Избравший ад. Повесть из евангельских времен

– Проклятие! – вырвалось у Товии, когда он пересчитал легионеров.

– И я о том же, – спокойно ответил Иуда. – Придумал, как выбраться?

– Издеваешься?

– Интересуюсь.

Пятеро мужчин замерли перед сомкнутым строем легионеров, давая себе передышку. Римляне тоже остановились, ожидая, может быть, что безумцы предпочтут сдаться.

Вдруг Рувим, отдав уже изрядно помятый щит Товии, схватил громадное бревно, лежащее неподалеку, и со страшным криком швырнул его в середину строя. Четверо солдат упало. Возникла куча-мала, в которой барахтались ошеломленные легионеры. Воспользовавшись их замешательством, остальные кинулись в бой. Безоружный Рувим, словно обезумев, бросился на ближайшего солдата и тут же был пронзен мечом. Но падая, он придавил убийцу своим телом, римлянин на время выбыл из строя.

Против Иуды оказалось сразу трое. Юноша ловкой подсечкой сбил с ног одного и, прежде чем легионер успел опомниться, ударил его в грудь. Римлянин затих. Иуда выхватил из его руки меч, повернулся и кинулся бежать. На миг он увидел налившиеся кровью глаза Симона. Легионеры бросились за ним. Пробежав шагов двадцать, Иуда резко остановился и молниеносным выпадом ударил первого из подоспевших. Римлянин на бегу не усел закрыться щитом и упал с распоротым горлом. Второй остановился и медленно пошел на него. У Иуды деревенели руки, глаза застилал пот. Чувствуя, что сил почти не осталось, юноша стиснул зубы и отчаянно ударил с такой яростью, что меч сломался у самой рукояти, а щит легионера раскололся. Римлянин с рычанием отбросил обломки, прыгнул на него, повалил. Они катались в пыли, стараясь задушить друг друга. Вдруг перед глазами юноши возник Товия, и легионер рухнул на него всей массой, пронзенный ударом в спину.

Галилеянин помог Иуде выбраться из-под мертвого тела. Оглядевшись, он увидел, что все римляне, живые и мертвые, лежат на земле. Симон хладнокровно добивал раненых, Овид стоял на коленях над телом Рувима. Иуда с трудом перевел дух. Он мог, наконец, рассмотреть того, ради кого они затеяли все это. Овиду было уже глубоко за пятьдесят. Его некогда высокая и статная фигура сгорбилась, волосы стали белы, словно вызревший лен, а на лице, изборожденном глубокими морщинами, казалось, навсегда застыла печаль.

К Иуде подошел Товия, протянул ему нож.

– Твой. Спасибо! Ты вовремя!

– Не за что… – Иуда вытер клинок. – Кажется, мы это сделали.

– Да. Только не так, как задумывали.

– Я же говорил: идеальны только планы… О Боже! – Иуда оглянулся на предсмертный хрип римлянина и невольно отвернулся, увидев, как Симон спокойно вытирает меч о траву. – Скажи, это обязательно было делать?

– Что? – не понял Товия.

– Добивать их.

– Конечно! Никакой жалости к врагам Израиля.

Иуда не ответил. Он подошел к Овиду, все еще склоненному над трупом Рувима, почтительно поклонился.

– Привет тебе, Овид – потомок Маккавеев. Я рад, что Господь помог нам спасти тебя.

– Зачем вы это сделали? – спросил спасенный.

Иуда замер, ошеломленный.

– Зачем вы это сделали? – повторил Овид. – Я был готов умереть за свободу, но не хотел стать причиной гибели других. Посмотри, ваш товарищ погиб. А что теперь римляне устроят здесь – в Кане? Они же никогда не поверят, что жители ни при чем.

– Умереть за свободу легче, чем сражаться за нее, – Товия неслышно подошел к ним. – Или кровь славного рода освободителей Израиля иссякла? Или сердце твое утратило мужество, а рука разучилась владеть мечом? Ты нужен нам, Овид. За тобой – потомком Иуды Маккавея пойдут люди, чтобы снова сбросить чужеземное иго.

– Нет, – печально покачал головой старик. – Мне много лет, тело мое утратило прежнюю силу, а кровь – жар. Я всю жизнь сражался за свободу и все потерял: дом, семью, друзей. Я искал только смерти, а вы отняли ее у меня, окупили ненужную мне жизнь кровью многих. Я не могу благодарить за это и не пойду с вами.

Он отвернулся и медленно пошел прочь.

– Старик! Ты обезумел! Опомнись! – Товия догнал его, схватил за руку. – Почтенный Овид, ты устал, настрадался, я понимаю. Но пойдем к нам, ты отдохнешь, увидишь наших людей, поговоришь со старейшинами и поймешь, где твое место, в чем долг перед Израилем и Господом. Мы жизнью рисковали, чтобы ты был с нами!

Старик вырвал руку.

– Нет! Я никуда с вами не пойду. Мне теперь предстоит лишь одна дорога, на которой не нужны провожатые. А вы… Бог вам судья! Прощайте.

Овид зашагал по дороге к холмам. Иуда и Товия в молчании смотрели ему вслед.

– Он что из ума выжил, этот старый дурак? – раздался за их спиной голос Симона.

– Нет, он просто сломался. Он не мужчина больше. Эх, сколько усилий напрасно! И Рувим… Такого бойца потерять из-за этой старой развалины! – галилеянин в досаде плюнул.

– Он сделал свой выбор, как каждый из нас. Выбор за человека никто не может сделать, – тихо сказал Иуда.

Товарищи то ли не услышали, то ли предпочли не заметить этих слов.

5

Иудея веселилась. Улицы Иерусалима, убранные ради Жатвы[32 - Праздник Шаувот (Жатва или Пятидесятница). Его основной религиозный смысл – дарование евреям Торы на горе Синай на пятидесятый ден исхода из Египта. В этот день отмечалось окончание сельскохозяйственного цикла. В Храме делали приношение пшеницы нового урожая.], напоенные ароматами цветов, которыми так славится месяц сиван[33 - Месяц еврейского года, соответствующий маю – июню и зодиакальным Близнецам.], были полны народа. Люди улыбались и пели, отцы были ласковы с детьми, в глазах мужей светилась забытая любовь к женам. Светлый праздник разбередил усталые души иудеев, заставив их забыть на время обо всех печалях и невзгодах.

Только римская стража, хмурая и настороженная, не могла разделить всеобщего ликования. Они ходили по городу большими группами, молчаливые, напряженные, просеивая толпу внимательными взглядами.

Иуда шел по знакомым улицам, невольно отдавшись очарованию праздника. Годы летели, а город не менялся, каждый раз встречая его знакомыми запахами, звуками и суетой. В этот раз он пришел сюда один, не спросив разрешения у старейшин, не сказав, куда идет.

Не то чтобы впервые за пять лет ему захотелось домой, просто вдруг невыносима стала сама мысль о праздновании Жатвы в братстве. Он слишком хорошо представлял чинную трапезу, напыщенную речь Натана или Михаила, набившие оскомину разговоры об одном и том же. Он сбежал от этого и одиноко шел по городу, отдавшись его могучему зову, пробудившему воспоминания и мысли, которым в другое время он не давал воли.

Пойти в Храм принести положенные жертвы он так и не смог – Скиния, залитая кровью, пропитанная чадом горящей плоти вызывала у него только отвращение. Он долго стоял у Красных ворот, наблюдая за людьми, но даже воспоминания детства, их семейных походов сюда не заставили его совершить предписанный Законом обряд.

– Прости меня, Боже! Сам я стал таким, Ты ли создал меня так – не знаю. Но я не могу!.. Господи, все руках Твоих! Да свершится Твоя воля!

Слова утонули во всеобщем шуме. Иуда решительно спустился с храмовых ступеней и свернул в тихую улочку, сразу отделившую его от городской суеты. Она привела его в богатый квартал, в котором жили чиновники и зажиточные коммерсанты.

Здесь, в конце улицы, под сенью пальм, был его дом. За эти годы он несколько раз приходил сюда, украдкой заглядывал в низкие окна или прислушивался к разговорам. Дома все оставалось неизменным, словно и не было у книжника Никодима беспутного старшего сына, четыре года назад сбежавшего к разбойникам. Иуда замедлил шаги и осторожно выглянул за поворот – ему очень не хотелось сталкиваться с кем-то из знакомых или родных. Вдали маячили несколько мужских фигур, слышался неспешный разговор. Узнав в одном из собеседников отца, он отпрянул и вжался в стену. Разговор постепенно удалялся, потом совсем смолк. Иуда отделился от каменных плит, решительно миновал поворот, ведущий к дому, и поспешил покинуть пределы Верхнего Города. Небо стало сапфировым, солнце стояло еще высоко, но тени стали чуть глубже, отчетливей. Он ускорил шаг, почувствовав, как от сытных ароматов, исходивших отовсюду, недовольно заворчал его желудок.

Иуда торопился, предвкушая ужин в компании Киренеянина. Ноги уверенно несли его по родному городу, а мысли были где-то далеко. Улицы стремительно пустели – каждый спешил домой к праздничной семейной трапезе. С невольной грустью Иуда смотрел на прохожих – один в огромном городе, он прекрасно знал, ему торопиться некуда.

– Лизия, куда же мы попали? Ты уверяла, что хорошо знаешь дорогу! – мелодичный девичий голос отвлек его от раздумий.

В сгущающемся мраке Иуда разглядел две женские фигурки – изящную, тонкую, закутанную в целомудренное темное покрывало и дородную женскую, одетую в простое платье. Удивленный, он остановился и прислушался к разговору.

– Прости, госпожа, – говорила та, что была старше. – Этот город совсем сбил меня с толку. Должно быть, мы свернули не в тот поворот, когда уходили с Храмовой площади.

– Что же делать? Совсем стемнело, на улицах никого, мы не знаем даже, где оказались.

– Не волнуйся, госпожа. Я уверена, мы найдем дорогу.

– Конечно! Может, утром, а может, через неделю. Представляю, как разгневается отец, если мы вовремя не явимся к трапезе. Он не знает даже, где нас искать.

– Прости, госпожа, не могу ли я чем-нибудь помочь? – сообразив, в чем дело, Иуда решил вмешаться и вышел на середину улицы.

Увидев мужчину, перегородившего им путь, женщины с криком отпрянули.