Лоуренс Аравийский

Затем он сел на своего верблюда.

Когда он двинулся вперед, мы вскочили на верблюдов, и все скопище одновременно пришло в движение.

Наш путь в этот день был легок, так как он шел через крепкие песчаные скаты и длинные, отлого подымающиеся валы дюн. Когда мы выехали на широкую равнину, слева легким галопом подъехали двое всадников, чтобы приветствовать Фейсала. Я узнал одного. Это был грязный, старый, с гноящимися глазами, ишан Мохаммед-Али эль-Бейдави, эмир племени джухейна. Второй казался мне незнакомым. Когда он приблизился, я заметил, что на нем – мундир цвета хаки, поверх которого накинут плащ, чтобы скрыть его. Он поднял голову, и я увидал красное шелушащееся лицо Ньюкомба, с зоркими глазами и энергичным ртом. Он прибыл в тот же день утром и, услыхав, что мы только что выступили в путь, захватил лучшего коня и поскакал за нами. Я предложил ему своего запасного верблюда и поспешил представить его Фейсалу, с которым он поздоровался, как со старым школьным товарищем, и они тут же занялись оживленным разговором о событиях.

Утром мы двинулись к Абу-Зерейбату через обширную покатость обнаженного, темного гравия. Около двух часов пополудни, когда мы пересекли базальтовую жилу, мы увидали вдали русло Вади-Гамд, выбегающее из гор. Для наших глаз, пресыщенных однообразием местности, этот конец пересекшей реки казался прекрасным зрелищем. Он представлял собой самую большую долину Аравии.

Прежде чем мы достигли ее отдаленных склонов, почва внезапно перешла в глиняную впадину, в которой находился глубокий темный пруд. Это и были источники Абу-Зерейбата – цель нашей поездки, которые Фейсал назначил местом для лагеря. Там мы остановили верблюдов, рабы разгрузили их и разбили палатки.

Без всякого предупреждения и пышности в палатку Фейсала вошел ишан Медины Насир. Фейсал вскочил, обнял его и повел к нам. Насир производил великолепное впечатление. Он являлся предвестником дела Фейсала, человеком, чей выстрел в Медине прозвучал первым и чей выстрел у Муслимие возле Алеппо оказался последним в тот день, когда турки попросили перемирия, – и за все это время о нем нельзя было сказать ни единого дурного слова.

Тогда ему было около двадцати семи лет.

На следующий день мы встали поздно, желая отдохнуть, перед необходимым долгим разговором. Фейсал вынес его почти весь на своих плечах. Насир поддержал его, как второй по чину, а братья Бейдави сели рядом, чтобы помочь советом.

Мы запаздывали уже на два дня против срока, обещанного флоту, и Ньюкомб решил этой ночью выступить вперед к Хаббану. Там он встретился бы с Бойлем и объяснил бы ему, что мы не поспеем к назначенной встрече с «Гардингом», но хотели бы, чтобы последний вернулся туда же к 24 января, когда и мы должны прибыть и будем испытывать острую нужду в воде. Он бы также увидал, не следовало ли отложить морскую атаку до 25 января, чтобы сохранить выработанный план.

Ранним утром мы выступили в путь к Вади-Гамд. Был холодный день, суровый северный ветер дул нам в лицо. Во время нашего пути мы слышали перемежающуюся тяжелую стрельбу со стороны Ваджха и боялись, что флот, потеряв терпение, открыл действия без нас.

Прибыв к Хаббану, мы, к нашей радости, нашли там, как было условлено, «Гардинга», выгружавшего воду на берег.

Я отправился на борт и узнал, что морская атака была выполнена, как если бы уж прибыли сухопутные войска, так как Бойль опасался, что в случае его дальнейшего ожидания турки могли скрыться.

Несомненным фактом являлось, что в тот день, когда мы достигли Абу – Зерейбата, турецкий губернатор Ахмед Тефик-бей привел в готовность гарнизон, заявив, что он станет защищать Ваджх до последней капли крови. В сумерках же он сел на своего верблюда и ускакал к железной дороге с немногими верховыми людьми, приготовленными им для бегства. Оставшиеся двести человек пехоты решили продолжать брошенные им действия против десанта, но на каждого из них приходилось по три противника, а морская канонада была слишком сильна, чтобы они могли использовать свои удобные позиции. По имевшимся на «Гардинге» сведениям, сражение еще не закончилось, но город Ваджх уже был занят моряками и арабами.

Эти благоприятные слухи воодушевили армию, устремившуюся вскоре после полуночи к северу. К рассвету мы привели ряды в порядок, встречая разбитые отряды турок, один из которых оказал некоторое сопротивление.

Было приятно смотреть на наших ловких, смуглых людей в залитой солнцем песчаной долине, с бирюзовыми пятнами соленой воды посредине в виде фона, на котором выделялись малиновые знамена в руках двух знаменосцев. Они шли впереди в мертвом молчании упругим, широким шагом, делая в час почти по шести миль, и без единого выстрела достигли и взобрались на горный кряж. И мы узнали, что все уж закончено до нас силами флота и высаженных им десантов.

Тактика и политика

В Каире разгоряченные власти обещали нам золото, винтовки, мулов, много пулеметов и горных орудий, но последних, разумеется, мы никогда не получили. Вопрос об орудиях являлся вечным мучением, так как турецкая артиллерия превосходила нас намного.

Мы получили большое подкрепление в лице Джафара-паши, багдадского офицера из турецкой армии.

Прослужив с отличиями в германской и турецкой армиях, он был послан Энвер-пашой, чтобы организовать войска шейха Сенусси. Он прибыл туда на подводной лодке, превратил диких людей во внушительную силу и проявил тактические способности в двух битвах против англичан. Затем его взяли в плен и заключили в Каирскую цитадель с прочими военнопленными офицерами.

Однажды ночью он бежал оттуда, пользуясь веревкой, сделанной из разорванного на полосы одеяла, но веревка оборвалась под тяжестью его тела, и при падении он повредил себе лодыжку. Его вновь захватили в беспомощном состоянии. В больнице он дал честное слово, что не убежит, и был выпущен на свободу после того, как заплатил за изодранное одеяло.

Но однажды он прочел в какой-то арабской газете о восстании ишана и о казни турками многих выдающихся арабских националистов – его друзей – и понял, что он все время сочувствовал неправому делу. Фейсал, разумеется, уже слышал о нем и решил назначить его главнокомандующим своими регулярными войсками, усовершенствование которых являлось сейчас нашей главной задачей.

В Каире находились Хогарт, Ллойд-Джордж,[28 - В дальнейшем (с 1925 г.) британский верховный комиссар в Египте.] Сторрс-Дидс и множество наших старых друзей. Круг доброжелателей арабского дела в их среде поразительно расширился. Сэр Арчибальд Мэррей внезапно понял, что против арабов сражается больше турецких войск, чем с ним самим, и начали припоминать, что он всегда относился благосклонно к восстанию арабов. Адмирал Уэмисс был исполнен такой же готовности оказать помощь, как в наши тяжелые дни возле Рабега. Сэр Реджинальд Уингэйт, верховный комиссар в Египте, был счастлив успехом дела, которое он поддерживал уже в течение многих лет. Я считал несправедливым это счастье, так как Мак-Магон, действительно рискнувший первым приступить к этому делу, был разбит как раз перед тем, как оно начало преуспевать.[29 - После ревизии, произведенной Китченером в конце 1915 г., было признано, что меры по охране Суэцкого канала, принятые Мак-Магоном, недостаточны. В связи с этим Мак-Магон вышел в отставку.]

Я вернулся в Ваджх в интересное время. Мы приводили наш лагерь в порядок. Так как согласно обычаю лагерь раскидывался на большом пространстве, моя жизнь протекала в постоянном движении взад и вперед; в палатку Фейсала, в английские палатки, к палаткам египтян, в город, в порт, на радиостанцию. Я целый день, без устали, ходил по этим тропинкам в сандалиях или босиком, закаляя свои ноги, медленно привыкая ходить без особого труда по острому и горячему грунту и готовя свое уже закаленное тело к более трудным испытаниям.

Арабы недоумевали, почему у меня не было лошади, и я заставлял их ломать себе голову непонятными рассказами о закалке моего тела или убеждал их, что я охотнее хожу пешком, чем езжу верхом из сострадания к животным: и то, и другое соответствовало истине. Что-то оскорбительное, неприятное для моей гордости поднималось во мне при виде этих низших форм жизни. Их существование набрасывало тень рабства на человеческий род, даже на отношение Бога к нам, и пользоваться этим, быть вынужденным лгать им казалось мне позорным. То же испытывал я при виде негров, которые игрой на тамтамах доводили себя до исступления. Их лица, сильно отличаясь от наших, были еще терпимы, но непереносимо было то, что они совершенно походили на нас своим телосложением.

Между тем, Фейсал день и ночь был занят политикой, – область, в которой никто из нас не мог ему помочь. С другой стороны, население развлекало нас парадами, состязаниями в стрельбе и триумфальными шествиями. При этом бывали приключения. Одна партия, играя за нашей палаткой, однажды наткнулась на бомбу, сброшенную с гидроплана, – память о взятии города Бойлем. Взрыв разорвал их, разбросав их члены по лагерю, покрыв парусину багровыми брызгами, которые скоро стали буро-коричневыми, затем вовсе выцвели. Фейсал приказал заменить палатки новыми, а окровавленные уничтожить – бережливые рабы выстирали их. В другой раз загорелась палатка, и трое из наших гостей получили ожоги. Весь лагерь сбежался и со смехом смотрел на потухающий огонь, а затем мы со стыдом стали лечить их ожоги. Еще через день шальной пулей была ранена лошадь, и многие палатки оказались пробитыми насквозь.

Однажды вечером племя аджейль взбунтовалось против своего командира Ибн Дахиля за то, что он часто штрафовал их и слишком сурово сек. С воем и выстрелами они напали на его палатку, вытащили из нее вещи и избили его слуг. Но это не утишило их ярости. Они вспомнили Янбу и пошли резать клан атейбы. С нашего холма Фейсал увидел их факелы, побежал к ним босиком и уложил палашом четырех человек. Его ярость задержала их, а в это время рабы и всадники, взывая о помощи, скатывались вниз с холма с проклятиями, стреляя и нанося удары кинжалами. Один из них дал Фейсалу лошадь, с которой тот уложил нескольких зачинщиков, а мы стрельбой разогнали остальное скопище. Всего было убито двое и ранено тридцать человек. Ибн Дахиль на следующий день подал в отставку.

Фахри-паша своими операциями все еще играл нам на руку. Он занимал укрепленную линию вокруг Медины лишь на таком расстоянии, чтобы сделать для арабов невозможным обстреливать город (подобная попытка никогда не предпринималась и даже не замышлялась). Остальные турецкие войска были расположены вдоль железной дороги сильными гарнизонами, на всех станциях, между Мединой и Тебуком, где имелась вода, и незначительными постами в промежутках между этими гарнизонами, чтобы ежедневные патрули могли обеспечить безопасность пути. Короче говоря, он прибегал к самым глупым способам обороны железнодорожной линии, какие только можно себе представить. Гарланд уж выступил на юго-восток от Ваджха, а Ньюкомб – на северо-восток, чтобы сильновзрывчатыми веществами пробить бреши в линии. Они разбирали рельсы и мосты и подкладывали автоматические мины под проходящие поезда.

Арабы уже перешли от сомнений к неистовому оптимизму и обещали образцово справляться со своим делом. Фейсал завербовал большую часть племени билли, что сделало его владыкой Аравии от железной дороги до моря. Людей племени джухейна он послал к Абдулле в Вади-Аис. Он мог бы сейчас подготовиться к расправе с Хиджазской железной дорогой, но я попросил его сперва задержаться в Ваджхе и вызвать сильное движение между остальными племенами, чтобы в будущем наше восстание могло расшириться и угрожать железной дороге от Табука, (нынешней границы нашего влияния) до Маана.

Со своими северными соседями, племенем хавейтат, обитавшим у прибережья, он уже в свое время начал переговоры. Сейчас же мы послали гонца к племени бени Атийе, сильному народу, живущему на северо-востоке. Глава его, шейх Аси ибн-Атийе, прибыл к нам и присягнул в верности. Он предоставил нам свободу в передвижении по территории, занятой его племенем.

Дальше жили различные племена, покорные великому эмиру клана руаллы Нури Шаалану, который после ишанов Ибн-Сауда и Ибн-Рашида являлся четвертым из непрочных князей пустыни.

Нури был стариком и уж в течение тридцати лет управлял своим племенем анейзе. Его линия являлась старшей из руалла, но у Нури не было никакого превосходства перед другими сородичами ни по рождению, ни по любви к нему племени. Отважным бойцом он также не был. Свое главенство он приобрел только силой своего характера. Чтобы добиться его, он убил двоих из своих братьев. Позднее он присоединил к своим сторонникам племя шерараг и другие, и для всех них его слово являлось абсолютным законом. Он совершенно не применял льстивой дипломатии рядовых шейхов – его слово клало конец всякому несогласию с ним. Все боялись его и безропотно подчинялись ему. Чтобы использовать дороги, идущие через его владения, мы должны были добиться его благоволения.

К счастью, это не представило трудностей. Фейсал обеспечил себе его согласие много лет назад и упрочил его беспрерывными дарами из Медины и Янбу. Сейчас Фаиз эль-Хуссейн поехал из Ваджха к Нури и в пути столкнулся с Ибн-Дагми, одним из старшин руалла, направлявшимся к нам с приятным даром из нескольких сотен хороших вьючных верблюдов.

Нури, конечно, еще поддерживал дружеские отношения с турками. Он зависел от рынков Дамаска и Багдада, и они, если бы возникло против него подозрение, могли бы в течение трех месяцев уморить с голоду его племя. Мы знали, что, когда наступит нужный момент, он окажет нам вооруженную помощь, но до тех пор он готов на все, исключая разрыв с турками.

Его благосклонность открывала для нас Сирхан, знаменитую столбовую дорогу, места для стоянок и цепь водных скважин, которые простирались от Джофа, столицы Нури на юго-востоке, на север к Азраку и вплоть до гор Джебель Друз в Сирии. Нам необходима была свобода передвижения по Сирхану, чтобы достигнуть палаток племен восточного хавейтата, знаменитого клана абу-тайи, главой которого был шейх Ауда, величайший боец в северной Аравии. Только при посредстве Ауды мы могли бы склонить племена от Маана до Акабы в нашу пользу настолько, чтобы они помогли нам захватить у турецких гарнизонов Акабу и ее горы. Только при его активной поддержке могли бы мы рискнуть выступить из Ваджха в долгий путь к Маану. После дней, проведенных нами в Янбу, мы усиленно пытались привлечь его к нашему делу.

В этом отношении мы сделали большой шаг вперед в Ваджхе: Ибн-Заал, двоюродный брат Ауды и военный руководитель клана абу-тайи прибыл туда 17 февраля, которое во всех отношениях оказалось для нас счастливым днем.

На рассвете прибыло пять старшин шерарата из пустыни на восток от Тебука и привезли в подарок яйца аравийских страусов. За ними рабы ввели Даиф-Аллаха из клана абу-тайи, двоюродного брата Хамда Ибн Джази, верховного властелина племени центрального хавейтат плоскогория Маана. Они были многочисленным и мощным племенем великолепных бойцов, но кровными врагами своих родичей, кочевого племени абу-тайи, на почве старинных споров между Аудой и Хамдом. Мы с горделивым чувством видели, как они приветствуют нас, хотя все еще недовольные, так как они были хуже снаряжены для нашего намеченного наступления на Акабу, чем племя абу-тайи.

Следом за ними прибыл родич Наввафа, старшего сына Нури Шаалана, с кобылой, присланной в дар Наввафом Фейсалу. Люди племен шаалан и джази, находясь во вражде, смотрели друг на друга злыми глазами. Поэтому мы отделили их друг от друга и наспех устроили для гостей лагерь. После руаллы возвестили о прибытии старшины племени абу-тагейга, оседлого клана хавейтата с прибрежья. Он передал изъявления покорности от имени своего племени и привел военную добычу из Дабы и Мовейлле, двух последних турецких выходов к Красному морю. Ему освободили место на ковре Фейсала и выразили горячую благодарность за деятельность его племени, благодаря которой мы пришли к границам Акабы путями, непригодными для открытых военных операций, но удобными для проповеди восстания и еще более удобными для получения вестей.

В полдень прибыл Ибн-Заал с десятью другими главными последователями Ауды. Он дважды поцеловал руку Фейсала – один раз за Ауду, другой раз за самого себя, и, сев позади, объявил, что он послан от Ауды, чтобы приветствовать Фейсала и получить от него новые приказы. Фейсал политично сдержал внешние проявления радости и степенно представил Ибн-Заала его кровным врагам из племени джази-хавейтат. Ибн-Заал сухо поздоровался с ними.

Позднее мы с ним долго беседовали наедине и отпустили его с богатыми дарами, еще более богатыми обещаниями и личным посланием Фейсала к Ауде, где он говорил, что его душа не успокоится, пока он не увидится с Аудой лицом к лицу в Ваджхе. У Ауды была большая военная слава, но для нас он являлся неизвестной величиной, а в таком жизненном вопросе как Акаба, мы не могли позволить себе допустить промаха. Он должен был приехать, чтобы мы могли оценить его и построить планы будущего обязательно в его присутствии и при его помощи.

Когда солнце опускалось за море и повеяла вечерняя прохлада, от горных хребтов, скрывающих Абу-Зерейбат, отделилась большая кавалькада и направилась к нам. Впереди нее ехал ишан Шакир, столь поразивший меня в Джедде, приехавший со свитой, чтобы навестить Фейсала, из лагеря ишана Абдуллы в Вади-Аис, вблизи Медины.

Шакир был принцем крови в глазах многочисленного племени, у которого его езда верхом (он был подобен кентавру, когда сидел на лошади), его стрельба, смелость, легкомыслие, богатство – все в одинаковой мере вызывало удивление.

В свою очередь Шакир разыгрывал из себя бедуина.

Его простая одежда, простой образ жизни, его манеры – все в нем было как у кочевника, даже его внешность – от мозолистых ног до заплетенных волос. Его волосы были настоящими волосами бедуина, с густым «населением».

– Только скряга может претендовать на всю свою голову, – шутил Шакир.

За исключением столь счастливых событий, в остальном этот день не отличался существенно от обычного дня. Мой дневник распух от потока новостей. Дороги к Ваджху кишели гонцами, добровольцами и великими шейхами, направлявшимися сюда, чтобы присягнуть в верности.

Фейсал торжественно приводил новых приверженцев к присяге на Коране:

«Ждать, если он ждет, идти вперед, если он идет вперед, не проявлять покорности ни одному турку, быть благожелательными ко всем, кто говорит по-арабски, и ставить независимость выше жизни, семьи и всего имущества».

Он также начал сзывать их одновременно и в своем присутствии улаживать распри между родовыми врагами. В течение двух лет Фейсал стремился собрать воедино и бесчисленные крошечные единицы, составлявшие арабский народ, втягивая их в свой единственный замысел – начать войну против турок. Всюду, где он проезжал, он не оставлял ни одной кровавой распри неулаженной, и он стал высшей судебной инстанцией, окончательной и бесповоротной для западных арабов.

Он выказал себя достойным этой миссии. Он никогда не проявлял лицеприятия, точно так же, как не принимал шагов, которые могли бы вызвать замешательство. Никогда ни один араб не оспаривал его мнения, но все прибегали к его мудрости и компетенции в делах племен. Благодаря умению терпеливо разбираться в том, кто прав, кто виноват, благодаря своему такту и своей замечательной памяти, он пользовался авторитетом у всех кочевников от Медины до Дамаска и даже за их пределами. Он был признан силой, выходящей за пределы своего племени, стоящей выше племенных вождей и всякого соревнования. Арабское движение стало национальным в лучшем значении этого слова, так как оно сплотило всех арабов и отвлекло их от узких частных интересов. В этом движении первое место, благодаря рвению и способностям, естественно, завоевал человек, который занимал его в течение немногих недель победы и долгих месяцев разочарования, наступившего после освобождения Дамаска.

Бедуины – странный народ. Англичанин может жить с ними только в том случае, если обладает безграничным и бездонным, как море, терпением. Это были настоящие рабы своих привычек, без всяких устоев, запоем пьющие кофе, молоко и воду, любители тушеного мяса и бесстыдные попрошайки табака. Они неделями мечтали о половых наслаждениях, а следующие за ними дни проводили, возбуждая себя и своих слушателей эротическими рассказами. При благоприятствующих условиях жизни они жили бы исключительно чувственной жизнью. Их сила была силой мужчин, огражденных от искушений в силу географических условий; бедность Аравии сделала их простыми, воздержанными и выносливыми. В условиях цивилизованной жизни они, как дикари, не устояли бы перед ее темными сторонами: скупостью, развратом, жестокостью, хитростью и обманом; и, как дикари, они сугубо страдали бы от этого, так как не имели бы противоядия. Как только они догадывались, что мы хотим управлять ими, они становились упрямыми или уходили прочь. Если же мы понимали их и предоставляли им возможность делать то, что им хотелось, они готовы были идти за нас в огонь и в воду. Трудно было бы сказать, окупались ли достигнутыми результатами положенные на них труды. Англичане, привыкшие к более крупным достижениям, не могли и, конечно, не стали бы тратить время, усилия и ловкость, которые каждый день расточали шейхи и эмиры на такое пустое дело. Арабов понять было легко, ум их был подчинен тем же законам логики, как и наш, и не было ни основания, ни оправдания, кроме нашей лени и невежества, считать их непонятными и трудно разгадываемыми и оставлять их неисследованными.