Свидетель по делу о шабаше

Последнее слово останется за ним. По часам завершившихся на сегодня служб шёл уже вторник – тридцать первый день после оглашения указа Милосердия. По городским обычаям, все понедельниковые дела тоже были завершены, ворота заперты до утра. Неужели ночной пришлец не успеет покаяться в срок? А ведь для простеца могла сейчас длиться ночь, протекающая с понедельника на вторник и неизвестно, относящаяся ли к понедельнику, но явно не принадлежащая тридцать первому дню.

Да и мужик этот припозднившийся мог ехать к ним из глухой деревни. Пока туда дошла новость об открытии трибунала против веры в оборотней-волков. Пока разобрался, что грешен. Может быть, слухи распускал про старух, превращающихся в волчиц. Может быть, как тот егерь, пилигрима не пустил на порог, испугавшись, что гость его загрызёт. А может, подозревал в колдовстве соседа и подбивал приятелей убить оболганного и поделить волчью шкуру. Пока добрался. По таким-то морозам! Когда голуби, говорят, замерзают на лету и бьются, как склянка, ударившись о землю.

Миловать!

– Mеa culpa![1 - Mea culpa (лат. «моя вина») – формула покаяния, принятая у католиков с XI века. В начальной части мессы прихожане, произнося или выкрикивая: “Mea culpa!”, трижды ударяли себя в грудь.] – рычал и выл во дворе раскаявшийся еретик.

2. ОБОРОТНИ

«Это небывалые холода, это нашествие волков соблазнили добрых католиков обратиться к древним суевериям, – размышлял за сливовой настойкой брат Фома. – Либо несчастных защитим от ужаса перед оборотнями мы, доминиканцы[2 - Доминиканцы – монахи ордена проповедников, основанного святым Домиником (1170–1221). Одной из главных задач ордена стала борьба с ересями. Во времена описываемых событий прежде всего – катарской, уже истребляемой инквизиторами, а также вальденской.], либо им, напуганным, принесут свою ложную простоту веры, свою лживую чистоту вальденсы[3 - Вальденсы – деятели религиозного движения, признанного во времена описываемых событий еретическим. Вальденсы стремились довольствоваться малым и необходимым, жить не противореча Писанию. Они отвергали разбогатевший католический клир, требовали от пастырей верности, аскетизма, чистоты в словах и в делах. Вальденсы расходились с современной им католической церковью по ряду вопросов вероучения.]».

«Почему это ваши молитвы не помогают от волков и от морозов?» – спросят вальденсы несчастных. – «А потому что, каковы молитвенники, такова и подмога. Что вы хотите дождаться от таких безграмотных, но таких сребролюбивых кюре?»

Всё припомнят. И кто грехи умирающему стеклодуву не отпускал, пока не получил пожертвования. И кому браконьеры молебен заказывали об успехе своего подлого дела. И малолетнего епископа. Да ещё спросят, почему это неучёных и развратных горожан никто настойчиво не наставляет в Писании. Да пусть хотя бы у ткачей их жёны на обозрение грудь бы не выставляли. Их-то мужьям есть чем прикрыть. А как спросят, будете наставлять, если читается Писание у вас по праздникам, да и то на латыни?

Вот вам, заблудшие, по вере вашей, по грехам – и мороз, и волки. Вот тебе, братец Фома, выездной суд в эту волчью дыру. Вот вам, суеверные горожане, проповедь. А если не соберётесь послушать о том, как губите вы амулетами да заговорами души, будете отлучены от церкви. Пускай волки ваше стадо пасут.

Брат Фома читал проповедь о чистоте веры в субботу, следующую за праздником Богоявления. После мессы инквизитор собственноручно прибил к дубовой доске, укреплённой на двери собора, два указа. Указ Веры требовал от прихожан доносить на каждого, не считаясь с его званием и родством, кто распространяет суеверия и ереси. Указ Милости давал тридцать дней любому горожанину или селянину, чтобы покаяться и взять на себя нетяжёлую епитимию[4 - Епитимия – здесь: данное кающемуся неоспариваемое им указание от исповедника (либо от епископского суда, либо от суда инквизиции, как в этой истории) совершить определённые действия для оставления греха и заблуждений, потрудиться ради спасения души.].

Надо вам сказать, что средневековый город обязан был безвозмездно предоставлять в помощь инквизиции любых требующихся той работников. Поэтому указы Веры и Милости аккуратно переписывались в ратуше, а затем изо дня в день зачитывались на площадях и перекрёстках городскими глашатаями. Те же глашатаи созывали народ послушать инквизиторов.

День проповеди о чистоте веры выдался безукоризненно ясным, ярким, похрустывающим снегом. Блестящим, мигающим с веток, с окон разноцветными огоньками инея. Гул соборного колокола собирал на площадь. Шли горожане неохотно – на проповеди нужно будет стоять перед крыльцом, раз иноземный монах будет говорить с крыльца собора, а такой красивый день выдался слишком уж морозным.

Люди кутались в плащи и шарфы. На лицах юных дам чернели маски, защищающие кожу от непогоды. Брат Фома горевал, что не понять ему выражений лиц слушателей, что движений тел не разобрать, – скованы многослойной одеждой. Проповедь получалась почти вслепую. Но тёплый воздух нёс из храма запах ладана, и монах понемногу приободрился.

Больше часа брат Фома обличал и проклинал веру в оборотней и в чудесные свойства волков. А брат Лотарь, понимая, как саднит у товарища на морозе горло, как знобливо тому стоять на крыльце в ветхой рясе, выносил ему из собора кружку горячей сливовой настойки. Всякий раз подносил, когда слышал, что проповедь движется к особенному напряжению связок.

Толпа отстранённо молчала.

До тех пор, пока брат Фома не напомнил собравшимся, что все они – все! – когда помрут, туда рискуют последовать, где «будет плач и скрежет зубов»[5 - «…будет плач и скрежет зубов» – цитата из Нового Завета, описывающая участь отверженных, не спасших душу.Лк13:28: «Там будет плач и скрежет зубов, когда увидите Авраама, Исаака и Иакова и всех пророков в Царствии Божием, а себя изгоняемыми вон».].

Толпа оживилась. Монах расслышал тихое скуление.

Или плач?

Покаянный?

Эх, не время ещё. Просто во дворе цирюльника-зубодёра – лавка выходила на соборную площадь – затосковал пёс. Вой подхватили другие собаки: из-за забора свечного заводика, со стороны светло-серой кладки кожевенников, с крыльца белошвеек, издали – от епископского замка. Даже со ступеней ратуши.

– Волки! – закричал мальчик, замотанный шарфом так, что не видать глаз.

Толпа вскрикнула. Толпа отшатнулась от храма.

– Отлучу, – рявкнул брат Фома.

Толпа замерла. Толпа медлила разбегаться.

– Надо было нам четвероногим идти проповедовать, – пошутил брат Лотарь, поднося очередную кружку с настойкой. – Видишь, собаки откликаются на твои слова скорее, чем горожане?

– Люди озябли, – оправдывал маловерных брат Фома.

– Люди тоже откликнутся, – обернулся брат Бернар. – Куда им деваться?

Закутанный в тёплый плащ, он стоял перед толпой на ступенях собора.

Вот не ошибся епископский опекун! Люди и в других землях откликались брату Фоме. Особенно рьяно ближе к завершению срока Милосердия. И тут пришли. Надо только дождаться их в красном доме.

Первым повинился тот самый закутанный мальчик, боящийся волков.

А потом инквизиторы три недели читали доносы про оборотней и выслушивали признания. Про заговоры. Про целебные свойства волчьей шерсти, собранной в полнолуние на льду реки. Про наветы на зажившихся старух, которые якобы превращались в волчиц и грызли на перекрёстках прохожих. Бывали дни, когда страждущие жгли во дворе красного дома костры, – лестница и коридор подле залы, где шёл приём, не вмещали собравшихся.

А ещё инквизиторы выезжали выручать шпионов: своих собственных и примкнувших к ним епископских. Те, случалось, пьянствовали и ввязывались от безделья в драки.

В один сизый день – дни лазоревые брат Фома встретит уже в Страсбурге – люд в красном доме иссяк. Люд огорчённый и люд смешливый. Люд всех возрастов, всех сословий, положений и званий. Люд шумливый, люд приосанившийся: кто-то от важности встречи с учёными монахами, а иные – по-простецки расправив плечи, смелые оттого, что отвергли тяготившие их тревоги.

Выждав, как и было обещано горожанам на первой проповеди, до конца назначенного срока, братья-доминиканцы отслужили благодарственный молебен и собрались за праздничным ужином.

Им оставалось ещё вызвать на допрос бродягу.

Пипин по прозвищу Козлобород зимовал под лестницей в трактире «У охотника Ромула». Строгая толстуха вдова Аделаида-Вишенка предоставила ему тюфяк и еду. Поиздержавшийся, поизносившийся менестрель расплачивался с хозяйкой шкодливыми куплетами. Он исполнял их по вечерам, рассевшись возле камина и аккомпанируя себе на лютне. Послушать его стекался мастеровой люд, заслушивался, задерживался у Аделаиды вплоть до сигнала к тушению огней.

Конечно, приезжие инквизиторы не интересовались, что там поют «У охотника Ромула». Не должно учёным монахам быть столь осведомлёнными в кабацких гулянках. Шпионы не слышали в тех песнях опасной ереси. Вот только согласно двум десяткам анонимных доносов – все написаны удивительно схожими буквами, – Пипин Козлобород сочинял куплеты и про чудесных волков. В них менестрель воспевал, как сверкают, как скалятся из-под гладенькой овечьей шкуры герцога серебряные волчьи клыки. Впрочем, дело поэта не имело перспектив для инквизиционного трибунала. Виршеплёта вскоре после допроса передадут герцогу, и брат Фома уедет в Страсбург, вернётся наконец к своим еретикам.

Да вот теперь ещё брат Бернар спустился позвать припозднившегося покаяльца.

Может быть, сам Пипин подошёл? Голос-то зычный!

Надо вам сказать, что в описываемую эпоху инквизицию пока больше интересовали не ведьмы или оборотни, а именно еретики. Что же касается колдовства, то у богословов всё ещё не сложилось общего мнения, действует ли оно, несёт ли настоящие угрозы или нет. Случалось даже, что инквизиторы отрицали само существование ведьм и, преследуя за веру в них как за опасное суеверие, спасали женщин, попавших под подозрение ближних.

Брат Фома в колдовство верил. Но он был малоопасен для ведьм. Век большой охоты на них ещё не наступил.

3. ПРИЗНАНИЕ

Рыжебородый великан рухнул перед монахом на колени. Плащ, подбитый лисьим мехом, волочился по снегу. В снегу осталась лежать перчатка с нашитыми стальными бляхами – верно ею несчастный колотил по двери. Рыцарский конь стоял необихоженным. Конь мотал головой и пускал из пасти облачка пара. А барон Беранжье упрямо полз в красный дом. Он силился ухватиться за подол рясы брата Бернара и всё выл, рыдал, громко всхлипывал и шмыгал носом:

– Mea culpa! Mea culpa!

Брат Бернар велел привратнику устроить лошадь на ночлег и запереть ворота, после чего присел и обнял несчастного.

– Что за беда случилась у вашей милости?

Сжав кулаки, да так, что побелели костяшки, барон поднял голову и прохрипел:

– Где я могу принести покаяние брату Фоме?

– Ты на месте. Не плачь. Я устрою ещё до заутрени беседу с главой трибунала. Только ты ведь можешь не тяготиться ожиданием, а облегчить душу немедленно прямо здесь мне.

– Не могу.