– Спасибо, – поблагодарил он, усаживаясь на своё место к окну.
Уже не утро, а день, но серые низкие тучи затянули небо, и то ли туман, то ли изморось, сквозь которую смутно мелькают силуэты деревьев и редких домов, и снег какой-то серый, возле колеи просвечивают лужи.
– А у нас зима уже, – вздохнул Герман.
– У нас тоже, – кивнул Эркин. – Мы… на юг едем, так?
– Точно, – кивнул Михаил. – К теплу, да в сырость. Веришь, я там – он кивком показал куда-то в сторону, – на войне, а о зиме тосковал.
– Верю, – кивнул Эркин. – В Алабаме нет зимы, – и уточнил: – Настоящей.
– Одна гниль, – согласился Герман. – А как тебе наша? Не мёрзнешь?
– Нет, – улыбнулся Эркин. – Мне нравится. И, когда сыт и одежда хорошая, то и мороз в радость.
– Это ты точно сказал, – оживился Михаил. – А если ещё и тяпнуть…
Мать посмотрела на него, и он, густо покраснев, буркнул:
– Да ладно, мам, я ж к слову только.
– Нельзя нам почасту тяпать, – вздохнул Герман. – Контузии, понимашь. А ты как? – он щёлкнул себя по горлу.
Эркин понял и мягко улыбнулся.
– А я не люблю.
– Это ты зря, – возразил Герман. – В хорошей компании да под нужную закусь…
– Не заводись, – строго сказала Мать.
– Так точно! Есть отставить! – негромко гаркнул Герман и улыбнулся. – Ладно, мать, не будем. Только про баб при тебе нельзя, а больше в дороге и говорить не про что.
– Такие вы тёмные да неграмотные, – насмешливо улыбнулась Мать.
– А ты? – Михаил тоже насмешливо посмотрел на Эркина. – Ну, на заводе работаешь, а ещё?
Эркин твёрдо выдержал его взгляд.
– А ещё я учусь.
– В школе?
– Да. Там, – мотнув головой, он, как до этого Михаил, кивком показал куда-то за окно, не сомневаясь в понимании собеседников, – мне нельзя было, теперь навёрстываю.
– И за какой класс? – продолжал насмешничать Михаил. – За первый? Или второй начал?
– Мишка, не заводись, – остановил его Герман.
Но Эркин чувствовал себя уверенно и ответил с плохо скрытой гордостью.
– Ну, за начальную я ещё весной сдал. Сейчас в средней.
– А потом? – спросила Мать.
– Не знаю, – пожал он плечами. – Ещё не думал.
– И зачем тебе эта морока? – спросил Михаил. – Надеешься, зарплату прибавят?
Эркин рассмеялся.
– Ну, этого нет. А зачем? Тебе учиться запрещали? – и, не дожидаясь ответа, уверенный в нём, продолжил, всё чаще пересыпая речь английскими словами: – А за то, что на книгу посмотрел, не били? А за песню не пороли? Ну так…
– За какую песню? – глухо спросил Герман.
– А за любую, – отмахнулся Эркин. – Если без хозяйского приказа… – и замолчал, оборвав себя.
– А по приказу песня не та, – кивнул, соглашаясь, Герман. – Только песня-то чем мешала?
Эркин пожал плечами, заставляя себя успокоиться. Он сам не ждал, что это, потаённое, так вырвется наружу.
– Ну… ну, так мы и воевали за это, – как-то неуверенно, словно спрашивая, сказал Михаил.
Эркин удивлённо посмотрел на него и переспросил:
– За что за это?
– Ну, чтоб всего такого не было.
– А, – Эркин на мгновение сдвинул брови, соображая. – Чтоб не было, значит… значит, против, так?
– Угу, – кивнул Герман. – За, чтоб было, а против, чтоб не было. Ты, Мишка, в словах не путайся, по черепушке мне заехало, так мне и можно, а тебе ни фига. Понял?
Он говорил шутливо, явно сбивая назревавший накал.
– Отстань, – отгрызнулся Михаил. – За что, из-за чего… Словоблудие одно. Вот за что? За что я без ноги, а ты с мозгами набекрень остался? Что ты с войны этой грёбаной, ладно, мать, её и не так обозвать надо, что мы с неё получили? Ордена с медалями? Пенсию грошовую и за пивом, если с орденами придёшь, без очереди…
Он говорил тихо, но с нарастающей яростью, и Мать уже подалась вперёд, чтобы остановить его, но её опередил Эркин.
– Стоп! – тоже тихо, но внушительно сказал он. – За что ты воевал, я не знаю, а вот против чего, я тебе сейчас объясню. А то я год скоро здесь и понял. Ни хрена вы про рабство не знаете. Хоть и воевали… ладно. Вот раб… откуда рабы берутся, знаешь?
– А как все, – попытался пошутить Герман. – Или их по-другому рожают?
– Рожают, рабыни, может, и обычно, а зачинают, – он быстро покосился на застывшее лицо Матери и сказал иначе, чем рвалось наружу. – Зачинают по приказу. По хозяйскому приказу. От кого он прикажет. И до года младенец при ней, пока грудью кормит. А потом ребёнка отбирают, клеймят, – он сдвинул рукав рубашки, показывая номер, – и продают.
– Почему?
– А затем. Чтоб ни матери… никого у раба чтоб не было, только хозяин и слово его.