Всегда говори «всегда» – 3

Сергей впился в Ольгины губы сумасшедшим удушающее-агрессивным поцелуем.

Все померещилось…

Просто он так заработался в последнее время, что забывал смотреть на Ольгу, слушать ее, дышать ею.

В нем нет ни йоты пространства для другой женщины. Его мир – это Ольга, его жизнь – Ольга, его космос, бог, ангел-хранитель, его кровь и плоть…

Дим Димыч все утро капризничал, но, как только пришла няня, стал паинькой – и каши поел, и горло дал посмотреть, и на прогулку оделся, не хныкая. Инга Сергеевна ничего особенного не делала, чтобы он ее слушался, но Димыч все ее указания выполнял беспрекословно. Надя иногда с тоской думала – может, ему не хватает бабушки, и поэтому пожилая няня стала для него непререкаемым авторитетом?

– А теперь другую ножку давай. Вот так… – слышался из коридора голос Инги Сергеевны. – А теперь шапочку… Вот какая у нас шапочка красивая. Тепло Димочке будет!

Надя вздохнула – она тоже говорила не раз Димке-маленькому, что шапочка у него неземной красоты, но на попытки надеть ее сын отвечал диким ревом и воплем «саска похая не хошу!», что означало – «не хочу надевать плохую шапку».

Шапок было куплено великое множество – и ушанки, и «шлемы» с ушками, и даже буденовки, но все они были «похие». Надя так часто повторяла: «Дима, одевайся», что в конце концов сын на вопрос: «Как тебя зовут?» стал всем отвечать: «Димаодевайся». Грозовский решил, что с этим безобразием надо заканчивать, и привел Ингу Сергеевну – высокопрофессиональную няню, у которой были рекомендации чуть ли не на уровне депутатов Госдумы.

– А теперь шарфик повяжем, и все, – пропел ласковый голос няни.

Решив воспользоваться покладистостью Дим Димыча, Надя вышла в коридор.

– Может, еще косыночку сверху? Мороз.

– А у нас под шапочкой косыночка. А сверху это уже лишнее будет, Надежда Ивановна. Вы мне поверьте. Впрочем, если настаиваете, могу и косыночку, и платочек, и шапку-ушанку… Пусть ребенок сварится. – Инга Сергеевна достала из шкафа пуховый платок и стала повязывать его Димке поверх шапки.

При всей своей незаменимости и суперпрофессионализме няня порой бывала просто несносна.

– Да нет, нет, – забрала Надя платок. – Это я так просто…

– Вот именно, что так просто, – назидательно проворчала Инга Сергеевна. – А с ребенком просто нельзя. С ребенком все как раз очень сложно!

«Черт меня дернул ввязаться в ее тонкий воспитательный процесс, – с горечью подумала Надя. – Дожила… Няня в доме командует. Скоро разрешения буду спрашивать к сыну подойти».

– Конечно, конечно, – пробормотала она, целуя Димку-маленького в пухлую щеку. – Идите гулять. Давайте я вам дверь открою.

Она распахнула дверь, и няня вышла с гордо поднятой головой, ведя за руку Дим Димыча, который ковылял рядом в толстом комбинезоне, переваливаясь, как пингвиненок.

Надя уже закрывала дверь, когда няня резко обернулась.

– Кутать ребенка – это же дикость просто! – громко заявила она.

Надя хотела ответить, что дикость – читать ей нотации за ее же деньги, но вдруг подумала – пусть. Пусть читает. Пусть хоть плешь проест, лишь бы Димке хорошо было. Все-таки ему так не хватает бабушки – доброй и любящей, ничего, что немного ворчливой.

Надя подошла к окну и загадала: если Димка-маленький помашет ручкой – значит, Димка-большой ей не изменяет. А если нет…

Димка махал всегда, но вариант «если» существовал все равно – забудет, или няня уведет его не в ту сторону, и он просто не увидит окна.

Нет, вот они. Инга Сергеевна усаживает его в санки, сын оборачивается, но… голову не поднимает, смотрит на пробегающую мимо собаку. Поехали. Все. Забыл. Зачем загадывать такие глупости?!

Надя отвернулась от окна и не увидела, как Дим Димыч ей помахал. Она подумала – если не взять себя в руки, если не занять свою голову чем-нибудь немедленно – она чокнется. От безделья, от ревности, от невозможности включиться в работу со всеми своими талантами и кипучей энергией.

Надя прошлась по квартире, внимательно рассматривая мебель, картины и безделушки на полках. Пожалуй, она займется дизайном гостиной – сколько можно жить в холостяцком минимализме Грозовского. Скучные «римские» шторы она сменит на роскошные яркие портьеры, вместо точечных светильников повесит большую люстру с подвесками, цепочками и десятками маленьких лампочек, на крашеные кремовые стены наклеит обои – тоже яркие, в цветочек, под стать портьерам, чтобы жить веселее было. И мебель обязательно поменяет. Если честно, Надя ненавидела эти два белых кожаных кресла и огромный диван. Они, словно зуд от укуса комара, постоянно напоминали о том, что у Грозовского до нее на этих креслах-диванах протекала бурная личная жизнь.

Она купит нормальную мебель – из мягкого уютного флока, чтобы не прилипать голыми частями тела к холодной противной коже, к которой много кто до нее прилипал…

На диване небрежно валялась рубашка Грозовского.

– Вот, опять где разденется, там и бросает, – вслух проворчала Надя, схватила рубашку и… зачем-то понюхала.

Вернее, она знала, конечно, зачем понюхала, и, как бы ни оправдывалась перед собой, что хотела определить, отправить рубашку в стирку или нет, на самом деле – «вынюхивала» признаки неверности мужа.

Рубашка пахла чужими духами. Для этого даже принюхиваться не стоило – так сильно, так явно она пахла. Пожалуй, ее и в руки необязательно было брать, чтобы учуять Димкину неверность.

Надя, зажав улику в руке, почти пробежала в спальню, к своему трюмо и, открывая многочисленные флакончики, стала сравнивать ароматы с тем, что исходил от рубашки, но – конечно же – ничего похожего…

Она любила терпкие, сладкие, а этот – холодный, с горчинкой.

Слезы хлынули из глаз на рубашку.

Ну вот, все и выяснилось – тупо, примитивно и пошло, как в бульварном романе. Она погрязла в быту, стала неинтересна, и Димка, ее Димка Грозовский, который всегда имел репутацию мачо, плейбоя и писаного красавчика, отрывается на стороне с дерзкими, стильными, длинноногими, свободными девками.

Куда ей, расплывшейся после родов, с непослушной рыжей копной волос, которые не укладывают и не распрямляют никакие средства, куда ей – в тридцать-то с лишним лет…

Надя впилась глазами в свое отражение. Ну, конечно, плюс пять лишних килограммов к прежним десяти лишним, яркие веснушки, которые ничем не выводятся, и морщины… Вокруг глаз, у губ, а если пореветь еще часик, то и на лбу складки залягут.

Надя вытерла слезы и затолкала рубашку в пакет. Ничего, она просто так не сдастся. Не на ту напали.

Через десять минут Надя с уликой в пакете мчалась на своем «Жуке» в «Солнечный ветер».

Грозовский только собрался позвонить Наде, как она влетела в кабинет – разъяренная, в распахнутой настежь куртке…

– Это что?! – сунула она Диме рубашку под нос.

– Рубашка, – пощупал он ткань. – А что тебя так взволновало, матушка?

– Ты понюхай, понюхай рубашку-то!

Не выражая никаких признаков беспокойства, Грозовский послушно понюхал.

– И что? – ледяным тоном поинтересовался он.

– А то, что духами пахнет! Не моими! Не придуривайся! – Надя размахнулась и швырнула трофеем в Диму. Сорочка повисла на Грозовском, закрыв лицо.

Грозовский под ней тяжко вздохнул и достал из стола шикарный флакон с туалетной водой.

– Понюхай. Этим пахнет?

Надя понюхала.

– Этим. Эта стерва, что, тут у тебя поселилась?! – она задохнулась от гнева и огляделась, словно надеялась застукать пассию мужа на месте преступления, но никакого криминала, кроме пепельницы, переполненной окурками, не обнаружила.