Химера

«Я не смогу смотреть на это, – подумал он. – Я только и буду представлять себе худшее».

Он покачал головой.

Эмма ответила на это холодным кивком и взглядом, который говорил: «Мне трудно быть такой же невозмутимой, как ты». Она уже собралась уходить.

– Эмма! – Он вытянул руку вперед и, мягко потянув жену к себе, заставил ее обернуться. – Я буду скучать по тебе.

Она вздохнула:

– Конечно, Джек.

– Честно.

– Ты не звонишь мне неделями. А теперь говоришь, что будешь скучать. – Она рассмеялась.

Горечь в голосе Эммы причиняла ему боль. Больно было и оттого, что она говорила правду. Последние месяцы Джек действительно избегал ее. Ему было тяжело находиться рядом, потому что на фоне успеха Эммы он еще острее чувствовал себя неудачником.

Надежды на перемирие не было, он это понял по холодности ее взгляда. Оставалось лишь одно – вести себя благородно.

Джек отвел взгляд, вдруг осознав, что ему тяжело смотреть на жену:

– Я приехал пожелать тебе благополучного полета. И удачного путешествия. Помашешь мне рукой, когда будешь пролетать над Хьюстоном? Я буду ждать.

На небе МКС будет казаться движущейся звездочкой, светящей ярче Венеры.

– Ты тоже помаши мне, хорошо?

Оба вымученно улыбнулись. И все-таки, прощаясь, они ведут себя прилично. Джек раскрыл объятия, и Эмма прильнула к нему. Но обнимались они недолго и так неловко, будто незнакомые люди, которые встретились в первый раз. Он чувствовал прикосновение ее тела – такого живого и теплого. Затем Эмма отпрянула и направилась к зданию Центра управления полетами.

Она остановилась только раз, чтобы помахать ему на прощание. Солнце било ему в глаза, и, сощурившись, Джек видел только темный силуэт Эммы, ее волосы, развевающиеся на горячем ветру. И вдруг понял: никогда прежде он не любил ее так сильно, как в тот момент, глядя ей вслед.

19 июля

Мыс Канаверал

Даже на расстоянии это зрелище захватывало дух. Установленный на стартовой площадке 39-Б и освещенный яркими прожекторами, шаттл «Атлантис» с гигантским оранжевым топливным баком и сдвоенными ракетными ускорителями, словно маяк, возвышался в черноте ночи. Пусть это зрелище было уже знакомо – вид освещенного шаттла на стартовой площадке всегда приводил Эмму в трепет.

Остальные члены экипажа, стоявшие рядом с ней на асфальте, тоже молчали. Чтобы изменить режим, они проснулись в два часа ночи и вышли из своего временного жилища на четвертом этаже Здания операций и проверок, чтобы полюбоваться чудищем, которое унесет их на орбиту. Эмма услышала крик ночной птицы и ощутила холодный ветер с Мексиканского залива – он освежил и разбавил болотистый запах здешних земель.

– Как-то робеешь, да? – с мягким техасским акцентом заметил командир Вэнс.

Остальные пробормотали что-то в знак согласия.

– Чувствуешь себя маленьким, как муравей, – признался Ченоуэт, единственный новичок в экипаже. Это его первый полет на борту шаттла, и он излучал такое возбуждение, что, казалось, вокруг него образовалось электрическое поле. – Я забываю о том, какой он огромный, а когда вижу снова, всегда думаю: «Боже, какая махина. И мне, сукину сыну, выпала удача оседлать ее».

Все рассмеялись – такой тихий, неловкий смех характерен, скорее, для прихожан в церкви.

– И не думал, что неделя может тянуться так медленно, – признался Ченоуэт.

– Глядите, парень устал быть девственником, – сказал Вэнс.

– Верно, черт возьми. Я хочу туда. – Взгляд Ченоуэта жадно устремился в небо. К звездам. – Вам уже открылась эта тайна, а мне не терпится ее узнать.

«Тайна».

Ее знали только немногие избранные, те, что уже побывали в космосе. Эту тайну не передашь другому, ее нужно пережить, увидеть собственными глазами черноту космического пространства и голубизну Земли далеко внизу. Ощутить прилив тяжести, когда ускорение вжимает тебя в кресло. Вернувшимся из космоса астронавтам свойственна особая многозначительная улыбка, словно они хотят сказать: «Я приобщился к такому, о чем большинство землян не узнают вовек».

Так же улыбалась и Эмма, когда два года назад выбралась из люка «Атлантиса». Еле держась на ногах, она вышла на солнечный свет, посмотрела на небо, которое показалось невероятно голубым. За восемь дней на борту космического корабля она встретила сто тридцать восходов, видела лесные пожары в Бразилии и центр урагана над Самоа, видела Землю, которая казалась ей такой хрупкой, что щемило сердце. Эмма вернулась совсем другой.

Через пять дней, если все пройдет нормально, Ченоуэт узнает эту тайну.

– Пора пролить немного света на сетчатку, – заметил Ченоуэт. – Моим мозгам до сих пор кажется, что сейчас ночь.

– А сейчас и есть ночь, – ответила Эмма.

– Для нас, ребята, сейчас время, когда забрезжил рассвет, – возразил Вэнс.

Он быстрее других приспосабливался к новому суточному ритму. Вэнс пошел обратно в Здание операций и проверок, чтобы приступить к работе в три часа ночи.

Остальные последовали за ним. Только Эмма задержалась на мгновение, любуясь шаттлом. Днем раньше они побывали на стартовой площадке, чтобы в последний раз повторить действия при аварийной посадке. Вблизи, при солнечном свете шаттл казался ослепительно-ярким и непостижимо огромным. Зараз можно было разглядеть лишь одну часть корабля. Нос. Крылья. Черную плитку на брюхе, напоминавшую чешую рептилии. В дневном свете шаттл выглядел очень реально и внушительно. А ночью, на фоне черного неба, казался неземным.

В подготовительной суете Эмма не допускала никаких мрачных предчувствий, отгоняла от себя опасения. Она была готова к полету. Она хотела лететь. Но теперь вдруг ощутила укол страха.

Она посмотрела в небо, на звезды, исчезавшие за надвигавшейся пеленой облаков. Погода менялась. Поежившись, Эмма повернулась и направилась в здание. Там горел свет.

23 июля

Хьюстон

По телу Дебби Ханинг змеилось несколько трубок. В горле сидела трахеотомическая трубка, через которую в легкие подавался кислород. Назогастральная трубка входила в левую ноздрю и по пищеводу попадала в желудок. Катетер отводил мочу. Два внутривенных катетера подавали жидкость. В запястье был вставлен внутриартериальный катетер, а на экране осциллографа танцевала линия кровяного давления. Джек взглянул на пластиковые мешочки капельниц, висящие над кроватью, и понял, что Дебби вводят сильные антибиотики. Плохой признак: значит, она заполучила инфекцию – неудивительно для пациента, проведшего две недели в коме. Любое нарушение кожного покрова, каждая трубка – все это дорога для бактерий, и теперь организм Дебби сражался с ними.

Джек понял все с первого взгляда, но матери Дебби, сидевшей рядом и сжимавшей руку дочери, ничего говорить не стал. Мышцы лица пациентки расслаблены, челюсть отвисла, веки полуприкрыты. Она пребывала в глубокой коме и ничего не чувствовала, даже боли.

Когда Джек вошел в палату, Маргарет подняла взгляд и кивнула.

– Ночь была тяжелой, – сообщила Маргарет. – Лихорадка. Врачи не знают, в чем причина.

– Антибиотики должны помочь.

– А потом? Мы устраним инфекцию, и что потом? – Маргарет глубоко вздохнула. – Ей бы все это не понравилось. Все эти трубки. Иголки. Она бы захотела уйти.

– Еще не время сдаваться. Ее энцефалограмма показывает активность. Мозг не умер.

– Тогда почему она не приходит в себя?

– Она молода. Она должна жить.

– Но это не жизнь. – Маргарет посмотрела на руку дочери. Опухшую и посиневшую от игл капельниц. – Когда умирал отец Дебби, она сказала мне, что ни за что не хотела бы закончить жизнь вот так. Чтобы ее кормили через трубки. Я все время вспоминаю ее слова… – Маргарет снова посмотрела на Джека. – Что бы вы сделали? Если бы это была ваша жена?