Станцуй со мной танго

– Встань пораньше, встань пораньше, встань пораньше,

Только утро замаячит у ворот…

– Мама, опять ты со своими революционными песнями! Сегодня же выходной! – Глафира еле разлепила глаза, но увидев улыбающуюся, румяную после холода маму, которая двигала по полу явно тяжелую коробку, перевязанную бечевкой, устыдилась. Ее пришли поздравлять, а она капризничает.

– Гладя, дорогая! Мы с папой тут подумали и решили подарить тебе столовый сервиз, который привезли из Польши.

Мама забыла уточнить, что в братскую страну они ездили еще до перестройки.

– Ты же помнишь его? Белый такой, с бумбушечкой в виде розочки на супнице, – Анастасия Кирилловна искала бурную радость на лице дочери. Пришлось изобразить.

– Правда?! Тот самый?! – Глаша спустила ноги с кровати, но вспомнив, что спала голая, на этом и ограничилась. – Вот здорово! Спасибо!

Потянула к маме руки, та суетливо обошла коробку и крепко обняла дочь.

– Расти красивой, умной, слушайся родителей.

– А где папа?

– Побежал цветы покупать. Мы забыли.

– Ну зачем, мам. Такая погода.

– Ему полезно. А то, как вышел в отставку, диван продавил, – и, заметив черные круги под глазами дочери, тихо спросила: – Как ты? Все еще переживаешь?

– Ой, мамочки… – Глаша прижала пальцы ко рту, вспомнив, что творила вчера в кафе. Губы болели. Надежда, что туалетная возня с директором приснилась, мгновенно испарилась.

– Доченька, моя милая доченька, – мама обняла и покачала, как будто пыталась убаюкать неразумное дитя. – Зачем было разводиться, если все еще любишь? Мало ли что люди болтают. Если бы я всему верила, ты бы на свет не появилась.

– Мам, ты о чем? О разводе с Глебом? – Глаша погладила маму по спине. Локон, выбившийся из прически, щекотал нос. От одежды пахло корвалолом и сдобой, которая наверняка дожидалась праздничного чаепития на кухне. – Тут все просто: историю об его измене мы придумали, чтобы нас развели. Мы с Глебом монету бросали. Если бы выпала решка – я была бы изменщицей, а так вся слава досталась орлу.

– Тебе бы все шутить, я по глазам вижу, что маешься… – мама провела ладонью по щеке, словно пыталась стереть печаль с лица своей Глади. – Ночами не спишь.

– Ты права мама, маюсь, – Глаша стыдливо опустила глаза. Пальцы теребили кружево пододеяльника. – Только маюсь не от разлуки с Глебом. Там давно все кончено, года три как. Меня просто штамп в паспорте устраивал, а Глебу было все равно.

– Но ведь так любили друг друга. Еще со школы.

– Мам, то, наверное, не любовь была, а страсть. Перегорело все, стало рутиной. У него соревнования, полугодовалые сборы, а у меня институт. Встречались – радовались, расставались – радовались…

«Потому что нельзя все время занимать сексом, нужно еще и разговаривать», – хотела добавить Глаша, но постеснялась.

– Я, как не пыталась полюбить баскетбол, так и не полюбила.

– Ребеночка бы вам…

– Чтобы склеить то, что не клеилось? Не надо, мама. Я ребеночка от другого хочу.

– От кого это наша Гладя ребеночка хочет? – вошел папа с большим букетом цветов. В комнате сразу стало тесно.

Степан – глава семьи Глазуновых полез целоваться.

– Папка, ты холодный!

– Выйди, выйди, дай дочери одеться! – Анастасия Кирилловна вытолкала мужа за дверь. Глаша потянула со спинки кровати теплый халат, накинула на себя, полезла в шкаф, откуда вытащила трусы.

– Ну-ка, признавайся, – зашептала мама, заметив на бедре дочери синяк, – от кого хочешь ребенка?

– Мам, я только мечтаю, – Глаша торопливо скручивала волосы. – Там еще ничего толком нет. Он может и имя мое не вспомнит, а мы тут сейчас нафантазируем.

– Как это имя не вспомнит? – папа сунул нос в дверь, помешав маме поинтересоваться, откуда взялся синяк. – Я зря тебе такое звучное дал? Это Лен, Наташ и Маш полно, а Глафира одна.

– Гладька, глупая ты у нас, – мама опять крепко обняла. А когда к своим женщинам присоединился папа, Глаша чуть не задохнулась. И от счастья тоже.

Споро накрыв стол, Глафира с удовольствием глотнула горячего чая. Толсто намазала на булку масло, откусила, от удовольствия закрыв глаза. «Как в детстве».

Только жила она тогда в другом районе, и квартира была трехкомнатная. Ту она считала домом, а не эту однушку, которую Глеб оставил «в наследство». В качестве извинения за то, что натворил.

Глаша знала, что многие женщины прощают мужей, изменивших им по «глупости», но измену с Кислициной, той, которая еще в выпускном классе организовала избиение соперницы, простить было невозможно.

Глеб стоял на коленях, а у Глафиры не было сил даже плакать. Все внутри выжгло напалмом. Чувства, желание иметь от Мельникова ребенка, надежду любить до гробовой доски. Только бросила на пол конверт с фотографиями, где Сонька улыбалась в объектив, прижимаясь к Глашиному мужу. «Недельные сборы в Питере», – Глафира видела те же памятные места, куда и ее когда-то водил Глеб.

«Люби меня, как я тебя, за глазки голубые…»

Это он уговорил не подавать заявление на развод, обещая подписать его сразу, как только Глаша потребует. «Не будем сжигать мосты. Дай нам время».

Но и три года не стерли из памяти наглую улыбку соперницы.

– Пап, а почему тогда, когда меня избили, вы не стали подавать в суд? Сняли экспертизу, нашли виновных, а дело так ничем и не закончилось…

Отец поперхнулся. Мама как-то затравленно посмотрела на него, а потом уткнулась в чашку.

– Ну, понимаешь… – Степан Глазунов, офицер МВД в отставке, старался подобрать правильные слова. – Мы с мамой решили, что не стоит тебя мучить. Походы в милицию, унижения… А у тебя выпускной класс, экзамены в институт…

«Унижения…»

Глаша посмотрела в окно. На улице было серо и уныло. Так же как и в тот день, когда в дверь к ним постучалась мама Кислициной. Глафира открыла сама и увидела, как за спиной соседки мнется ее дочь, не смеющая поднять глаза.

– Прости ее, прости, – умоляла Кислицына-старшая.

– Мама, не надо, – хватала за рукав матери Софья.

– Ее жизнь превратилась в каторгу. Милиция в школе каждый день. Соня как на раскаленных кирпичах. Прости…

– Нет, – ответила закаменевшая девочка и закрыла дверь.

– Я же говорила тебе! Говорила! Она не простит! – крик Софьи и рыдание ее матери окончательно лишили сил. Глаша сползла по двери на пол и, отгораживаясь от всего мира, уткнулась в колени. Ее трясло. Потом навалившаяся темнота скрутила тело в истерике.

– А нужно было? – папа положил большую ладонь на руку Глаши.