– Я приеду на Рождество, – сказал Бурлаков, когда они сели за маленький вагонный столик.
– Да, – кивнул Эркин и вдруг спросил: – С ней?
Бурлаков даже не сразу понял о ком, а поняв, невольно вздохнул. Если бы Серёжа относился к этому так же, с такой же естественной простотой, но… но Серёжа помнит мать, для него Римма жива.
– Нет, – ответил Бурлаков и, видя внимательные, ждущие объяснений глаза Эркина, добавил: – Сер… Андрею будет тяжело, он… он помнит… маму.
Эркин задумчиво кивнул и неожиданно предложил:
– Поговорить с ним? Ну, чтоб он не обижался.
– Нет, – сразу решил Бурлаков. – Здесь должно время пройти. Понимаешь, раз он недавно всё вспомнил, то это всё для него живо. Вот ты… – он не договорил, испугавшись, что обидел Эркина намёком на то, что тот забыл свою мать.
– Мне нечего помнить, – ответил Эркин по-английски. – Я питомничный, нас сразу после рождения забирают. Ни мы их, ни они нас не видели. А выкармливают совсем другие, до года, а потом забирают и тоже… Я себя таким маленьким совсем не помню.
Он говорил об этом очень просто и спокойно, не жалуясь и не негодуя, а объясняя незнающему. И то, что Бурлаков ничего не знает о питомниках, не обижало Эркина. Откуда тому знать, если даже там, в Алабаме, кто в питомниках не работал, тот ни хрена о них не знал. Того же Фредди взять, к примеру.
– Отправление через три минуты. Провожающие, выйдите на перрон, – крикнул из тамбура проводник.
Бурлаков и Эркин одновременно встали и пошли к выходу. В тамбуре и на перроне перед вагоном толпились и что-то кричали люди, разделённые фигурой проводника. Эркин и Бурлакова сразу оттеснили друг от друга, и им пришлось не так перекрикиваться, как… просто помахать друг другу, потому что поезд дрогнул и медленно тронулся. Пройдя несколько шагов вровень, Бурлаков отстал.
Эркин, уже не видя его и подражая увиденному у других, помахал рукой, на всякий случай ещё раз и вернулся в вагон.
Ну вот, что хотел, то и сделал. Съездил, поговорил, как это, да, правильно, объяснился. Что ж, раз профессору не обидно, что сын – грузчик, индеец, раб, был спальником, и раз это сохраняет ему Андрея братом, то, опять же как говорят, за ради бога. Ему и не к такому приходилось приспосабливаться. И ничего сверхсложного, и особого от него не требуется. Просто… жить, как все, как само собой получается. А теперь… теперь до Ижорска, а там на такси или автобусе домой. Нет, как же всё-таки здорово, что у него есть дом, и он едет домой… к родным. Жена, дочь, брат, а ездил в Царьград к отцу. Эркин с новым, неиспытанным ещё удовольствием проговаривал про себя эти слова. Он как-то заново ощутил их, хотя знал уже давно и считал, что привык называть Женю женой, Алису дочкой, а Андрея братом. А теперь ещё и отец… новое слово, но он привыкнет.
Верхним соседом оказался молодой, но с сильной проседью мужчина в военной форме без погон и со споротыми петлицами и нашивками. Молча, не глядя на Эркина, опустил свою полку, забросил туда потёртый чемодан, армейскую куртку и ушёл.
Есть Эркин не хотел, пить тем более. Он сидел и смотрел в окно, спокойно отдыхая от пережитого за эти сутки, а, чтобы не выделяться, сходил к проводнику за чаем. Всё хорошо, всё спокойно, всё правильно.
Прямо с вокзала, как и в прошлый раз, Бурлаков поехал к Синичке. Но если тогда, проводив Серёжу, он просил ни о чём его не расспрашивать, боясь спугнуть неожиданное чудо, то сейчас его настолько переполняла радость, что неудержимо хотелось рассказать, поделиться радостью. Потому что Эркин, что-то решив, уже решений не меняет. Есть в нём, чувствуется такая основательность, внутренняя сила, не только физическая, разумеется. Как же повезло Серёже встретиться и побрататься именно с таким парнем.
У Синички сидела Львёнок, и они встретили Бурлакова как когда-то: радостно, но не расспрашивая ни о чём. Но он понимал, что рассказать придётся. Ну, Синичка знает, а Львёнок…
– Тебе привет.
– Спасибо, – улыбнулась Марья Петровна. – Бери печенье.
– Всё удачно? – улыбнулась и Валерия Леонтьевна.
– Да, понимаешь, Львёнок, – Бурлаков отхлебнул чаю, чтобы успокоиться и собраться с мыслями. – Так сложилось, но… но Эркин мой сын.
Он ждал чего угодно, но не того, что Львёнок останется спокойной. По крайней мере, внешне. Она спокойно ждала дальнейших объяснений, и это спокойствие означало уверенность, что объяснения последуют. Но она и раньше была такой: пока что-то неясно, ничего не предпринимать, действовать только наверняка, просчитав все варианты, а это возможно только при максимально полной информации.
– Понимаешь, Львёнок, я думал, что все мои погибли. И по документам так выходило. А оказалось… Серёжа, мой сын, выжил.
– Как те двое? – повела головой, указывая куда-то за стену, Валерия Леонтьевна.
– Почти, – кивнул Бурлаков. – Только к нашим тогда не попал, выживал в заваруху, – последнее слово он произнёс по-английски, и обе женщины понимающе кивнули. – А там… очаговая амнезия, и всё сопутствующее. Ну и… повстречался с Эркином, тот был рабом и тоже… выживал. Они побратались.
Валерия Леонтьевна улыбалась, а в глазах у неё стояли слёзы.
– Как я узнавал и как искал, история долгая, местами грустная и сейчас уже совсем не важная, как-нибудь потом расскажу. А результат… Теперь у меня два сына. А ещё невестка и внучка. Женя и Алечка.
– Я показала фотографии, – сказала Мария Петровна. – И зачем приезжал Эркин?
– Поговорить, – Бурлаков одновременно и вздохнул, и улыбнулся. – Выяснить отношения.
Мария Петровна облегчённо улыбнулась.
– Я уж испугалась, что… случилось. То самое.
– Нет, там, – Бурлаков неопределённо повёл головой, – всё в порядке.
– Там, это в Загорье, – невинно уточнила Валерия Львовна. – На Цветочной улице, дом тридцать один, квартира семьдесят семь, – и рассмеялась над изумлённо-возмущённой физиономией Бурлакова. – Спокойно, Крот, он сам назвал мне адрес и пригласил в гости. И меня, и Гулю.
– Только её там не хватает! – возмущённо фыркнул Бурлаков. – И небось, уже всех обзвонили, всем и всё растрепали…
– Что ты сквалыга и эгоист, все и так знают, – спокойно перебила его Валерия Леонтьевна. – Такой праздник зажилить… это надо уметь.
– Ну, так он у нас весь такой, необыкновенный, – вступила Мария Петровна. – И скрытный. Роется там себе тихонько под землёй, исторические ходы прокладывает.
– От вас скроешься, как же, – хмыкнул Бурлаков и стал серьёзным. – Нет, девчата, не хочу я звона. Сам ещё полностью не осознал причин, а… не хочу.
Валерия Леонтьевна задумчиво кивнула.
– Кажется, я понимаю. Не хочешь возбуждать зависть, раз, и…
– И необоснованные надежды, два, – подхватила Мария Петровна. – Так, Гаря?
– Да, – кивнул Бурлаков. – Это вы, девочки отлично сформулировали, спасибо. И навели на главное. И денежный вопрос, три.
Женщины переглянулись, и он продолжил.
– Как семья члена Комитета они теряют право на ссуду. Вспомните, сами же за это голосовали, что работа в Комитете никаких, – он голосом выделили это слово, – преимуществ и привилегий не даёт. Нас причислили к воевавшим, фронтовикам, мы получили свои официальные «дембельские», по медпоказаниям, кому положено, пенсии по инвалидности, и всё, дальше работаем и зарабатываем сами. Кто где может. Работа в Комитете общественная. А ссуды только для репатриантов.
– Но… – в один голос начали обе.
– Да, прецедентов не было, – перебил их Бурлаков, – и я не хочу быть первым. Они все Морозы, а я Бурлаков. Ума и гордости не лезть и не просить чего-то сверх уже полученного там вполне хватит. Так что, вы уже знаете, вам можно, а больше никому и незачем.
– А Змей? – спросила Мария Петровна.
– Это моя проблема, – спокойно и твёрдо ответил Бурлаков. – Сам и решу. Всё, девочки, спасибо за наводку, что бы я без вас делал, – и резко меняя интонацию и тему: – Львёнок, а Гуля где? Гуляет?
– Как же! – фыркнула Валерия Леонтьевна. – Втюрилась по уши, сидит теперь над природоведением и мечтает о красавце-индейце, – и сама мечтательно вздохнула. – Но красив он у тебя… обалденно.
– Тоже втюрилась, – констатировала Мария Петровна. И вздохнула.
И они втроём долго взахлёб хохотали.