Свидетель по делу о шабаше

Ведьмы обрадовались и загоготали.

«Тише, – велела им самая старая беззубая ведьма. – Не претендует ли кто из присутствующих здесь на Франческо Кабири? Не нужен ли он кому живым?»

Ведьмы притихли.

Мой долг, – потупился барон Беранжье, – был выйти из укрытия и заступиться за гостя. Но я струсил. Я так испугался, что рубашка взмокла от холодного пота, что горло окаменело и онемел язык.

Тут старая беззубая ведьма, выждав паузу, произнесла: «Молчание – знак согласия».

Я смалодушничал, – сказал барон, – даже не предупредил друга об опасности. И когда он слёг, все решили поначалу, что прихворнул немного от чужеродности климата. С переезда от своих солёных ветров, апельсиновых садов и кипарисовых рощ к нашим снегам и сосновым борам.

Моя супруга к тому времени начала вставать. Присмотра Хильды за ней требовалось меньше. Я посулил повитухе награду, если станет уделять внимание и Франческо, если сумеет выходить его. Я понадеялся, что Хильда, соблазнившись наградой, перешлёт болезнь на карлика Юсуфа, не станет губить христианскую душу. Я не думал, что помогаю ей обречь на погибель драгоценного друга.

И лежит теперь мой любезный Франческо в подземелье Беранжье. И лежать ему там – дожидаться весны. Стыть, обложенному мешками льда, пока земля не оттает и не сделается возможным устроить ему достойное погребение или же, забальзамировав, отослать тело в Геную.

4. ТРАВЫ

Длинные тени уползли из залы вслед за бароном Беранжье, брат-прислужник увёл его устраиваться на ночлег. Отскрипела лестница. Инквизиторы не ожидали от ночного пришлеца такого грозного свидетельства. Они не позаботились заранее о том, чтобы хорошо осветить залу для допросов факелами, – ограничились тем, что принесли с собой три масляных светильника. Один из них по завершении допроса монахи отдали со своего стола барону.

Дружно помолчав в полутьме вослед ушедшим, брат Фома и брат Лотарь высказались единодушно о том, что нельзя им не доверять свидетельству благородного господина. Свидетельству рыцаря, признавшегося, как он сам пользовался колдовским зельем и летал на шабаш. Свидетельству покаяльца, рассказавшего суду, что имел он возможность попытаться спасти жизнь христианина, но смалодушничал это сделать. Повинившемуся, что более недели скрывал в замке явную ведьму. Не доносил барон инквизиторскому суду, пока чувствовал зависимость от бесовки, пока не были сняты шёлковые швы с живота Генриетты, пока Хильда продолжала пеленать и расхаживать баронессу.

Брат Бернар возражал, что Хильда должна была привезти с собою в Беранжье полезные для рожениц травы, а среди них и белена, и спорынья, и лист волчьих ягод, и мак. Вдруг попробовал их испить? Из любопытства. В силу разного сочетания соков в мужских и женских телах то средство, которое способно унять боль или дать окрепнуть дочери Евы, скверно скажется на сыне Адама.

Что, если одурманенный женским настоем уснул, а там мало ли что привиделось? Мак Хильда настаивала наверняка, чтобы помочь баронессе поспать, отвлечься от боли. А у отвара листа волчьих ягод как раз выйдет этакий слабенький, сладковато-прелый запах. Вот с него-то мысли у барона и завертелись: и про сладостный аромат, и про беззубую, уже близкую к земле старуху.

Брат Фома отвечал, что барон описывал яркий, незабываемый запах, а запахи почти никогда не мерещатся людям. А брат Лотарь торопил соследователей вернуться из нетопленной залы для допросов в трапезную, к камину, где карпики.

Брат Бернар возражал брату Фоме, что хотя бы одно средство, от которого может привидеться и прислышаться разное, в Беранжье имелось. Хильда не могла не заварить баронессе рожки спорыньи, чтобы усилить схватки.

– От спорыньи и от волчьих ягод всякое может нагрезиться, – разулыбался брат Лотарь.

Нетерпеливый монах прекратил коситься на дверь. Что-то увлекало его в волчьих ягодах да спорынье:

– Сам знал ваганта, который тоже летал. – Потянувшись, брат Лотарь аж прихрустнул над тонзурой костяшками пальцев. – Только не на Лысую гору, а на Олимп. – Резко выпрямившись, бывший шут звонко шлёпнул себя ладонью по губам, чтобы по привычке не скорчить рожу. – Ваганту моему в одном трактире мешочек ржи подарили. Наградили за то, как он на дверях соседнего трактира куплеты срамные на воротах ночью написал. А рожь та оказалась со спорыньёй. А школяр-то поленился её разобрать хорошенько перед тем, как сварить. А как пообедал он своей похлёбкой, так рассказывал, парил потом над Олимпом и плевал, и сморкался эллинским языческим богам прямо в их кубки с амброзией. А затем приземлился на лужайку к овечкам и спорил там с Аристотелем.

– Это с голодухи у твоего ваганта[7 - Ваганты – скитающиеся грамотеи. Вагантами бывали клирики без прихода, переходящие от одного епископского подворья к другому, а также студенты и школяры, странствующие промеж университетов и учёных людей в поисках более совершенного знания или же в чаяниях достойной жизни.] вышло, – вздохнул брат Фома, – да и спорил он с философом Аристотелем[8 - Аристотель (384–322 до н. э.) – древнегреческий философ и учёный. В средние века – авторитет в области науки и искусств.], то есть грезил о том, чему его учили, а не подслушивал беззубую ведьму. И запаха сладкого в его видениях не было.

– Похлёбка та наверняка была сладкой, – возразил брат Бернар, – из-за спорыньи. Твой вагант как раз по сладкому запаху мог бы догадаться, что рискует отравиться насмерть.

В зале скрипнуло. Свистнуло. Дунуло. Задрожали огни светильников. От угла, из трепещущих сгущений теней застонал дощатый пол.

– Но он ел эту похлёбку, а не мазал на тело, – возразил брат Фома.

А его товарищ забарабанил пальцами по столу, силясь не скорчить рожу расшалившемуся скрипучему сумраку.

– Я хочу пояснить, что он не летал, а спал, прикорнув у костерка, – пробурчал брат Лотарь, – а думал, будто бы летает.

В залу для допросов вернулся брат-прислужник.

– Но потом он понял, что ему это приснилось, – возразил брату Лотарю брат Фома.

Проскрипев досками до их длинного стола, брат-прислужник безмолвно заменил догоравший светильник свеженаполненным и тем же мерным шагом заскрипел в обратный путь к дверям залы.

– Да, мой школяр очень горевал потом, что не помнит, о чём они спорили с Аристотелем, – вздохнул брат Лотарь, – но ему никогда больше не доставалось ржи с такими чудными рогулечками спорыньи.

– Нет, – подытожил брат Фома, – у нас выходит, что этот школяр, будучи, в отличие от барона Беранжье, неопытным и юным, всё-таки хорошо понимал, что его видения вызваны похлёбкой, что на самом деле он никуда не летал и с Аристотелем не спорил.

– Да, тут ты прав, – кивнул брат Лотарь. – Мой школяр понимал. Но бывает же и так, что люди, принявшие зелье, наяву ошибаются в том, где они находились и что делали. Вот когда его светлость совсем был юнцом, к нему приставили монаха-бенедиктинца учить грамоте. А его светлость не желал учиться, он хотел скакать по полям. Вот мы с ним и выдавливали его наставнику волчьи ягоды в пиво.

– Так это наставник герцога, выходит, стал одной из тех душ, погубив которые ты подался в монахи? – насторожился брат Фома.

– А ты и не знал, получается, что позвал сюда выть с волками не кого-нибудь там, а самого опытного в монастыре отравителя? – Изогнувшись над столом, брат Лотарь надвинулся грозно на брата Фому. – Вот и не пей со мной впредь. Ровно две ягоды я выдавливал в бочонок бенедиктинцу. И признаюсь тебе: тот как осоловеет, как выпучит глазищи! – Довольный воспоминаниями, брат Лотарь откинулся на спинку стула и принялся раскачиваться, придерживаясь правой рукой за край стола. – Так на следующий день и не вспомнит, сколько кафиз прочитал ему ученик и где так испачкался глиной. Бенедиктинец наш думал, что измазюкался отрок, пока следовал за ним на нравоучительной прогулке. А чистописание можно было ему позавчерашнее показать.

– Наставнику герцога бочонка пива хватало, чтобы забыться, – подытожил брат Фома. – Не важна была та пара ягод.

– А я думаю, – возразил брат Бернар, – что мякоть от волчьих ягод, как более тяжёлая, опускалась в бочонке на дно. Там она должна была смешаться с пивным осадком, увязнуть в нём и по этой причине вообще никак не повлиять ни на самочувствие, ни на видения, ни на забывчивость монаха.

– Вот и хорошо! – кивнул брат Фома. – Вот и славно! Не нужно, получается, тебе, брат Лотарь, каяться и оплакивать попытки отравить насмерть своего собрата во Христе, пусть и горького пьяницу!

– У барона Беранжье родился наследник и умер друг, – напомнил соследователям брат Бернар. – Надо бы установить, не мог ли он напиться – не так важно, чем именно – аж до плясок на Лысой горе.

– Хорошо, брат Бернар. Мы продумаем сейчас, как включить твои сомнения в план второго допроса барона. Только сам я версию о вызванных травами грёзах нахожу ненадёжной, – подытожил брат Фома. – Смотри, в чём ты неправ. Барон не приходил в себя рядом с кубком или котлом. Барон описывает необычный запах, явно отличимый от запаха трав, что прежде варила в замке Хильда Синяя Лента. У барона нет никаких причин, чтобы оболгать повитуху, а уж тем более, чтобы оболгать нам себя, рассказывая такие порочащие вещи. Мы ещё раз испытаем надёжность его признания, но у меня нет ни капли сомнения в том, что наш подопечный – свидетель шабаша ведьм, что он, как и рассказывает здесь, летал на Лысую гору, что ему стыдно, что он напуган.

Рауль Беранжье молит нас о защите. Нам следует немедленно арестовать ведьму. Наш подопечный видел собрание дьяволопоклонниц. Собрание! А чуждая нам тайная вера – всегда война. На этой войне, – распалялся брат Фома, – мы не встретим вероучителей катаров. Их-то можно было обличить, предложив зарезать цыплёнка, – на костёр пойдут, но крови не прольют. Здесь не будет, как на юге, благородных рыцарей, которые защищали катаров на поле битвы. Здесь не будет наших подопечных вальденсов с их детскими хитростями: здесь они не клянутся, потому что им исковерканное переводами Писание не велит, а здесь клянутся, но в таких выражениях, которые по-настоящему клятвой не считаются. Против нас вышел сам враг человеческого рода. И как же нам повезло, – прошептал брат Фома, – что мы с братом Лотарем здесь. Как хорошо, что не упустили мы в этой волчьей дыре след великой опасности!

– Карпики у нас остынут! – всполошился брат Лотарь.

5. СТРАЖНИКИ

Тридцать первый день.

Колокол отгудел. Разъяснивается. За воротами красного дома розовощёкие мальчики метут с крылец снег.

Первый арест по завершении срока Милосердия. И кого? Неужели Хильды Синей Ленты? Кузнец Симон говорит, что их собрали идти за Хильдой. Он-то должен знать – он-то к отроку-епископу вхож.

В красном доме наверху ещё заперты ставни. Братья-доминиканцы припозднились выдвигаться в Беранжье. Впрочем, дело им недолгое – пара часов ходу от ворот города. В ожидании инквизиторов греется возле костра стража с большими ножами и пиками. Это гонец от брата Фомы созвал кузнеца Симона, кузнеца Матье и других добрых горожан во двор.

Тощий, как жердь, ткач Гуго Головешка суетился, перебегал с места на место, прячась от дыма, щиплющего глаз. А кузнец Матье всё подначивал приятеля присказками о том, как признаёт дым Гуго, как ходит дым за ткачом по пятам. Отступив от костра на безопасную дистанцию, Гуго опирался о коротковатую ему пику и принимался стонать о том, как-то встретит барон стражников инквизиции, как не обрадуется, когда станут они увозить от него повитуху. Ткач не верил, что барона в Беранжье нет.

Плотный, как карп из илистых заводей, стеклодув Жильбер ёжился, топтался по снегу, подтаявшему подле пламени. Мял рукой непривычные ножны. Он переживал, как напугают они своей ватагой Хильду, как опечалят баронессу. Да ни за что ни про что! Мало ли говорят, что живот у её милости хорошо зарастает. Всё ж, гляди, как из мёртвой дитя вырезали. И сорока дней не прошло.

Кузнец Матье Волоок и кузнец Симон Чернота – молодой да старый – присели на корточки и шевелили прутьями угли. Матье, утомившись поддразнивать Гуго, тихо рассказывал Симону, как приносил он брату Фоме подвески в виде волчьих клыков. А доминиканец заезжий не внял поначалу, что кузнец со своим амулетом на щедрых заказчиков расстаётся. Думал монах, будто бы вещи эти храму в дар. Даже брата Лотаря позвал, чтобы вместе с ним решить, где их можно пристроить. Ещё расспрашивать принялся, сможет ли Матье намастерить ему таких же поделок – красивых и грозных.

Симон хихикал над рассказом в холщовую рукавицу. Жильбер вздыхал, поглядывая на запертые ставни второго этажа. Гуго подбирался к костру поближе, наклонялся, прислушивался к разговору и быстренько отбегал от дыма. Один только каменщик Ферри, не стыдясь своей суеверности, в голос причитал о том, какой это плохой знак, что первой инквизиторы обвинили Хильду Синюю Ленту.