Чисто деревенское убийство

Санька никогда не смотрелся в осколок зеркала, приклеенный на стене в умывальной комнате. Он всегда был худым, но, смотря на свои руки и ноги, Санька ужасался. Желтая кожа обтягивала мослы. Именно «мослы»: все, что еще осталось от поджарого тела. Сидоркин выглядел так же. Саньке было жалко друга. Он понимал, что долго они не протянут.

Фон Чайнов, как всегда, стоял на плацу с отсутствующим взглядом. Было вечернее построение. После переклички пленных распустили.

Санька, еле волоча ноги, поплелся в барак. Он не помнил, как очутился возле офицера.

– Эссен, – прошептал Санька.

Ему было все равно, что произойдет в следующий момент. Рано или поздно вытащат утром, вместе с другими.

Фон Чайнов вздрогнул, но голову не повернул.

Санька почувствовал прикосновение к своей ладони. Он посмотрел на офицера. Тот бесстрастно смотрел в сторону. Санька побрел дальше. Его нагнал Сидоркин.

– Чего фрицу надо? – спросил он, решив, что это фон Чайнов остановил Степанова.

Санька разжал руку.

На ладони лежала половинка шоколадки, обернутая в фольгу.

– Вот, – не веря собственным глазам, протянул он шоколад Сидоркину.

Друзья тут же в темноте разделили лакомство поровну и проглотили, не жуя. Во рту остался лишь сладковатый привкус. Они смотрели друг на друга, не приснилось ли им неожиданное угощение?

Санька заплакал.

Нет, он не думал о том, какой хороший человек немецкий офицер, угостивший его. Он думал о том, до чего дошел: выпрашивает еду.

Сидоркин, молча, стоял рядом. Он не плакал.

Санька подумал, что друг гораздо тверже его. Не унизился до попрошайничества…

…В канун нового года был найден мертвым капо в соседнем блоке.

О нем ходили плохие слухи. Очень уж он выслуживался перед немцами. Доносил все обо всех. Говорили, каждый вечер ходил на доклад к самому начальнику лагеря.

На утреннем построении переводчик объявил, что требуется желающий послужить честно на пользу Германии. Опять долго звучали речи в пользу освободителей от коммунистического рабства, о великом будущем Германии, о мировом ее господстве…

По словам начальника лагеря выходило, что каждый из стоящих на плацу должен со слезами на глазах молить о чести служить капо.

– Жопу лизать им, – услышал Санька тот же глухой голос позади себя.

Приученный к дисциплине он не обернулся, лишь скосил глаза, пытаясь разглядеть, наконец, человека не боявшегося высказывать свои мысли.

Отвлёкшись, Санька не видел, как его друг, с которым они выживали уже полтора года, вышел вперед.

Вокруг послышался тихий, но недовольный ропот.

Устремив взгляд вперед, Санька увидел Сидоркина уже перед строем.

Он чуть не кинулся к другу, решив, что того назначили виновным за чужой проступок. Степанов посмотрел на Сидоркина и встретил чужой тяжелый взгляд.

Тогда Санька посмотрел на начальника лагеря.

Тот довольно улыбался.

– Нашелся жополиз, – опять послышалось сзади.

Санька готов был сорваться и заорать на того, стоящего за его затылком и неумевшего молчать.

«Зачем, зачем он так говорит про Сидоркина?»

Степанов не был сентиментальным. Он и слова такого не знал.

Простой плотник по профессии.

Любил он детей своих, жену, часто вспоминал их, рассказывал о них Сидоркину. У того тоже была семья, ребенок, но перед войной жена ушла к другому. В своей подневольной лагерной дружбе, они не скрывали ни мыслей, ни прошлого. О чем еще говорить в монотонности подневольной жизни? Эти разговоры спасали их, давали надежду на будущее. Вдруг случится выжить? Степанов понял, что теперь он не выживет, один. Санька не понимал, как теперь будет смотреть в глаза Сидоркину?

Меж тем переводчик опять монотонно бубнил, прерываясь лишь на время, когда с пафосом, размахивая руками, весь красный от усилия, вещал начальник лагеря.

– Это – настоящий солдат! – показывал он на замершего по стойке «смирно» Сидоркина, – Не испугался, что подпольные коммунисты могут отомстить.

– Да! Да! – поднял начальник руку, – Я не боюсь заявить, что в подведомственном мне лагере есть подпольщики, не желающие смириться со сложившимся порядком. Но, с такими, – он кивнул на Сидоркина, – преданными Великой Германии людьми, мы выявим их и уничтожим.

– Всех не уничтожишь! – глухо раздалось сзади.

Голос прозвучал довольно громко.

Начальник непроизвольно воскликнул: «was?!»

Он наклонился к переводчику и заговорил, зло бросая слова.

Тот быстро затараторил, переводя на русский:

– Пусть выйдет из строя тот, кто посмел прервать господина начальника.

Строй не пошевелился.

Лицо начальника побледнело.

Он наклонился к стоящему рядом фон Чайнову.

– На «первый»-«десятый», рассчитайсь! – на чистом русском языке приказал тот.

И, дождавшись выполнения приказа, – Каждому десятому выйти из строя!

Взгляды пленных устремились на фон Чайнова.

Оказывается, он отлично говорит на русском; раньше от него и немецкой речи не слышали. Шеренга пошевелилась, люди вышли вперед.