри получил приглашение Дика и сообразил, что дата более или менее совпадает со временем выхода на волю Вилли-Сороки, он понял, что ему делать. Он поехал в Лас-Вегас, продал свою таратайку, упаковал коллекцию карт, старых писем, рукописей и книг и купил билет на междугородный автобус. Исход поездки был в руках судьбы: «если с Вилли-Сорокой не выйдет», тогда можно «рассмотреть предложение Дика». Но, как оказалось, судьба не оставила ему выбора: когда вечером 12 ноября автобус прибыл в Канзас-Сити, Вилли-Сорока, которого Перри не мог предупредить о своем приезде, уже уехал из города – уехал фактически всего за пять часов до этого с той же остановки, на которую прибыл Перри. Все это Перри узнал, позвонив преподобному мистеру Посту, который еще больше его обескуражил, отказавшись указать, куда именно отбыл его бывший помощник. «Он направился на восток, – сказал капеллан. – Туда, где есть перспективы. Достойная работа, дом и хорошие люди, которые рады будут ему помочь». И Перри, повесив трубку, почувствовал, что у него «в глазах темнеет от злости и разочарования».

Но чего, спросил он себя, когда мучения утихли, чего он на самом деле ждал от встречи с Вилли-Сорокой? Свобода их разделила: в качестве свободных людей они не имели ничего общего, были противоположностями, которым никогда не удастся объединиться в «команду» – уж во всяком случае не в такую, которая могла бы осуществить их с Диком авантюрную затею нырнуть с аквалангом в южных водах за пределами Соединенных Штатов. И все же, если бы он не разминулся с Вилли-Сорокой, если бы они провели вместе хотя бы даже час, тогда – Перри был убежден, да просто «знал», что тогда он не маялся бы сейчас возле больницы, дожидаясь, когда появится Дик с парой черных чулок.

Дик вернулся с пустыми руками.

– Не вышло, – объявил он нарочито небрежным тоном, который немедленно вызвал у Перри подозрения.

– Не вышло? Да ты хотя бы спросил?

– А как же.

– Я тебе не верю. Наверняка ты вошел туда, покрутился пару минут и вышел.

– Ну что ж, дружок, тебе видней. – Дик завел машину. Некоторое время они ехали в молчании, потом Дик похлопал Перри по колену. – Эй, да очнись ты, – сказал он. – Это была хреновая мысль. Что бы они, черт возьми, подумали? Вваливаюсь туда, будто это какая-то чертова лавочка…

Перри сказал:

– Может быть, это и к лучшему. Монашки приносят несчастье.

* * *

Представитель Нью-Йоркской страховой компании в Гарден-Сити улыбнулся, увидев, как мистер Клаттер снимает колпачок со своего «паркера» и открывает чековую книжку. Ему вспомнилась местная шутка, и он сказал:

– Знаешь, что о тебе говорят, Герб? Говорят: «С тех пор как стрижка стала стоить доллар с полтиной, Герб выписывает парикмахеру чек».

– Это правильно, – ответил мистер Клаттер. Он был известен тем, что, словно особа королевской крови, никогда не имел при себе наличных. – Так уж я веду дело. Когда ребята из налоговой инспекции суют свой нос в твои дела, погашенные чеки – лучшие друзья.

Заполнив, но еще не подписав чек, он откинулся на спинку кресла и, казалось, погрузился в раздумья. Агент, коренастый, лысоватый и довольно развязный мужчина по имени Боб Джонсон, надеялся, что его клиента не одолеют «сомнения последней минуты». Герб привык совершать сделки обстоятельно и неторопливо; Джонсон целый год уговаривал его подписать этот договор. Но нет – его клиента просто посетило состояние, которое Джонсон называл «торжественностью момента»: феномен, знакомый всем страховым агентам. Настроение человека, страхующего свою жизнь, мало чем отличается от настроения человека, подписывающего завещание; неминуемо возникают мысли о неизбежности смерти.

– Да, да, – пробормотал мистер Клаттер, как будто говорил сам с собой. – Мне есть за что благодарить судьбу. В моей жизни было немало хорошего. – На ореховых панелях, украшающих стены его кабинета, поблескивали в застекленных рамках документы, отмечавшие важнейшие вехи в его карьере: диплом колледжа, карта фермы «Речная Долина», наградные грамоты с сельскохозяйственных выставок, красочное свидетельство за подписями Дуайта Д. Эйзенхауэра и Джона Фостера Даллеса, перечисляющее услуги, оказанные мистером Клаттером Федеральной фермерской кредитной комиссии. – Дети. С ними нам повезло. Не пристало мне об этом говорить, но я по-настоящему ими горжусь. Взять Кеньона. Видно, что он готовится стать инженером или ученым, но никто не скажет, что мой мальчик не прирожденный фермер. Бог даст, когда-нибудь он будет управлять «Речной Долиной». А тебе не доводилось встречаться с мужем Эвианы? Дон Джарчоу, ветеринар. Что за умница! И Вер тоже. Вер Инглиш – мальчик, с которым у моей Беверли хватило здравого смысла связать свою жизнь. Если со мной что-то случится, эти ребята не подкачают. Бонни… Ну, Бонни – особый случай. В одиночку она не потянет…

Джонсон, бывалый слушатель подобного рода излияний, понял, что пришло время вставить словечко.

– Ну что ты, Герб, – сказал он. – Ты еще молодой совсем. Сорок восемь. Судя по твоему виду и медицинскому заключению, еще пару недель ты с нами пробудешь.

Мистер Клаттер выпрямился и снова взялся за ручку.

– Сказать по правде, чувствую я себя довольно неплохо. И довольно оптимистично смотрю в будущее. У меня появилась идея, как всего за несколько лет можно не сходя с места сделать приличные деньги. – Упомянув о будущем улучшении своего финансового положения, он подписал чек и пододвинул его Джонсону.

Было десять минут седьмого, и агенту уже не терпелось уйти: жена ждала его к ужину.

– Приятно иметь с тобой дело, Герб.

– Взаимно, приятель.

Они обменялись рукопожатием. Потом, с чувством заслуженной победы, Джонсон взял чек Клаттера и заботливо уложил его в свой бумажник. Это был первый взнос за полис на сорок тысяч долларов; в случае, если смерть владельца произойдет не от естественных причин, эта сумма будет выплачена компанией в двойном размере.

Он идет со мной, и Он говорит,
Что я предназначен ему,
И радость, которую Он дарит,
Ведома мне одному…

Как всегда, собственное пение под гитару привело Перри в блаженное состояние духа. Он знал наизусть чуть ли не две сотни церковных гимнов и баллад – репертуар его простирался от «Старого креста» до Коула Портера – и, кроме гитары, умел играть на губной гармонике, аккордеоне, банджо и ксилофоне. В одной из любимых фантазий Перри на тему театра его сценическое имя было Перри О’Парсон, а на афишах он значился как «человек-оркестр».

– Как насчет коктейля? – спросил Дик.

Перри в принципе было все равно, что пить, поскольку пил он мало. Дик, однако, был разборчив и в барах обычно заказывал себе «Цветок апельсина». Из отделения для перчаток Перри извлек пинтовую бутыль, наполненную готовой к употреблению смесью апельсинового сока и водки. Они поочередно прикладывались к бутыли. Хотя сумерки уже сгустились, Дик ехал со скоростью шестьдесят миль в час и по-прежнему не включал фар; впрочем, дорога вела прямо, земля была плоской, как озеро, и здесь редко попадались машины. Это было уже «там» – или почти рядом.

– Господи Исусе! – произнес Перри, всматриваясь в ландшафт, ровный и бескрайний под холодной, тягучей зеленью неба, – пустынный и одинокий, если не считать редких мерцающих огоньков фермерских домиков. Перри ненавидел все это, как ненавидел равнины Техаса и пустыню Невады: горизонтальные и малонаселенные пространства всегда вызывали у него депрессию в сочетании с агорафобией. Милее всего его сердцу были морские порты – толпы людей, лязг и грохот, толчея судов, пропахшие сточными водами города вроде Иокогамы, где он провел целое лето во время войны с Кореей в качестве рядового американской армии.

– Господи Исусе – и мне еще велели держаться подальше от Канзаса! Чтобы я не смел ступить своими маленькими ножками на эту землю. Так, будто запрещали поганить само небо. Нет, ты только посмотри! Насладись великолепием.

Дик передал ему наполовину пустую бутылку.

– Остальное спрячь, – сказал он. – Может, потом пригодится.

– Помнишь, Дик? Наш разговор насчет лодки? Я тут подумал – лодку мы можем и в Мексике купить. Какую-нибудь дешевую, но крепкую. И можно было бы отправиться в Японию. Переплыть Тихий океан. Это уже делали – тысячам людей это удалось. Я тебе серьезно говорю, Дик, – тебе в Японии точно понравится. Чудные, благородные люди – у них манеры тонкие и изящные, как цветы. И участливые – общаются с тобой не ради твоих бабок. А женщины! Да ты никогда настоящей женщины и не видел…

– Ну как не видел, – возразил Дик, утверждавший, что до сих пор влюблен в свою русоволосую первую жену, хоть она и вышла замуж во второй раз.

– А какие там бани… Одна, я помню, называлась «Озеро снов». Ляжешь там, растянешься, и сногсшибательно красивые девушки моют и трут тебя всего с головы до пят.

– Ты рассказывал, – сухо отозвался Дик.

– Ну и что? Я уже и повторить не могу?

– Позже. Давай поговорим об этом позже. Черт, мне, брат, есть о чем подумать и без того.