МилЛЕниум. Повесть о настоящем. Том 1

…Мне кажется, я потеряю сознание от счастья…

Никто и никогда не прикасался ко мне. Да и не мечтала ни о каких прикосновениях. Ни о поцелуях, ни тем более о чём-то большем. Фильмы, во множестве появившиеся в последние годы с вездесущими эротическими сценами, вызывали во мне отторжение и чувство гадливости. Сейчас, в эти мгновения я поняла почему: там не было и тени любви… А я сейчас отдавалась любви и испытывала восторг и души и тела вместе…

Я не знаю, сколько времени мы процеловались тут и сколько стояли, прижимая друг другу наши тела, позволяя себе касаться руками голов, волос, плеч и спин друг друга. У Лёни оказались на удивление мягкие волосы, они так прекрасно пахли и светились в темноте своим белокурым цветом, зарываясь в них пальцами, я могла гладить его горячую голову, его длинную мускулистую шею. Я обнимаю его плечи и спину, с желанием прижимая к себе… Оказывается, я знаю, что это такое – желание…

Она такая тоненькая в моих руках, её талию я могу обхватить пальцами, сползая ими по её чуткой спине… С волос с щелчком отскочила заколка, выпустив их на волю. Этот густой и мягкий, пахнущий сладко, шёлк такой тёплый… Может, Лёля превратилась в цветок, полный сладкой пыльцы и нектара…

Я не знаю, сколько бы мы ещё не отрывались друг от друга, но провернулся где-то близко дверной замок и со скрипом открылась старая дверь, прошуршав, отошедшим дерматином обивки по порогу, старушечий голос ворчливо, но не зло, а словно улыбаясь, проговорил:

– Ну, иди-иди, гулёна, спать не даёшь никому, разоралси… Учти, Барсик, блох нанесёшь, в дусте купать буду, не обижайси!

– «Спасибо»! – мявкнул невидимый Барсик, будто отвечая невидимой же хозяйке.

Прослушав этот диалог, мы засмеялись, зажав рты, и побежали из этого подъезда…

– Смотри, лампочку-то я украл… – сказал Лёня, показывая лампочку, что засунул себе в задний карман джинсов.

Я засмеялась:

– Так вот кто лампочки везде тырит! Хоть будем знать!

Мы засмеялись вместе.

Мы посмотрели друг на друга, нам даже не темно в этой ночи, как мы можем не увидится завтра?…

Мы оба безошибочно поняли, что то, что случилось с нами только что, у нас обоих было впервые в жизни. Нам не надо спрашивать об этом, мы это почувствовали, без слов.

Я счастлив совершенно.

И я счастлив, что не торопился и не пытался «учиться» с другими девушками какому-то там мастерству поцелуев, разве оно было нужно? Я счастлив, что не было у меня никаких случайных девчонок, перед которыми я чувствовал бы неловкость и стыд за то, что прикасался к ним ничего не чувствуя в своей душе…

Лёлины слова горят во мне. На моих губах, на моём животе, которым я прижимался к ней, на моих руках остался огонь, я задыхаюсь от счастья…

Этой ночью мне приходят такие видения, что мне больно утром…

А ещё утром бабушка ужаснулась открывшемуся утром виду моей физиономии, а дед захохотал:

– Хорош наш-то придёт на экзамен: волосатый, с бланшем, с разбитой мордой – чистый бандит-неформал!.. Я не могу! Абитуриент! А-Ха-Ха-Ха! – у него слёзы выступили на веках от смеха.

– Тебе смешно, у ребёнка, может, сотрясение! – воскликнула бабушка.

Но дед захохотал ещё веселее:

– Трясение у «ребёнка», ага! Ещё какое! Целовался полночи, вон, губы разнесло до носа! Иди, умывайся, герой-любовник!

Когда я вышел уже к завтраку, дед всё так же усмехался, шурша газетой «Правдой», но ничего не говорил, пока я не съел почти весь завтрак: яичницу из трёх яиц. А когда, я поставил тарелку в раковину, собираясь вымыть, добавил всё же, лукаво выглянув поверх газеты:

– Слава Богу, а то я, признаться, беспокоиться начал: семнадцать лет парню, ни одной девочки, волосы эти…

Я посмотрел на деда, не очень понимая, о чём это он говорит, а бабушка, покачала головой, глядя на него:

– Чёрт-те-что в голове у тебя, Иван!

– Да заволнуешься, знаешь ли, старший внук и…

– Ну, хватит, разговорился! – бабушка начала сердится, хмурясь на него.

– Когда познакомишь с невестой-то, Алексей?

– Дай экзамены сдать дитю! – бабушка Лариса, шутливо ударила деда вафельным полотенцем по плечу. Он засмеялся, блестя молодыми глазами.

Вообще, при том, что родители мало присутствовали в моей жизни, я никогда не чувствовал себя брошенным, рядом с бабушкой и дедом, купаясь в их любви ко мне и друг к другу, я был счастлив всю мою жизнь и никогда не был одинок. Вот и сейчас, глядя на них, мне казалось, они мои ровесники…

Я ушёл в свою комнату, затянув с собой телефон, просунув провод под дверь, чтобы не пережать, когда закрою. Конечно, я позвонил Лёле…

Эту ночь я маялась от жарких, жадных, яростных сновидений, закончившихся внезапной вспышкой, пробудившей меня… Я впервые испытала то, что, называется оргазмом… Я сразу поняла, что это. Не надо ни объяснений, ни описаний… Это так неожиданное и потрясающее продолжение сегодняшнего вечера в подъезде, Лёниных поцелуев, прикосновений… И сейчас в волнах не полностью отпустивших меня видений, бьющегося сердца, в полной темноте, нарушаемой только светом фонаря, во дворе, создающем привычные тени на стенах, я понимаю, как изменился мой мир, изменился навсегда, стал новым, сложным, богатым, ярким и цветным, в нём больше звуков, цветов, оттенков и чувств, столько, сколько не было ещё никогда раньше…

Я не могу думать ни о чём, ни о ком, кроме Лёни. И утром, заметив блуждающую по моему лицу улыбку, бабушка Вера покачала головой:

– Завалишься в институт, мать поедом съест.

Я посмотрела на неё, не в силах не улыбаться всё равно, подперев подбородок рукой, и не глядя на остывающий завтрак.

– Что, так влюбилась? – спросила бабушка Вера уже с улыбкой в голосе.

Я только вздохнула, всё так же блаженно улыбаясь, что отвечать?

– Поступи только, а там, влюбляйся, – сказала я, глядя на внучку, ещё похорошевшую со вчерашнего дня, думая, что вот поступят и разъедутся на том всё и закончится… Меня не беспокоит эта неожиданная любовь, в юности положено влюбляться.

Мы уговаривались с Лёней не встречаться сегодня и завтра, суббота и воскресенье, в понедельник экзамен, но… Лёня позвонил. Мы проболтали, наверное час или дольше.

А потом он и вовсе пришёл сам.

Лицо его сегодня выглядело куда хуже, чем вчера, синяки налились чернотой, скула опухла и кривила его правильное лицо.

– Что, страшный совсем? – засмеялся он, очевидно, прочитав ужас на моём лице.

И я засмеялась, кивая, потому что правда, страшный.

– Лёль… А… Идём к нам в гости сегодня? – неожиданно предложил он, просительно заглядывая мне в глаза. – Познакомишься с моими.

Я смутилась немного, хотелось отказаться, я не ожидала такого предложения… но… Он ведь приходит к нам и знаком с моей бабушкой… Словом, мы пошли к Лёне, хорошо, что бабушки нет, иначе, получила бы я, что опять не готовлюсь.

Мы с Лёней купили пирожные в «Чайке» – главной «Н-ской» кулинарии и кондитерской. Корзиночек с кремом за 22 копейки, трубочек, это была удача, их делают не каждый день, и эклеров. Все эти «радости» продавались в эту цену всю нашу с Лёней жизнь, сколько мы себя помнили, как и московские плюшки за 12 копеек, сочни, сметанные лепёшки, молочный коктейль за 11 копеек, а мороженое по 10 и 15 копеек. Со всей этой купленной кондитерской радостью, сложенной в кульки из серой бумаги, и с коробкой, в которую нам упаковали корзиночки, мы направились к Лёне домой, я – с всё большим волнением, Лёня с улыбкой.

Они тоже жили в сталинском доме, как и мы с моей бабушкой, только у них три комнаты, а у нас две. И дома похожи, и подъезды. Но наш двор был на три дома, как сад, давно одичавший, конечно, но красивый, пышно цветущий по весне, с круглой клумбой посередине, где на Новый год ставят ёлку с огоньками, что создаёт по вечерам особенный свет на эти две недели от Нового года до Старого Нового года. У них же двор большой, соединяющийся с соседними, проходной, совсем не такой уютный и похожий на домашний как наш.

Мы вошли в прихожую, здесь приятно пахнет дорогим табаком, должно быть, это Лёнин дед курит. В просторной прихожей большая – старинная вешалка-стена с барьером из тёмного дерева, как в фильмах про дореволюционную жизнь.