Парадокс параллельных прямых. Книга третья

Дождавшись, пока глаза привыкнут к освещению капсулы, Жан подошел к креслу, нерешительно постоял рядом, потом вернулся к кушетке и сел, напряженно подогнув под себя ноги.

Тишина. Такая, какой не бывает больше нигде ни на, ни под землей.

«Интересно, а где, всё-таки, всё это находится? – тогда, в первый раз, объяснения Этьены показались настолько неправдоподобными, что почти не затронули его сознание, – надо было слушать внимательно, – всё ещё рассматривая дисплей, запоздало укорил себя Доре, – хотя, честно говоря, только математических выкладок мне тогда и не хватало».

На самом деле, вполне понятно, что он мало что тогда понял.

Он и капсулы-то тогда не рассмотрел как следует.

Нет, сглупил он не тогда, а позже, когда в течение почти трех месяцев так и не удосужился расспросить подробнее. Сначала, подавленный окружающей его обстановкой, самим сознанием того, что дышит воздухом столетней давности.

Затем пониманием того, что изо дня в день живет в этом, давно исчезнувшем для него, мире. Таком реальном и в то же время настолько похожем на декорацию спектакля, что порою у него создавалось впечатление, что, свернув за угол улицы, или открыв дверь комнаты, он внезапно окажется за кулисами. Даже смерть в этом мире казалась ему не более реальной, чем любая театральная смерть, когда герой или героиня более или менее натурально умирали на сцене, дожидались закрытия занавеса, после чего вставали и начинали отряхиваться, готовясь выходить на поклоны.

Нереальным казалось всё.

Всё, кроме его ревности. Уж она-то была обжигающе реальной. Если бы не ревность, не было бы ни этой дурацкой дуэли, ни ссоры. Ничего бы не было. Лошади Кармедека благополучно пролетели бы мимо, выскочили бы либо на Риволи, либо пронеслись дальше между церковью и Лувром к набережной.

В любом случае, ни его, ни Этьену это бы никак не коснулось.

Только сейчас, сидя на плотной (ни жесткой, ни мягкой, а именно упруго плотной, идеально подлаженной под его рост и объем) кушетке, Жан понял, что каждый раз, когда Этьена пропускала те самые дамские чаепития, на которые она якобы шла, она приходила сюда.

В то время, когда он полагал, что женщина, которую окружающие считали его женой, катается в коляске своего любовника, она сидела здесь. В этом кресле, за этим пультом.

Или выходила в другое время… возможно, встречалась с каким-то другим, более интересным для неё человеком.

Не замечая, что пускается по привычному кругу, Жан мысленно попытался представить себе его. Лицо, фигуру…

Сейчас он уже почти не сомневался, что Этьена жива. Просто тот, в отличие от него, бестолково протаптывающего ковер, пришел и забрал её с собой.

Теперь он видел, что вся история с похищением с самого начала была чушью. Глупой, бездарной выдумкой, за которую он схватился, чтобы скрыть от себя единственную, самую очевидную причину её исчезновения. Причину, благодаря которой тот человек не только знал, где она находится, но и мог следить за её состоянием.

Она лгала. Да, теперь для него было абсолютно ясно, что она лгала ему. Она скрыла от него местонахождение капсулы, свои отлучки, свои встречи. Возможно (разыгравшееся воображение несколько притормозило на расплывчатом пятне вместо лица, а затем понеслось дальше), когда она не пришла на встречу, он пришел сюда сам. Пришел, настолько уверенный в своем превосходстве над окружающими, что, увозя Этьену, даже не удосужился предупредить его самого.

«А чего я ждал? – не замечая, что начинает люто ненавидеть своего неизвестного (а возможно, и не существующего) соперника, с остервенением подумал Доре, – что он представится, сядет в кресло и доложит мне подробный план своих действий? Плевать ему на меня!»

Да, ревность была реальной.

Ревность и капсула времени, непритязательная утилитарность и абсолютная чуждость которой буквально потрясали душу.

«Я не имею права находиться здесь! – Жану вдруг показалось, что ещё мгновение и пространство капсулы начнет съеживаться, – для меня здесь нет места! – внезапно ему показалось, что по стенам прошла волнообразная дрожь (возможно, именно так колеблются стенки желудка, настраиваясь на переваривание попавшей внутрь пищи), – я!..»

Слепой инстинкт сорвал его прочь с кушетки и швырнул в центр капсулы.

Уже не владея собой, Жан вцепился руками в спинку операторского кресла и диким взглядом зашарил по одинаково ровным, бледно-серым стенам. Если бы он нашел выход, то выскочил бы отсюда прочь. Если бы только нашел!

Выхода не было.

«Когда я вошел, то сразу увидел дисплей», – уже не соображая, что он делает, мужчина оторвал ладони от кресла, развернулся спиной к дисплею и швырнул своё тело на стену.

На твердую и непроницаемую… абсолютно непроницаемую стену!

Удар был настолько жестким, что на несколько секунд вымел из головы всё!

Затем пришла боль. Первой заболела скула, затем вся левая сторона лица, шея и ладони.

«Не прошел, – обессилив от удара, Жан тупо пошевелил пальцами, – и не мог пройти. Дурак и паникер. Если не сказать, что трус, – теперь, всё ещё прижимаясь всем телом в поверхности, он вспомнил, даже не вспомнил, а мысленно прокрутил перед собой всю процедуру выхода во время, которую, не вдаваясь в подробности, провела тогда Этьена, – кажется, я понял».

Глупо стоять, прижимаясь телом к стене. Ещё более глупо, чем пытаться выскочить сквозь неё наружу.

«Хорошо, что успел повернуть голову, – отлипая от стены, отчужденно подумал Доре, – иначе мог бы сломать нос… или разбить губы. Шлепал бы ими, как оладьями».

Капсула всё ещё качалась, но теперь качка уже не вызывала такой паники.

Жан приноровился, попал в такт качания и в подходящий момент перекинул себя обратно на кушетку.

«Кажется, я понял… – сиденье мягко спружинило, отчего всё вокруг закачалось ещё больше, – это же так просто, – стараясь не смотреть на стены, он сосредоточил взгляд на своих ботинках, – меня просто повело от избытка кислорода. В подвальном воздухе его было меньше, здесь больше, вот меня и закачало как от выпивки… паникер несчастный!»

Жан оперся спиной о стену, вытянул ноги и прикрыл глаза. Скула ещё продолжала ныть. Левое плечо, принявшее на себя основную силу удара, тоже. И коленка.

Зато полностью исчезла боль в левом боку.

«И на том спасибо», – машинально подумал Доре.

Постепенно качание прекратилось.

Захотелось пить.

Жан отмахнулся от жажды. А в следующий момент точно также отмахнулся и от голода, попытавшегося тайком заползти в желудок.

Сейчас настало время думать, что делать дальше.

Можно было вернуться домой, в послевоенный Париж, напомнить киностудии о себе, невыплаченном долге и контракте ещё на одну роль.

«Если эта богадельня ещё существует», – напомнил ему внутренний голос, как червь яблоко, неугомонно грызущий его все последнее время.

«Лучше помалкивай, – зло осадил его Доре, – ты мне и так порядочно испортил жизнь, так что сейчас – лучше заткнись».

«Всё могло измениться, – не желая затыкаться, опять запищал внутренний голос, такой же настырный и упрямый, как и он сам, – кинокомпания могла обанкротиться, закрыться. Не забывай ещё и про атавару, который, возможно, где-то там тебя и ждет…»

«Возможно», – вынуждено согласился мужчина.

«… а она тебя не любит!» – воспользовавшись секундной победой, нахально взвыл голос.

«Заткнись!» – яростно треснул кулаком по колену Доре.

«Сам заткнись!»

«Я – ненормальный, – машинально растирая место удара, Жан криво усмехнулся и невольно покосился за экран, словно ожидая увидеть в нем своего противника, но увидел только собственный профиль, искаженный кривизной дисплея, – ещё немного и я вдребезги разругаюсь сам с собой»…